Глава 18 По дороге разочарований…

И как к такому договору должны были отнестись Англия и Австро-Венгрия? Мало того что он отвергался уже на стадии своего замысла, так теперь вызвал только новое и более сильное неприятие. Подобную реакцию начинала проявлять и Румыния, недовольная потерей части Бессарабии и тем, что ее не пригласили к участию в переговорах. Более того, вскоре выяснилось недовольство договором и, казалось бы, выигравших от него стран: Болгарии, Сербии и Черногории. Что тогда говорить о самой Турции и населении ее мусульманских анклавов, оставшихся в Европе.

А как в отношении России? Л. С. Чернов, исследовавший борьбу великих держав по поводу итогов русско-турецкой войны, в начале 1980-х гг. писал:

«Создав Большую Болгарию, имевшую доступ как к Черному, так и к Эгейскому морю, Россия укрепляла свои позиции на подступах к проливам и Константинополю и тем самым получала возможность держать их под постоянным контролем» (курсив мой. — И.К.)[1185].

В 1999 г. Е. П. Кудрявцева и В. Н. Пономарев подтвердили эту оценку в коллективной работе Института российской истории РАН «Россия и Черноморские проливы (XVIII–XX столетия)»:

«Дружественная Большая Болгария должна была стать, по мысли российских политиков, опорой русского влияния на Балканах в противовес Австро-Венгрии и в зоне Проливов — в противовес Англии. Таким образом Россия должна была укрепить свои позиции на подступах к Проливам и получить возможность держать их под постоянным контролем»[1186].

Болгария, пусть даже «Большая», «в противовес Англии» в зоне проливов?! Это, конечно, смело, как и априори нереально. Идеализма у российских политиков было более чем достаточно, но не до такой же степени.

Если следовать логике указанных авторов, то она приведет нас только в одну точку — к оправданию «косвенной комбинации». Считая прямой захват Константинополя и черноморских проливов невозможным, способным вызвать европейскую коалицию против России, в Петербурге попытались подойти к достижению этой цели путем создания Большой Болгарии. Но, чтобы таким образом «держать под постоянным контролем» проливы, необходимо было прежде всего держать под неусыпным контролем саму Болгарию. А как показали события ближайших послевоенных лет, в решении этой задачи Россия потерпела полный провал. Да и сама конструкция «Большой Болгарии» уже до войны неоднократно отвергалась Англией и Австро-Венгрией. К тому же это был прямой отход от того обещания, которое, согласно инструкциям канцлера, Шувалов в мае 1877 г. официально озвучил Дерби: Болгария будет разделена на северную и южную. Поэтому в своем основном, «болгарском», содержании Сан-Стефанский договор был нереалистичен и создавал России только дополнительные проблемы, которых вполне можно было избежать.

«Создав Большую Болгарию», Россия отнюдь не укрепляла свои позиции на подступах к проливам и Константинополю, а ослабляла их. Это убедительно доказали все последующие события на Балканах[1187]. Но был иной путь — временная оккупация Константинополя, захват проливов, по крайней мере Верхнего Босфора, что неминуемо потребовало бы изменения всей внешнеполитической доктрины. Однако на этот путь в 1877–1878 гг. Александр II и его канцлер даже не попытались встать.

В итоге, освободив Болгарию ценой жизни сотен тысяч воинов и миллиарда казенных денег, Россия, стараниями своих правителей, была поставлена в крайне невыгодное, по сути проигрышное положение. Она оказалась с совершенно нежизнеспособным договором, обострившим ее отношения с Англией и Австро-Венгрией, и без главных залогов, с которыми могла бы начать с ними дипломатический торг на предстоящем саммите — проливы и Константинополь остались вне российского контроля. Не достигнув этого вооруженным путем, надеяться на то, что, упредив конференцию заключением двустороннего договора с Турцией, можно будет поставить европейские кабинеты перед свершившимся фактом — такой путь был чистейшей воды идеализмом. Это даже политикой сложно назвать. К тому же в сохранявшейся напряженной обстановке на Балканах заключение прелиминарного мира лишало Россию всех выгод неопределенного по времени военного перемирия. Теперь любое движение русской армии в направлении Константинополя и проливов могло совершенно оправданно рассматриваться как факт агрессии против независимого государства. Так что А. Б. Широкорад был совершенно прав, когда писал, что Сан-Стефанский договор был невыгоден России[1188].

В своем анализе политических событий начала 1878 г. авторы из Военно-исторической комиссии указали (правда, без ссылок на источники), что «на особом совещании» у императора 1 (13) марта Сан-Стефанский договор был «признан поспешным и ошибочным»[1189].

Действительно, в тот день у государя, как писал Милютин, «было совещание касательно распределения сил и образа действии в случае новой войны с Англией и Австрией» (курсив мой. — И.К.). Однако, как следует из дневников Милютина и великого князя Константина Николаевича, речь о договоре на совещании не шла. Милютин только вечером 1 (13) марта получил от императора «для прочтения копию подписанного в Сан-Стефано договора»[1190].

«Чтение этого акта, — писал военный министр, — оставило во мне впечатление чего-то недоконченного, непрочного, сделки насильственной, скороспешной. Каждый пункт договора подаст повод к придиркам и возражениям со стороны наших недоброжелателей на конгрессе»[1191].

Вот именно эту милютинскую оценку, я уверен, и усилили в Военно-исторической комиссии. Но по сути эти авторы оказались правы. И хотя 2 (14) марта Милютин записал в своем дневнике, что «государь доволен договором», но, думается, это была просто красивая мина при проваленной игре. Как можно было довольствоваться договором, который привел к необходимости с конца февраля чуть ли не ежедневно обсуждать планы возможной новой войны уже не только с Англией, ной с Австро-Венгрией?

Скорее всего, именно усиливающимися сомнениями в полезности Сан-Стефанского договора была продиктована задержка с его официальной рассылкой. Только 7 (19) марта ведомство Горчакова направило договор российским послам для доведения его европейским правительствам.

Что же касается императорского «довольства» договором, то оно вполне могло являться еще и ширмой, за которой скрывалось стыдливое нежелание Александра II открыто признать очевидное: окончательное решение о двустороннем прелиминарном договоре, принятое 5 (17) января, было крупной политической ошибкой с далекоидущими последствиями. И принято оно было в условиях, когда, казалось бы, все подсказывало «мыслителям» из Зимнего дворца более гибкую и перспективную модель политических и военных действий. Однако они принудили Турцию к Сан-Стефанскому договору, и в результате Россия угодила в капкан. Александр II чувствовал свою ответственность за создавшееся положение. В его переписке с главнокомандующим явно нарастал мотив сомнений: все, что мы делаем, скорее всего, не будет способствовать достижению поставленных целей. «…К сожалению, то, что я предвидел, сбывается, — писал Александр II брату еще 11 (23) февраля, — и главные затруднения теперь именно для нас и начинаются…»[1192].

Они и начались. Действия же российского правительства стали напоминать запоздалую и малопродуманную работу над ошибками.