Стамбул почти не виден… но путь к нему идет через Берлин

А как после завершения русско-турецкой войны вопрос о проливах рассматривался в Петербурге? Тема эта достаточно изучена в отечественной историографии, и поэтому я остановлюсь на наиболее существенных моментах[1503].

В ноябре 1879 г. «Таймс» недоумевала: почему сейчас «мы не можем быть в хороших отношениях с Россией, если русские хотят того же»?[1504]. Газета явно замалчивала то, что уже полтора года мог не понимать только весьма близорукий британский политик: крупно проиграв по вине собственных правителей в 1878 г., Россия могла быть весьма опасной в своей затаенной обиде.

Примечательно, что исследователи Восточного вопроса и проблемы черноморских проливов во внешней политике Российской империи последнего двадцатилетия XIX в. часто цитируют запись Д. А. Милютина, сделанную им после совещания у императора 10 (22) марта 1879 г.:

«При теперешнем положении дел Англия уже владеет фактически и Константинополем, и проливами. Настоящий хозяин в столице Турции уже не султан, а представитель Англии; все идет к тому, чтобы власть султана окончательно обратилась в фикцию… Флот английский, хотя бы и вышел из Мраморного моря, может во всякое время снова войти в проливы и даже в Черное море; никто ему воспрепятствовать не может. Турецкие батареи на берегах Босфора и Дарданелл, конечно, не откроют огня по британскому флоту. Следовательно, никакие дипломатические соглашения (курсив мой. — И.К.) не могут уже восстановить прежнего порядка вещей, основанием которого были: во-первых, пресловутая неприкосновенность (integrite) империи Оттоманской и, во-вторых, замкнутость (закрытость. — И.К.) проливов. Оба эти основные начала прежнего международного права по восточному вопросу уже рушились; осталась только вывеска “Турецкая империя”»[1505].

Такими откровениями Милютин сопроводил замысел Александра II предложить великим державам соглашение, по которому, «в случае окончательного распадения Турецкой империи, не будет допущено занятие Константинополя и проливов ни одною из больших держав». Именно эту идею, по словам военного министра, император «преимущественно» и вынашивал в начале 1879 г.[1506].

Не осмелиться твердо гарантировать свои же национальные интересы на южных рубежах страны и после этого призывать европейское сообщество принять на себя подобную гарантию. Это было бы даже забавно, если бы не было столь печально. Мрачный парадокс был очевиден: мы выиграли войну, разбили турок, освободили болгар и… сделали англичан хозяевами Константинополя и проливов! При этом еще раз убедились, что идея «неприкосновенности» слабой Турции в качестве стража «ключей от южных дверей России», являясь глубоко проблемной изначально, окончательно себя изжила. Столько жертв и — такой результат! Отчаяние усиливалось от того, что в текущей обстановке никакие «дипломатические соглашения» в принципе не способны были гарантировать безопасность черноморских рубежей России, в случае покушения на них британского флота. Это действительно был суровый политический итог, это был позор, ответственность за который лежала на плечах российского императора. Подобные тяжкие мысли не покидали Александра II и терзали его совестливую душу[1507].

Стенаний по поводу итогов Берлинского конгресса было предостаточно[1508]. Но произошедшее в столице Германии ничем из ряда вон выходящим-то не было. Это лишь непосвященные вздымали руки к небу и слали проклятья коварному Западу, участники же процесса понимали, что конгресс — всего лишь выход на авансцену основных актеров с заранее отрепетированными ролями, разумеется не без импровизаций. Нерв драмы коренился гораздо глубже. До последних дней своей жизни Александр II считал «минутой трусости» свое решение не продолжать войну в Крыму, принятое на совещании 20 декабря 1855 г. (1 января 1856 г.)[1509] и открывшее путь к унизительному миру Парижского конгресса[1510]. Все последующие годы он стремился к уничтожению этого «похабного мира». И вот, казалось бы, цель достигнута… Но конгресс в Берлине вновь оставил южные рубежи России беззащитными. «Минута трусости» декабря 1855 г. реинкарнировалась в позор июля 1878 г. Что это? Глубинные неправильности политики или неспособность его, как императора…

Пика своих достижений в зоне черноморских проливов Россия добилась в Ункяр-Искелеси летом 1833 г., когда принцип закрытия проливов оказался обязательным для всех держав, кроме России. Далее же начались уступки Европе. Лондонская конвенция 1841 г. принцип закрытия проливов распространила уже не только на вход в Дарданеллы, но и на выход. Парижский трактат 1856 г. подтвердил этот принцип, но допускал проход легких военных судов. Согласно же Лондонской конвенции 1871 г. войти в проливы с согласия султана могли уже целые эскадры. Конгресс в Берлине, казалось бы, на этом поставил точку. Все так, если бы не декларация Солсбери по поводу толкования статьи LXIII Берлинского договора[1511]. Суть декларации сводилась к тому, что английское правительство отказывалось признавать взаимную обязанность великих держав по соблюдению принципа закрытия проливов для военных судов. Теперь Лондон соглашался признавать обязанность других держав только по отношению к султану и лишь в том случае, если отказ в пропуске боевых кораблей будет принят султаном независимо. Следовательно, закрытие проливов, например по просьбе России, не могло, по логике лондонского кабинета, служить препятствием к вводу в Дарданеллы английской боевой эскадры. Фактически все свелось к тому, что Лондон откровенно заявил о своем намерении вводить в проливы боевые корабли ее величества по своему усмотрению.

Если еще в далеком 1854 г. Ф. И. Бруннов был убежден, что в кризисных ситуациях надежды на «трактат о Дарданеллах» быстро улетучиваются, то спустя четверть века, даже в условиях победоносно завершенной войны, ситуация для России только ухудшилась.

Многие исследователи справедливо отмечают, что в 70-80-е гг. XIX в. споры держав по режиму черноморских проливов все более перемещались в область интерпретаций отдельных договорных положений и понятий[1512]. Декларация Солсбери это наглядно продемонстрировала. Ну, а далее «объектом трактовки становилось едва ли не каждое слово: “военный корабль”, “мирное время” и т. д.»[1513]. Таким образом, существовавшая международно-правовая основа режима проливов девальвировалась. И всех, в принципе, это устраивало, крайними оказывались только Россия и Турция. В проигрыше победитель сравнивался с побежденным, в выигрыше же по-прежнему оказывалась Англия.

Тем временем значимость вопроса черноморских проливов для России только усиливалась, отнюдь не ограничиваясь проблемами военной безопасности. Потребности национального экспорта, значительная часть которого осуществлялась через проливы, заставляли российское правительство искать стабильное решение вопроса его безопасности в этом регионе. И прежде всего это относилось к экспорту хлеба. Разразившийся с конца 70-х гг. мировой аграрный кризис, обваливший цены на русское зерно, только усилил необходимость решения данной задачи.

И на этом фоне Англия — хозяйка черноморских проливов?! «Вот этот страх перед английским флотом, — писали В. М. Хевролина и Е. А. Чиркова[1514], — который, пользуясь создавшейся на берегах Босфора ситуацией, мог, войдя в Проливы и даже Черное море, угрожать югу России, перекрыть ей основной путь вывоза хлеба, и определял в значительной степени политику царского правительства после Берлинского конгресса»[1515].

В то время официальный Петербург страдал от убеждения в том, что он оказался в Европе без союзников и в политической изоляции. С кем сближаться и на какой основе? — этот вопрос не терпел отлагательств. В начале 1879 г., со сменой английского посла в Петербурге, Горчаков стал высказываться о желательности сближения с Англией, но Александр II, по словам Милютина, не увлекался «этими иллюзиями». Император обдумывал варианты соглашения «бескорыстия» великих держав в отношении проливов и высказывал «некоторые надежды на сближение с Францией», однако основная ставка была сделана на попытку разыграть германскую карту. Осуществить же это российскому императору было непросто[1516].

Если после поражения в Крымской войне Россия, по выражению Горчакова, «не сердилась, а сосредотачивалась», то после Берлинского конгресса она откровенно обиделась. Обиделась на неуемные аппетиты Андраши, недостаточную поддержку Бисмарка, постоянные трения в комиссиях по Балканам. Обиделась на резкое усиление германского протекционизма, больно ударившего по русскому хлебному экспорту. А тут еще вспышка чумы в низовьях Волги и ответные карантинные меры европейских правительств, которые, по словам Милютина, имели «вид враждебного России заговора»[1517]. Тема такого заговора оказалась в то время весьма популярной в российских государственных и общественных кругах.

Обиделся и Бисмарк на «глупость и лживость» общественного мнения и печати в России, поносивших его, германского канцлера, за якобы неблагодарность по счету ранее оказанных ему услуг[1518]. В развязанной против него кампании Бисмарк винил петербургских политиков, прежде всего Горчакова, Жомини и Милютина, потворствовавших подобным настроениям и не оценивших по достоинству ту поддержку России, которую он оказал ей в ходе Берлинского конгресса. Увеличение же численности русских войск вблизи германской границы, вызванное передислокацией в западные районы воинских частей, участвовавших в русско-турецкой войне, не на шутку встревожило германского канцлера.

В создавшейся после Берлинского конгресса ситуации Бисмарк, как это показал еще С. Д. Сказкин, последовательно шел к союзу с Австро-Венгрией. Однако он не был заинтересован и в охлаждении отношений с Россией[1519]. Канцлер Германии по-прежнему считал политическую конструкцию «Союза трех императоров» наиболее предпочтительной для обеспечения безопасности своей страны, т. к. она позволяла, с одной стороны, уравновесить слишком большой вес России в Тройственном союзе укреплением германо-австрийских отношений, а с другой — связать Петербург и предотвратить его дрейф в сторону Парижа.

Однако напряжение в русско-германских отношениях не спадало и в начале лета 1879 г. получило новый импульс в связи с нелояльными по отношению к России действиями германских представителей в международных комиссиях по Балканам. При этом берлинский канал выяснения отношений между правительствами двух стран оказался закупоренным. Бисмарк избегал контактов с послом Убри, считая его членом команды Горчакова, виновной, по его мнению, в последних проблемах германо-российских отношений.

Тем не менее новый канал связи вскоре заработал через посла в Афинах П. А. Сабурова. 10 (22) и 14 (26) июля 1879 г. в Киссенгене Сабуров провел две продолжительные беседы с Бисмарком, подробные отчеты о которых представил Александру II.

Весьма интересны те оценки, которые дал Бисмарк политике Петербурга в прошедшие три года. «В начале восточного кризиса, — говорил он Сабурову, — я выказал готовность поручиться перед вами за добросовестность Австрии по отношению к вам, лишь бы вы пришли с нею к какому-нибудь решению». Бисмарк заявил, что в начале войны «он поставил Вену в известность о том, что во все продолжение кампании не потерпит движения австрийцев на наш фланг»[1520]. «Я был готов дать вам военную помощь Германии, — развивал свою мысль канцлер, — если бы только мне удалось установить соглашение по существу касательно всех наших общих интересов; без этого предварительного условия мне было невозможно вовлечь мое отечество в войну и сжечь мои корабли по отношению к остальным Державам. Наша ставка есть сохранение Эльзас-Лотарингии; обеспечь вы нам обладание этой провинцией, я был бы готов следовать за вами “в огонь и в воду” (курсив мой. — И.К.) и посвятить все силы Германии служению вашим интересам на Востоке. Иначе, можем ли мы иметь уверенность, что грядущее поколение в России не переменит политику, основанную ныне единственно на личном желании Императора Александра?»[1521]. Посвятить все силы Германии служению российским интересам на Востоке?! Здесь Бисмарка явно занесло, тем не менее…

«Почему Россия ни разу не воспользовалась такими настроениями?» — задал вопрос германский канцлер[1522].

И сам же развернул перед Сабуровым ответ на него: Россия не воспользовалась выгодными «настроениями» Германии потому, что благодаря Горчакову и его компании увлеклась игрой в «европейский концерт» и не осмелилась бороться за свои, а не чужие национальные интересы.

«Предлагаю кому угодно указать мне хоть на одно русское предложение, — говорил Бисмарк, — которого бы я не принял за эти три критические года. Но князь Горчаков странно относится к своим союзникам. Для него существуют лишь вассалы; когда они думают, что поступили хорошо и заслужили слово поощрения, он дает им чувствовать, что они слишком медленно поднимались на лестницу. Мне даже не раз предлагали поддержать в Вене или в Лондоне русские требования, не уведомивши предварительно, в чем они состоят»[1523].

В этой претензии Бисмарка было мало удивительного. Удивляться пришлось Александру II, когда он узнал, что его канцлер скрыл предложения Бисмарка, передававшиеся через Швейница в 1876 г. Но оргвыводов в отношении Горчакова опять не последовало, император лишь ограничился упреками в адрес германского посла[1524].

Оставшись глухой к германским предложениям, не договорившись с Австро-Венгрией, Россия оказалась один на один со своим самым грозным противником — Великобританией. Этим, по логике Бисмарка, и определялись слабые политические возможности России в конце победоносной войны:

«Во время Сан-Стефанского договора у вас был выбор между двумя путями в политике: во-первых, твердо поддержать этот договор оружием. Если бы вы имели такое намерение, то надо было сообщить о нем нам: мы помогли бы вам удовлетворить Австрию и уединить Англию. Кроме того, после Плевны надо было подкрепить ваше войско пятьюдесятью тысячами человек, не задерживаться перед Галлиполи и войти в Константинополь с клятвою, что выйдете оттуда по окончании войны».

Напротив выделенных слов на полях записки Сабурова император Александр написал: «Именно таковы были мои желания и распоряжения, но обстоятельства не допустили этого». Эти так называемые обстоятельства имели, однако, свои имена, фамилии и отчества…

Вы упустили благоприятнейший момент и не договорились с нами, теперь же — пожинаете плоды собственной нерешительности. Этот лейтмотив слов Бисмарка Сабуров уловил четко и в качестве рекомендаций написал: «…наш патриотический инстинкт должен бы нам подсказать, что конечной целью всех дипломатических трудов наших европейских противников, как венских, так и лондонских, является примирение Франции с Германией, чтобы отнять у нас лучшую карту, когда-либо имевшуюся в нашей игре» (курсив мой. — И.К.). И эта «лучшая карта», по убеждению Сабурова, как в прошлом, так и сейчас — «дружба с Пруссией, ныне — с Германией».

Не получилось разыграть эту карту перед войной — весьма прискорбно. Но повторный шанс мы не должны упустить — этот намек просто вырывался из строк записки Сабурова. Петр Александрович оказался настолько увлечен своей идеей, что явно недооценил степень заинтересованности канцлера Германии в союзе с Австро-Венгрией, заметив, что «сейчас Бисмарк поддерживает эту близость (с Веной. — И.К.) лишь за неимением лучшего, и мы можем прекратить ее, как только пожелаем»[1525]. Это было весьма опрометчивое и опасное понимание политических интересов Германской империи, как их выстраивал и осуществлял ее канцлер. Тем не менее основной вывод для России Сабуров словно вырубил из гранита: союз не с Францией, а с Германией и решение на этой основе своих внешнеполитических задач. При этом он отмечал, что с вовлечением Германии «в нашу орбиту» надо торопиться, ибо европейские кабинеты не без заинтересованности взирают на возможность разыграть уже свои карты, используя русско-германские трения[1526].

Александр II полностью одобрил итоги встречи Сабурова с канцлером Германии, и 28 августа (9 сентября) 1879 г. было принято решение продолжить переговоры и войти уже «в официальные объяснения с князем Бисмарком»[1527].

Любопытно то, что участники совещаний у императора[1528] сразу же признали «необходимым все это дело держать в совершенной тайне от нашего канцлера и Министерства иностранных дел»[1529]. Как начать переговоры с Бисмарком и одновременно обойти команду Горчакова?.. В конечном итоге решение было найдено — в конце ноябре Сабуров был назначен послом в Берлин вместо Убри.

Как показал еще С. Д. Сказкин, если «перед Сабуровым носились широкие планы радикального решения вопроса о проливах» — их силового захвата, — то виды Гирса и Милютина были скромнее. Сабуров считал, что «вопрос о проливах… должен быть отделен от общего вопроса относительно соглашения с Германией». По его мнению, добиваться сейчас от Германии какой-либо поддержки бессмысленно, «кроме обещания сохранить нейтралитет и принудить к нему всю остальную Европу» в тот момент, когда Россия решится овладеть проливами. А вот Гирс и Милютин настаивали на обязательном включении «вопроса о проливах» в предстоящее соглашение с Берлином. По их мнению, в ближайшей перспективе для захвата проливов не просматриваются благоприятные условия и, самое главное, к решению этой задачи не готова Россия. В той ситуации, в которой она оказалась после войны и конгресса, ее правительство «готово было удовлетвориться и удовлетворилось в конце концов сравнительно немногим»: «признанием со стороны Германии и Австрии взаимной обязанности принципа закрытия проливов и в случае нарушения этого принципа обязательством предупредить Турцию, что она лишается преимуществ территориальной неприкосновенности, обеспеченной ей Берлинским трактатом»[1530].

На совещании у императора 3 (15) октября 1879 г. обсуждались уже основные пункты соглашения, письменно сформулированные Бисмарком. Сущность их, по словам Милютина, заключалась в том, что каждая из договаривающихся держав обязывалась, в случае столкновения одной из них с какой-либо третьей державой, воспрепятствовать образованию коалиции против своей союзницы. «При этом категорически высказано, — писал Милютин, — что покушение всякой державы к овладению Дарданеллами и Босфором считается враждебным действием против России. Князь Бисмарк не остановился на такой общей формуле: он предлагал даже войти в ближайшее соглашение на случай могущего быть распадения Турции». В этой связи Милютин предложил вариант «коллективной оккупации проливов» экспедиционными отрядами великих держав[1531].

Тем временем 25 сентября (7 октября) 1879 г. в Вене был заключен секретный австро-германский оборонительный договор[1532]. Стороны обязывались в случае нападения на одну из них со стороны России «выступить на помощь друг другу со всей совокупностью военных сил своих империй»[1533]. В ходе подготовки договора Бисмарк стремился к тому, чтобы стороны приняли на себя такое обязательство не только на случай нападения России, но и Франции. Однако с этим категорически не согласился Андраши, и Бисмарку пришлось уступить.

В той конфигурации, которую принял договор, он оказался даже более выгоден Австро-Венгрии, нежели Германии. От возможного военного выступления Петербурга, в случае резкого обострения австро-русских противоречий на Балканах, Вена страховалась поддержкой Берлина. По крайней мере, она на это очень рассчитывала. Германия же не имела с Россией региональных трений и поэтому в гораздо меньшей степени нуждалась в австрийских гарантиях. Адекватного же обязательства в отношении Парижа Берлин от Вены не добился.

Бисмарку нужна была Россия, только она могла выступить реальным гарантом незыблемости германских завоеваний в Европе. Только при нейтралитете царя Германия могла еще раз расправиться с Францией. Поэтому германский канцлер и затаскивал Австро-Венгрию с Россией в трехсторонний формат соглашения, в котором Германия могла чувствовать себя в относительной безопасности. Дворы же Вены и Петербурга демонстрировали иную мотивацию. Каждый из них ревниво стремился притянуть Берлин исключительно к себе, заручившись его поддержкой для усиления собственных позиций. И в первую очередь это относилось к австро-русскому противостоянию на Балканах.

Но в возобновляемый «Союз трех императоров» Австро-Венгрию загонял не только Бисмарк. В апреле 1880 г. на парламентских выборах в Англии победили либералы во главе с У. Гладстоном и сменили кабинет консерваторов Б. Дизраэли. Уже из документов, датированных 23 апреля (4 мая) 1880 г., — ответного письма премьер-министра Гладстона австрийскому послу в Лондоне А. Карольи и циркуляра нового госсекретаря по иностранным делам лорда Г. Гренвилла — вырисовывались контуры серьезных изменений во внешней политике Великобритании[1534].

В немалой степени волну политических новаций поднял уже упоминавшийся меморандум генерала Гордона, получивший распространение именно в апреле 1880 г. Генерал предлагал отбросить иллюзии в отношении осуществимости реформ в провинциях Османской империи и приступить к ее ускоренному разделу. По его мнению, Армения уже фактически контролировалась русскими, Англия должна была полностью подчинить Кипр и аннексировать Египет, Франция — Сирию, Италия — Абиссинию. Территориальные приращения должна была получить Греция, а Болгария — объединиться. Константинополь же должен был перейти под патронат Европы. «Я уверен, — писал генерал, — что будет вполне возможным договориться с Россией по этим вопросам»[1535].

Придя к власти, либералы Гладстона начали дистанцироваться от курса консерваторов на повсеместное противостояние России и поддержку с этой целью Турции. Следствием чего стал их более сдержанный подход к взаимодействию с Австро-Венгрией на Балканах. Гладстон в ответе Карольи даже выразил свои «серьезные опасения» по поводу роли Австро-Венгрии в этом регионе[1536]. Позднее же новый английский премьер заявил:

«Мысль, что интересы Англии требуют поддержания Оттоманской империи силой оружия, не составляет основы или части нашей политики»[1537].

Уход кабинета консерваторов породил в российском правительстве немалые надежды, поэтому на подобные заявления новых британских лидеров в Петербурге реагировали с энтузиазмом. Близкая к правительству петербургская газета «Голос» разъясняла своим читателям, что «атаки германской и австрийской прессы» на новый британский кабинет «только подтверждают», что выборы в Англии расстроили многие комбинации противников России[1538].

В Вене же, в отличие от Петербурга, по поводу заявлений нового лондонского кабинета испытывали иные чувства, скорее похожие на растерянность. 23 октября (4 ноября), выступая перед австрийской делегацией рейхсрата, преемник Андраши на посту министра иностранных дел барон Г. Гаймерле обронил фразу: «…никто не тешит себя иллюзией, что европейский концерт преодолеет все трудности…»[1539]. Учитывая, как часто предшественник барона Гаймерле граф Андраши тезисом «европейского концерта» маскировал австро-английские контакты, направленные против России, то пессимизм этих слов будет вполне понятен — былое, устраивавшее Вену взаимопонимание с Лондоном явно куда-то улетучивалось. И Гаймерле ничего не оставалось, как принять правила Бисмарка и начать торговаться по поводу альянса с Россией в рамках возобновляемого «Союза трех императоров».

Бисмарк сам уведомил Сабурова об австро-германском союзе, представив его начальным звеном необходимого союза трех континентальных империй. О конкретном же содержании австро-германского договора в Петербурге не знали[1540]. К факту союза Вены и Берлина российское правительство отнеслось в целом спокойно[1541]. Каковы же будут перспективы такого союза — это во многом зависело от самого российского правительства. А оно, в очередной раз, схлестнулось с Веной по Балканам.

Гаймерле настаивал на том, чтобы закрепленные Берлинским договором права Австро-Венгрии на «занятие и управление» Боснией и Герцеговиной были развиты в право на аннексию этих провинций, что, по его мнению, было вполне логично и подразумевалось в ходе переговоров на конгрессе. Он также заявлял о признании права Вены на занятие Ново-Базарского санджака, которое также доводило до логического завершения положения Берлинского договора, по которым Австро-Венгрия получала «право содержать» там «гарнизоны» и иметь «военные и торговые» дороги на всем его протяжении. Бисмарк несколько раз пытался добиться от Петербурга согласия на венские инициативы. «Но русские, — писал Сказкин, — уклонялись от прямого ответа. Мало этого… они не захотели признать даже права Австрии на аннексию Боснии и Герцеговины»[1542]. Создавалось впечатление, что печальный опыт зимы 1877/78 г. ничему не научил российское правительство. А ведь именно тогда, из-за неуклюжих попыток лишить Вену Боснии и Герцеговины, Петербург вынужден был заниматься не захватом Босфора, а оформлением куда менее выгодных соглашений с Лондоном. Энергия политического торга у представителей российского правительства опять начинала перетекать с главного вопроса — о проливах — на балканское межевание земель, громко называемое сдерживанием австро-венгерской экспансии.

В ответ на такую несговорчивость коллег из Петербурга Гаймерле не замедлил отыграться на этом «главном вопросе». Он заявил, что признание взаимной обязательности принципа закрытия черноморских проливов является слишком большой уступкой России.

В конечном итоге, после длительных согласований, возобладал компромисс, и договор между Россией, Германией и Австро-Венгрией был подписан в Берлине 6 (18) июня 1881 г. По сути, это был договор о «благожелательном нейтралитете» на случай, «если бы одна из высоких договаривающихся сторон оказалась в состоянии войны с четвертой великой державой»[1543]. Для такой ситуации стороны, прежде всего Россия и Австро-Венгрия, оговаривали цену своей нейтральной позиции. Вопрос же о русских гарантиях германского обладания Эльзасом и Лотарингией ни в тексте договора, ни в прилагаемых к нему протоколах не нашел своего отражения.

Российское правительство добилось того, чего хотело. Статья III договора гласила:

«Три двора признают европейское значение и взаимную обязательность принципа закрытия проливов Босфора и Дарданелл, основанного на международном праве, подтвержденного трактатами и сформулированного в заявлении второго уполномоченного России в заседании Берлинского конгресса от 12 июня (протокол 19)»[1544]

Далее в статье указывалось, что три державы «будут сообща следить», чтобы Турция не нарушала установленного договором толкования принципа закрытия проливов «в интересах какого-либо правительства». В противном случае «она лишается преимуществ территориальной неприкосновенности, обеспеченной ей Берлинским трактатом»[1545]. Таким образом, кабинеты Берлина и Вены присоединились к российскому пониманию принципа закрытия проливов и тем самым отвергли право Англии проводить свои боевые эскадры в Черное море по соглашению с правительством султана.

Другой проблемный блок договора касался Балкан и Турции. Стороны обязывались «взаимно считаться с интересами» друг друга на Балканском полуострове и в случае войны одной из них с Турцией предварительно договориться «касательно результатов этой войны».

Плата за согласие Вены поддержать Петербург в вопросе толкования режима закрытия проливов оговаривалась в первом же пункте второй статьи договора: «Россия, в согласии с Германией, заявляет о своем твердом решении уважать интересы Австро-Венгрии, вытекающие из ее нового положения, обеспеченного ей Берлинским трактатом»[1546]. Особо важное значение для Вены имели положения прилагавшегося к договору протокола, который развязывал ей руки в решении вопроса дальнейшей судьбы Боснии и Герцеговины: «Австро-Венгрия сохраняет за собой право аннексировать эти две провинции в момент, который она признает подходящим». По сути, та же участь была уготовлена и Ново-Базарскому санджаку, где стороны констатировали следующее: «Декларация, которую подписали австро-венгерский и российский уполномоченные на Берлинском конгрессе 13/1 июля 1878 г., остается в силе»[1547].

Что же касалось Болгарии, то стороны зафиксировали позицию, к которой, казалось бы, постоянно стремилась Россия:

«Три державы не будут противиться возможному соединению Болгарии с Восточной Румелией (курсив мой. — И.К.) в пределах территориальных границ, указанных им Берлинским трактатом, в случае, если бы этот вопрос был выдвинут силой вещей»[1548].

Но на дворе был уже июнь 1881 г. Месяц назад болгарский князь Александр совершил переворот, пытаясь заморозить Тырновскую конституцию. Далее же события в Болгарии стали развиваться так, что все более тревожили российское правительство. Поворот Баттенберга в сторону Австро-Венгрии, укрепление ее экономических позиций в Болгарии рассматривались в Петербурге в качестве антирусских козней венского кабинета и нарушений им положений договора 1881 г. С большим раздражением на правителей Австро-Венгрии, Александр III согласился в 1884 г. продлить этот договор на очередные три года. А уже на следующий год болгароцентризм и антиавстрийская направленность заведут балканскую политику Петербурга в очередной тупик, с новыми метаморфозами и парадоксами. Российские правители решительно «будут противиться возможному соединению Болгарии с Восточной Румелией» под властью князя Александра, но при этом резко осудят австрийский демарш, остановивший победное шествие войск ненавистного Баттенберга по сербской территории. На такое австрийское «своеволие» из Петербурга дадут «достойный» асимметричный ответ: Баттенберга просто скинут с престола и не допустят его возвращения. И пошло-поехало… вплоть до ноябрьских 1886 г. резкостей Кальноки по адресу болгарской политики российского правительства, в связи с чем в Петербурге поднялась настоящая истерика. Участники очередной балканской ярмарки политического тщеславия снова принимались хоронить хрупкий русско-австрийский компромисс, а вместе с ним и возобновленный «Союз трех императоров».

Однако вернемся к договору 1881 г. Выйдя ослабленной из победоносной войны с Турцией, Россия столкнулась с вероятностью даже больших угроз своим южным рубежам со стороны черноморских проливов, чем это было до войны. Тем не менее Петербургу удалось прикрыться на этом направлении обязательствами Германии и Австро-Венгрии, заплатив за них своими — прежде всего в отношении учета балканских интересов венского кабинета.

Но помимо этого, договор стал еще и своеобразным «итожителем» предыдущей политики правительства Александра II. «Соглашаясь на восстановление союза трех императоров, — писал по этому поводу С. Д. Сказкин, — русское правительство косвенно выносило самому себе порицание за ту политику, которая привела его к русско-турецкой войне, выносило молчаливо осуждение тем общественным течениям, которые его толкнули на нее, и, чувствуя себя дважды слабым и от своих “побед” и от потери своей популярности даже среди этих общественных кругов, оно старалось глубоко спрятать этот, с его точки зрения, вполне разумный и вполне оправдываемый обстоятельствами политический шаг (договор 1881 г. — И.К.); ведь значение и смысл этого политического шага были непонятны для тех немногих, кто мог бы стать на сторону правительства, а одобрение со стороны остальных оно почло бы за оскорбление себе. В этом-то и была трагедия русского правительства, переживавшего одни неудачи даже и тогда, когда они были одеты внешностью большого успеха, трагедия дряхлеющего учреждения (выделено мной. — И.К.)»[1549].

В этом точном определении парадоксов и потаенных смыслов петербургской политики недостает только одного нюанса. Договор 1881 г. явился косвенным порицанием царскому правительству не только за развязывание русско-турецкой войны, но в большей мере за то, как и в каких политических рамках эта война была проведена. Это был укор за неиспользованные уникальные возможности, открывшиеся в финале той войны, за проявленные при этом трусость, политическую близорукость и государственную расхлябанность.

«Но действительно ли необходимо дальнейшее существование в Европе такого ненормального политического организма, который очевидно утратил уже всякую жизненную силу? Неужели упразднение “блистательной Порты” оставит в Европе такое пустое место, которое ничем другим заместить невозможно?»[1550]. Эти вопросы задавал Д. А. Милютин в начале октября 1880 г. в записке, озаглавленной им как «Мысль о возможном решении восточного вопроса в случае окончательного распадения Оттоманской империи». Констатируя, что «одним из основных начал европейской политики долго признавалась необходимость поддержания целости и неприкосновенности Оттоманской империи», Милютин утверждал: «Но события последнего времени сильно поколебали этот политический догмат».

Русская армия в двух переходах от Босфора и готовый к эвакуации из Константинополя султан — это, в представлении военного министра Российской империи, не поколебало догмат «целости и неприкосновенности» Турции, а чуть обозначилась надежда на потепление англо-русских отношений в связи со сменой лондонского кабинета, и догмат этот вдруг «сильно» заколебался. Петербургским политикам не перестаешь удивляться. Но выданный Милютиным рецепт «решения восточного вопроса»… Это — нечто! На место дряхлеющей Турецкой империи он предложил поставить «другой более жизненный (курсив мой. — И.К.) организм» — «Балканскую конфедерацию» в составе Румынии, Сербии, Черногории, Болгарии, Албании, Греции. В этот «жизненный организм» Милютин считал возможным включить и Боснию с Герцеговиной, «с оставлением их под властью Австрии», и «Адрианопольский вилайет турецкой империи, со включением Константинополя». Укрепления Босфора и Дарданелл должны быть срыты, Мраморное море и проливы признаны нейтральной территорией с запрещением входа в нее военных судов какой-либо державы. За соблюдением такого режима должны была наблюдать международная комиссия в Константинополе и союзная эскадра шести великих держав[1551].

Согласно предположениям Милютина, получалось, что под носом у Австро-Венгрии должно быть создано именно то, чему всячески противились ее правители, — большое балканское государство. Турцию же надлежало прогнать из зоны проливов руками европейского сообщества, утвердив там его контроль. В этом осенние надежды Милютина явились прямо-таки эхом весенних советов генерала Гордона. Не смогли мы, так пусть уж Европа поспособствует — и это предлагал военный министр Российской империи, сам, правда, называя свой прожект «несбыточной утопией»[1552].

На милютинские фантазии в правительственных кругах Петербурга серьезного внимания не обратили. Вместе с тем там прекрасно понимали, что третья статья договора 1881 г. неспособна надежно уберечь черноморские рубежи России и уж тем более обеспечить ее интересы в зоне проливов. Самым надежным способом по-прежнему рассматривалось военное утверждение там России. Однако теперь на сухопутном пути русской армии к Босфору и Дарданеллам располагались рассерженная на Россию Румыния и начинавшая проявлять все большую самостоятельность Болгария. Фактически балканский путь к проливам оказывался для России наглухо заколоченным. Поэтому за бездарное «стояние» под Константинополем зимой 1878 г. пришлось еще и раскошелиться на создание черноморской броненосной эскадры.

Принципиальные решения на этот счет были приняты на особом совещании 13 (25) августа 1881 г.[1553] России надлежало «готовиться… к тому, чтобы в момент наступления развязки овладеть устьями Босфора, укрепиться на обоих его берегах и, став прочно у входа в Черное море, оградить его воды и берега от всякого посягательства. Такую операцию можно осуществить посредством быстрого десанта. Для этого необходимо иметь боевой флот, которым можно бы очистить Черное море от турок». Транспортный флот должен был обеспечить быструю переброску на Босфор 30-тысячного десанта[1554].

Именно с этого времени начинается подготовка к захвату Босфора, растянувшаяся вплоть до Первой мировой войны. Подобная оценка разделялась М. Н. Покровским и в конце 1920-х гг. была четко сформулирована В. М. Хвостовым, оспаривавшим мнение С. Д. Сказкина о том, что восточная политика Петербурга в 1880-е гг. не скрывала в себе подготовку «новой попытки захватить проливы» при благоприятных условиях в будущем[1555].

А благоприятные условия, казалось бы, вновь начинали складываться. Был возобновлен «Союз трех императоров», кабинет Биконсфилда ушел в отставку, а Османская империя тем временем, подобно айсбергу, уносимому в теплые моря, таяла буквально на глазах. В 1881 г. Франция оккупировала Тунис, в том же году Фессалия отошла Греции. Не прекращались волнения в Боснии и Герцеговине. Но самым значимым событием явился захват Англией Египта в июне — сентябре 1882 г.

Действия англичан в Египте серьезно поссорили Лондон с Парижем и Стамбулом. «В этой ситуации, — пишет Н.С. Киняпина, ссылаясь на отчет российского МИДа за 1882 г., — Порта предложила России вступить в соглашение по вопросу о проливах, условия которого были близки к содержанию Ункяр-Искелесийского договора 1833 г. Петербург воспринял это предложение со смешанным чувством интереса и недоверия. Российское правительство справедливо усмотрело в нем желание султана сближением с Россией не допустить окончательного захвата Англией Египта и упредить возможные планы Лондона в отношении проливов. Поэтому Петербургский кабинет обратился к Порте с запросом относительно ее гарантий сохранения прежнего режима закрытия проливов. Конкретного ответа от султана не последовало. Переговоры были отложены. Но правительство России не отказалось от их возобновления в случае новых обращений Турции»[1556].

Молчание Стамбула в данном случае было вполне объяснимо. Как могла Турция что-либо гарантировать России в проливах, когда она буквально раздиралась западными странами и была опутана долговыми обязательствами. В декабре 1881 г. продолжавшиеся более двух лет переговоры турецкого правительства с кредиторами завершились соглашением, по которому долг Порты определялся в 2,4 миллиарда франков и для расчетов по нему создавалось так называемое Управление оттоманского государственного долга, руководящая роль в котором принадлежала французским и английским банкирам[1557].

На этом фоне в декабре 1882 г. посол в Константинополе А. И. Нелидов направил Александру III записку, озаглавленную им «О занятии проливов». Как и Милютин, Нелидов был крайне озабочен тем, чтобы проливы, в случае окончательного краха Османской империи, не достались англичанам, и также считал, что Россия должна предупредить подобное развитие событий. Однако в остальном записка посла в Константинополе разительно отличалась от начертаний военного министра.

Александр Иванович был верен себе. По его убеждению, подобно тому, как в свое время распадалась Византийская империя, текущие события демонстрируют ускоряющийся развал Турецкой империи и подталкивают Россию к тому, чтобы взять на себя «роль завоевательницы» Константинополя, ибо все ее интересы «требуют занятия проливов». «Неизбежность этого события так ясно осознается всеми, — писал Нелидов, — что кажется излишним выставлять всю выгоду, всю необходимость для России иметь под своею властью Дарданеллы и Босфор»[1558]. Нелидов настаивал на занятии именно двух проливов, а фразу о «завоевании» турецкой столицы употребил в символическом смысле. «В самом же Константинополе, — писал Нелидов, — нам никогда и ни под каким видом не следовало бы являться полновластными хозяевами. <…> Присоединение его к России расширило бы чрезмерно наши границы, восстановило бы против нас местное население и ослабило бы нас самих»[1559]. Более того, по замыслу Нелидова, «само существование Оттоманской империи и турецкой столицы на Босфоре не должно бы было непременно прекратиться с нашим укреплением на его берегах». Эти слова были подчеркнуты Александром III, и напротив них сделана помета: «Да»[1560].

Итак, согласно Нелидову, России были нужны проливы, проливы и еще раз проливы! В этом — весь пафос его записки. Но каковы пути к цели? По Нелидову, их три: в ходе войны с Турцией, путем «неожиданного нападения» и высадки десанта с моря и «мирным путем» — в случае договоренностей с правительством султана, когда оно само «станет искать нашего содействия». Напротив последних слов Александр III приписал: «Конечно, это было бы самое желательное»[1561].

Но желательное далеко не самое вероятное. Терзаемое со всех сторон правительство султана вовсе не стремилось доводить поиск «содействия» России до ее военного утверждения на берегах Босфора и Дарданелл. Для Порты это было равносильно добровольной и полной эвакуации из Европы обратно в Азию с непредсказуемыми по драматизму последствиями. Ведь в этом случае Порта лишалась основных источников своих доходов — от европейских провинций и черноморских проливов. Поэтому Турция Абдул-Гамида была заинтересована лишь в игре на противоречиях великих держав в интересах самосохранения. А правила этой игры давно уже ни для кого не представляли секрета: максимум заигрываний, обещаний и проволочек. Для 1882 г. все это являлось весьма банальными истинами. Так что расчет Нелидова и Александра III на «мирный путь» утверждения России в проливах был весьма недальновидным и объективно вел к срыву поставленных задач.

Впрочем, Нелидов не абсолютизировал этот самый «мирный путь». В записке он два раза отметил, что «все политические предположения в этом деле (занятия проливов. — И.К.) должны быть поставлены в прямую зависимость от полной подготовки дела в военном и морском отношении»[1562]. Главное — готовить военно-морские средства захвата проливов, далее — действовать по ситуации.

«Александр III, — отмечал В. М. Хвостов, — в течение всего своего царствования готовился исподволь к захвату проливов в будущем, в удобный момент»[1563]. На записке Нелидова Александр III начертал такое резюме:

«Все это весьма дельно и толково. Дай бог нам дожить до этой отрадной и задушевной для нас минуты! Я не теряю надежды, что рано или поздно, а это будет и так должно быть! Главное не терять времени и удобного момента»[1564].

И вот здесь один нюанс, на который не обращали внимания предыдущие комментаторы записки Нелидова. Зная решительные настроения Александра III, Нелидов зашифровал в своей записке одну мысль, явно в расчете на ее понимание императором.

Припомнив ситуацию 1876 г. в Константинополе, Нелидов написал: «Будь у нас все готово — при подобных обстоятельствах можно было бы высадиться и утвердиться на Босфоре». Теперь же «в случае разрыва с Портой главной целью наших военных действий против Турции должно быть, естественно, занятие Проливов». И «дипломатической подготовки тут быть не может». Единственно верная установка должна звучать так: «когда все будет готово, найти удобный предлог к войне». Впрочем, по убеждению Нелидова, такой «предлог» можно не только найти, но и создать. Бояться гнева великих держав нет никаких оснований. Австрия и Германия, по словам Нелидова, были «мало склонны» к наступательной войне против России, поэтому с правительствами этих, как и других, великих держав следовало торговаться. «Взамен австрийского движения на Салоники или английского присоединения Египта, мы могли бы тогда выторговать себе право укрепления на Босфоре. Может быть, элементы для подобного условия могли бы быть найдены и в соглашении трех империй, всегда способном воскреснуть при появлении новых оснований для взаимных уступок». А с занятием Босфора «никакое движение Австрии на восток не было бы нам опасным». И вот, пожалуй, важнейшая мысль: после захвата проливов «дальнейшее отношение наше к Европе и направление нашей западной политики неизбежно примет новый характер»[1565].

Обратили внимание? Прошло всего четыре года со времени «стояния» русской армии под Константинополем, и звучит уже принципиально иная политическая риторика, полная решительности и агрессивности. По сути, Нелидов пускал под нож горчаковскую дипломатию и твердо давал понять: таких глупостей, которые мы натворили в 1876–1878 гг., более не допустим. И Александр III не только прекрасно понял посла, но и полностью с ним согласился.

В памяти нового российского императора были свежи итоги войны за освобождение болгар и «стояния» у ворот Царьграда. А в 1885 г. болгарская тема вновь стала актуальной. Однако актуальность эта была уже иного рода и побуждала к трезвому переосмыслению содеянного в период русско-турецкой войны. 12 (24) сентября 1885 г., уже после фактического объединения двух Болгарий, Александр III писал начальнику Главного штаба Н. Н. Обручеву:

«Настоящее движение болгар я не одобряю, они нас не слушались, действовали втихомолку, советов не спрашивали, пусть теперь сами расхлебывают кашу, ими же заваренную. По-моему, пока кн. Александр будет распоряжаться судьбами болгарского народа, наше вмешательство в дела Болгарии совершенно невозможно и бесполезно. <…> По-моему, у нас должна быть одна и главная цель: это — занятие Константинополя, чтобы раз навсегда утвердиться в проливах и знать, что они будут постоянно в наших руках. Это в интересах России и это должно быть наше стремление; все остальное, происходящее на Балканском полуострове, для нас второстепенно. Довольно популярничать в ущерб истинным интересам России (подчеркнуто мной. — И.К.). Славяне теперь должны сослужить службу России, а не мы им. Вот мой взгляд на теперешние политические обстоятельства. <…> Что касается собственно проливов, то, конечно, время еще не наступило, но надо нам быть готовыми к этому и приготовлять все средства. Только из-за этого вопроса я соглашусь вести войну на Балканском полуострове, потому что он для России необходим и действительно полезен»[1566].

Однако удержаться на этой ноте политического прагматизма не удалось. Недоверие к венскому кабинету перевешивало в сознании российских политиков даже самые перспективные идеи императорских программных заявлений. На Балканах для нас все «второстепенно», кроме проливов, заявлял Александр III. А его правительство всего через пару месяцев встанет на дыбы в связи с демаршем Кевенгюллера, а спустя год устроит истерику по поводу совершенно пустых и неосторожных заявлений Кальноки. Если после русско-турецкой войны в декларациях официального Петербурга реализма явно прибавилось, то в политических действиях бардака по-прежнему хватало.

Обвиняя Вену в несогласованных действиях по отношению к Болгарии, в Петербурге не обращали внимания на то, как сами, организуя свержение ненавистного Баттенберга, вовсе не утруждали себя согласованиями этих вопросов со своим дунайским партнером по «Союзу трех императоров». В итоге довольно мелочные балканские дрязги Вены и Петербурга стали перевешивать стремление сохранить этот союз.

Однако именно в 1885 г. потребность в использовании «Союза трех императоров» у Петербурга стала возрастать. И связано это было с резким обострением отношений с Лондоном. В ходе второй экспедиции в Туркмению русские войска в марте 1885 г. вошли в непосредственное соприкосновение с афганскими войсками близ Пенджде. В конце марта афганские отряды в районе Таш-Кепри переправились на левый берег реки Кушки, разделявшей расположения русских и афганских войск. Вскоре там произошел бой, в ходе которого афганцы потерпели поражение и отступили.

Влиянию британского правительства был нанесен удар. В Лондоне негодовали, но с опаской задавались вопросом: а где остановятся русские в своем движении на юг? Как и весной 1878 г., на берегах туманного Альбиона заревели боевые горны. Вновь были призваны резервисты, готовился флот, а парламент раскошелился уже на 11 млн фунтов. «Военные приготовления ведутся с неослабевающей энергией», — констатировала 15 (27) апреля «Таймс»[1567]. Корреспондент газеты из Портсмута сообщал, что никогда ранее не видел такого большого числа военных кораблей, приготовленных «для операций в Балтийском и Черном морях»[1568]. «Общее впечатление таково, — писала “Таймс”, — что война между Англией и Россией… сейчас неизбежна»[1569]. Англичане стали активно обрабатывать правительство султана на предмет пропуска своей эскадры в Черное море и использования вооруженных сил Турции против России на Кавказе. Также «намечался десант на кавказском побережье и диверсия с моря против Одессы»[1570]. Удар на кавказском направлении выглядел весьма логичным, так как именно через Кавказ шли коммуникации русских войск, действующих в Туркмении. Обороняться же Россия могла только на суше. Первые броненосцы Черноморской эскадры «Екатерина II» и «Чесма» были спущены на воду только в мае 1886 г.

Однако очередной всплеск антироссийской военной активности Лондона довольно быстро стал спадать, и уже в середине мая «Таймс» уверяла своих читателей, что «единодушное мнение континента состоит в том, что война между Англией и Россией только отложена и эта отсрочка не продлится долго»[1571]. Что произошло?

В апреле 1885 г. Петербург напомнил Берлину о статье III договора «трех императоров» и предложил побудить султана соблюдать принцип закрытия черноморских проливов. Бисмарк взялся за решение этой задачи, стремясь, как и по Болгарии, угодить российскому правительству[1572]. Австро-Венгрия, несмотря на все свое недоверие к России, противиться воли германского канцлера не осмелилась. Правительства Германии и Австро-Венгрии заявили Порте, что открытие проливов для боевых кораблей другой державы приведет ее к войне с Россией. О своей солидарности с этой позицией заявила Италия, недавно подписавшая с Берлином и Веной союзный договор[1573]. И, что самое примечательное, австро-германское заявление одобрила Франция. Париж был настолько зол на Лондон за захват Египта, что решил поддержать Берлин, лишь бы укоротить непомерное своеволие англичан в турецких владениях. Египетский раскол в англо-французских отношениях растянется надолго, и в образовавшуюся щель начнут протискиваться германские политики, завлекая Англию всяческими посулами и стараясь отвратить от заигрывания с Францией. Даже спустя десять лет во Франции шутили: «Лорд Биконсфилд провозгласил королеву Викторию императрицей. Не хочет ли лорд Солсбери провозгласить ее султаном?»[1574].

В 1887 г. один из лидеров консерваторов лорд Р. Черчилль, оценивая заявления Германии по проливам весной 1885 г., сказал российскому послу в Лондоне барону Е. Е. Стаалю, что «это был весьма эффективный тормоз»[1575].

Угрозу политической изоляции на берегах Темзы почувствовали быстро. Элементарный расчет показывал, что перспективы военного столкновения с Россией весной 1885 г. выглядели даже хуже, нежели весной 1878 г. Поэтому новый этап военной активности Лондона являлся блефом, но далеко не пустышкой. В казначействе ее величества денег на ветер выбрасывать не привыкли. В очередной раз всей Европе (не только одной России, но и Франции, на всякий случай) была продемонстрирована решимость британского правительства незамедлительно прибегнуть к военным средствам, когда дело касалось обеспечения интересов Британской империи.

Однако уже с апреля 1885 г. в Англии поднялась антивоенная волна. 14 (26) мая в Лондоне прошел большой митинг против «безрассудного вотирования 11 000 000» на военные цели и с требованием, чтобы разногласия с Россией были переданы международным посредникам[1576]. 20 мая (3 июня) 1885 г. Гладстон заявил об отставке возглавляемого им кабинета. Новое правительство сформировал Солсбери, совместив посты премьера и госсекретаря по иностранным делам. Летом и осенью 1885 г. он попытался привлечь на свою сторону Германию, прося ее посредничества в разрешении среднеазиатского конфликта с Россией и предлагая совместно гарантировать территориальную целостность Ирана. Однако Бисмарк не принял эти предложения. Он заявил прибывшему в Берлин секретарю английского премьера Ф. Карри, что «Англия ни в коем случае не может рассчитывать на союз с Германией против России»[1577].

Надежд на Турцию у Лондона тоже не оставалось. Правительство султана продолжало настаивать на эвакуации англичан из Египта, и в этих условиях добиваться от него еще и военного содействия против России было совершенно бесполезно. В числе противников обострения конфликта с русскими оказался и эмир Афганистана Абдуррахман-хан. Так что реальных возможностей давления на Россию не оставалось, поэтому с Петербургом пришлось спешно договариваться. Итогом явился подписанный в Лондоне 29 августа (10 сентября) 1885 г. протокол, зафиксировавший взаимные уступки сторон в вопросе российско-афганских границ.

Однако летом 1885 г. весьма заманчивые перспективы антироссийской игры вновь открылись для Англии на Балканах. По воспоминаниям Л. Н. Соболева, в числе зарубежных агентов, окружавших болгарского князя, находился и англичанин, некто Фарлей[1578]. Так что Солсбери знал о стремлении Баттенберга освободиться от российской опеки и его планах по объединению Болгарии. Ставка была сделана… И английский премьер предстал убежденным защитником единства и независимости Болгарского княжества. В итоге достигался тот же эффект, что и в 1878 г. Только теперь Россия, теряя Болгарию, «отталкивалась» от проливов и Константинополя.

Но у британского правительства в то время была одна большая и нестихавшая головная боль — Египет. Захватив эту страну, англичане обеспечили себе непосредственный контроль над Суэцким каналом — кратчайшим путем из Англии в Индию. В этой связи острота задачи недопущения русских к Константинополю и проливам явно снижалась, а вот необходимость европейского признания британской оккупации Египта очевидно возрастала. Поэтому вполне логично, что все чаще стала всплывать формула возможного торга с Россией: контроль за проливами в обмен на признание контроля над Египтом. В Лондоне с тревогой наблюдали, как в течение 1886 г. Петербург и Стамбул уверяли друг друга во взаимной солидарности по сохранению статус-кво на Ближнем Востоке, считая главной виновницей его нарушения Великобританию.

В ноябре 1879 г., оценивая перспективы англо-русских отношений, «Таймс» писала: «Если Константинополь и наши индийские границы будут в безопасности, то мы не жаждем видеть Россию постоянно проигрывающей или страдающей от ужасных потерь»[1579]. Но сразу же после завершения оккупации Египта в сентябре 1882 г. на страницы газеты выплеснулась дискуссия о судьбе этого нового колониального актива Британской империи и зазвучали речи, ранее встречавшиеся крайне редко. Так, «Таймс» задавала своим читателям вопрос: если Англия «аннексирует Египет, какая компенсация может быть ей предложена, когда придет время России овладеть Босфором и Дарданеллами?» (курсив мой. — И.К.)[1580]. В 1885–1886 гг. в связи с англо-русским конфликтом на границах Афганистана дискуссия получила новый импульс. Сторонники традиционной политики оппонировали новым «пророссийским» настроениям. Традиционалисты отстаивали недопустимость уступок России в зоне проливов, заявляя, что так как она «защищена льдом и снегом лучше, чем бастионами и пушками», то, «владея Босфором, она будет неприступна в Европе три-четыре месяца в году». Их оппоненты считали иначе. Они писали в «Таймс»:

«С Александрией в руках Англии и с Каиром под британским влиянием нет оснований бояться русского удара по тылам славной Британской империи на Востоке. <…> Используя пока все усилия, чтобы задержать или предотвратить овладение Россией Константинополем (курсив мой. — И.К.), мы должны не забывать, что вероятный театр военных действий между Британской империей и Россией подвергся изменению. Он сместился от Босфора к Индии. Россия не сможет перерезать наши коммуникации в Красном море до тех пор, пока ей будет угрожать Британский флот на выходе из Дарданелл»[1581].

Дискуссия на страницах «Таймс» показала, насколько британские политики оказались напуганы усилением позиций России в среднеазиатском регионе.

Русские завоевания в Средней Азии 1880-х гг., как и замысел укрепить позиции России на Тихом океане, начавший реализовываться в эти же годы[1582], — все это в 1910-х гг. М. Н. Покровский «удачно», по мнению В. М. Хвостова, «назвал обходным движением на Константинополь»[1583]. Хотя Покровский здесь был не оригинален. Еще после завершения русско-турецкой войны Н. Я. Данилевский заметил: «Видно, путь к Босфору и Дарданеллам идет через Дели и Калькутту»[1584]. Подобное «геополитическое планирование» в Петербурге хорошо просматривалось из Лондона. Не без иронии Солсбери заметил, что «русские стремились осадить Константинополь с высот Пешевара»[1585]. Однако идея добиться от Англии уступки черноморских проливов, угрожая ее азиатским владениям, была весьма популярна в российских политических и общественных кругах 80-90-х гг. XIX в.[1586].

Сентябрьское 1885 г. письмо Александра III к Обручеву, как отметили В. М. Хевролина и Е. А. Чиркова, было, «по сути дела», поручением «готовиться к войне»[1587]. В октябре 1885 г., выполняя императорские установки, Военное и Морское министерства подготовили доклад об организации десантного отряда для захвата Босфора и обеспечении его транспортными средствами. Отряд предполагалось сформировать на основе двух пехотных дивизий Одесского военного округа, а транспортные средства для него «признавались достаточными»[1588]. Но по вполне понятной причине отношение к предложенному плану в то время было весьма скептическим — на Черном море Россия не располагала броненосным флотом. Поэтому реализация плана оказывалась в зоне слишком большого риска. Если транспорты с десантом имели неплохие шансы незаметно проскочить к Верхнему Босфору — турецкие боевые корабли были прикованы к портам, — то вероятность того, что высадившемуся отряду удастся перегородить пролив минами до подхода британской эскадры из Безикской бухты, рассматривалась российским военным руководством практически как ничтожная.

В этих условиях, стремясь воспользоваться англо-турецким конфликтом из-за Египта, А. И. Нелидов активизировал переговоры с правительством султана о заключении оборонительного союза и закрытии проливов в случае войны России с Англией. «Однако как султан ни опасался Англии и ввода ее флота в Дарданеллы, России он боялся еще больше»[1589].

Получив в апреле 1885 г. желаемое присоединение Вены к позиции Берлина по проливам, к концу 1886 г. из-за болгарских обид на Австро-Венгрию Александр III решил, что трехсторонний формат договора 1881 г. более не отвечает российским интересам. Бисмарк с тревогой следил за усилением русско-австрийских разногласий по Балканам. Помимо этого, к исходу 1886 г. канцлер Германии оказался крайне озабочен нарастанием реваншистских настроений во Франции и слухами о намерениях царского правительства заключить с ней союз против Германии[1590]. В этих условиях Бисмарк стал готовиться одновременно и к обороне, и к нападению. Для этого он принялся выстраивать внешнеполитическую комбинацию, которая бы изолировала Париж и одновременно осложнила положение России на Востоке, заставив ее искать германского расположения. А попытаться осуществить подобное можно было, только виртуозно играя на внешнеполитических струнах своих партнеров: «египетских» у Лондона и «константинопольских» у Петербурга.

С осени 1886 г. Бисмарк в очередной раз принялся обхаживать российское правительство со старыми посулами. В сентябре канцлер инструктировал принца Вильгельма (будущего императора Вильгельма II) перед его поездкой в Россию. «…Я получил прямое поручение, — вспоминал Вильгельм, — предложить России Константинополь и Дарданеллы». В Брест-Литовске, где принца принял Александр III, в ответ на это предложение Вильгельм услышал довольно резкое заявление царя «о том, что если бы в его расчеты входило овладеть Стамбулом, то он его взял бы», но «в разрешении или согласии князя Бисмарка для этого он не нуждается»[1591]. Тем не менее Александр III решил воспользоваться очевидными заигрываниями германского канцлера, чтобы окончательно лишить ненавистного ему Баттенберга болгарского трона, договорившись с Берлином по балканским делам, минуя венский кабинет. Миссия была поручена Петру Андреевичу Шувалову, брат которого — Павел — занимал в то время пост посла при дворе германского императора.

25 декабря 1886 г. (6 января 1887 г.) Петр Шувалов прибыл в Берлин и в этот же день встретился с сыном канцлера, госсекретарем Министерства иностранных дел Гербертом Бисмарком, который после состоявшейся беседы изложил ее содержание в донесении отцу. Госсекретарь подтвердил ранее высказанную канцлером позицию: германское правительство поддержит российское в деле Баттенберга. Далее же началось самое интересное. Удовлетворившись услышанным, братья Шуваловы, «по собственному почину», перешли к главному, по их мнению, вопросу — о судьбе «Союза трех императоров», срок действия которого истекал летом 1887 г. Петр Шувалов предложил продлить договор 1881 г., но без участия Австро-Венгрии. И аргумент, которым посланник российского двора попытался привлечь германскую сторону, вызвал изумление даже у такого видавшего виды политика, как канцлер Бисмарк. По словам Шувалова, России будет «безразлично, нападет ли Франция на Германию, или же вы сами ее атакуете, наложите на нее 14 миллиардов контрибуции, или даже посадите прусского генерала в качестве парижского губернатора». Такую позицию, по оценке Шувалова, российский император «легко примет»[1592]. Замечу, Петр Андреевич был не далек от истины. Так же думал и В. Н. Ламздорф, занимавший с 1886 г. должность первого советника министра иностранных дел Н. К. Гирса. 9 (21) января Ламздорф писал: «Думаю, что в глубине души наш всемиловестейший государь был бы в восторге, если бы Германия сцепилась с Францией, чтобы использовать это для каких-либо своих целей»[1593]. А главной среди них была только одна — овладение Босфором и Дарданеллами.

В качестве компенсации Петр Шувалов запросил обязательства Германии «не препятствовать действиям России по закрытию проливов» и восстановлению своего влияния в Болгарии. «С большим удовольствием», — написал канцлер на полях донесения сына. В то же время посланник петербургского двора заметил, что «это закрытие проливов мы сможем достичь только через несколько лет, когда существенно усилим свой черноморский флот». Если мы достигнем соглашения о взаимном «благожелательном нейтралитете», как по обеспечению свободы рук в отношении Франции, так и по проливам, то тогда, заверял своего собеседника Шувалов, «Германия может быть совершенно спокойна, ибо нынешнее угрожающее ей положение исчезнет само собой»[1594].

После таких заявлений неудивительно, что всего через несколько дней Герберт Бисмарк, разъясняя послу в Вене князю Г. Рейсу замыслы канцлера, писал, что, конечно же, желательно, чтобы Австро-Венгрия присоединилась к новому германо-российскому соглашению, сохранив тем самым «Союз трех императоров», однако если этого не случится, то трехстороннее соглашение можно выстроить и без нее, а с Россией и Италией[1595]. 27 января (8 февраля) 1877 г. в письме тому же Рейсу сын канцлера заявил: «Мы не верим, что Россия будет с Францией в случае войны между нашими странами»[1596].

Проект двойственного союза Германии и России составили быстро. В нем говорилось:

«Германия обязуется учитывать интересы России, выраженные в стремлении Его Величества Императора России к надежному закрытию проливов и сохранению, таким образом, в своих руках Черного моря. Германия, со своей стороны, может рассчитывать на дружеский нейтралитет России в любом конфликте, в том числе с Францией. Россия и Германия принимают существование Австро-Венгерской империи в качестве необходимого фактора европейского баланса и обязуются ничего не предпринимать против ее территориальной целостности, за исключением случаев агрессии с ее стороны. Германия и Россия признают необходимость ее покровительства Сербии, пока на ее троне находится король Милан»[1597].

Бисмарк ликовал: наконец-то Россия сделала правильные выводы из своих прошлых ошибок. Отбрасывая ненужные хлопоты, она разворачивалась к подлинным национальным интересам и одновременно оказывалась в фарватере германской политики. Выступая с большой речью в рейхстаге 30 декабря (11 января), канцлер особое место уделил важности для Германии дружбы России. В то же время он распорядился, чтобы германские представители в Константинополе и Софии получили предписание: «…в болгарском вопросе самым энергичным образом поддерживать русскую политику»[1598]. В отношении же Франции он заявил, что война с ней может начаться и через 10 лет, и через 10 дней. Однако стремясь успокоить Австро-Венгрию, Герберт Бисмарк сфокусировал внимание посла в Вене на том, что в речи канцлера было четко указано: «…при любых обстоятельствах мы не нападем на Францию»[1599].

Но то, что так вдохновило канцлера Германии, в Петербурге вызвало глубокую озабоченность. Да, между Россией и Германией существовали серьезные таможенные проблемы. Но ввозные пошлины на хлеб Германия поднимет только в конце 1887 г. Вторая половина этого года будет также отмечена кампанией в германской прессе против русского кредита и весьма недальновидными решениями Бисмарка о запрете правительственным учреждениям помещать свои финансовые активы в русские бумаги, а Рейхсбанку принимать эти бумаги в залог. Но все это будет потом, а что же явилось камнем преткновения тогда, в январе 1887 г.?

Гирс и Ламздорф сочли привезенный проект русско-германского договора «чрезвычайно слабым». По их мнению, в Берлине граф Петр Шувалов продешевил. Однако они не спешили полностью хоронить плод его «личной дипломатии». В целом их позиция сводилась к тому, чтобы сначала попытаться сохранить «Союз трех императоров» и, если это не получится, тогда вернуться к проекту русско-германского договора[1600].

Однако в то время со страниц «Московских ведомостей» М. Н. Каткова и «Гражданина» В. П. Мещерского уже на всю страну гремело осуждение прогерманской политики правительства и требование уравновесить российскую политику сближением с Францией. В орбите этой кампании вращались влиятельнейшие люди империи. И 5 (17) января, уже после того, как Александр III принял вернувшегося из Берлина Петра Шувалова, Ламздорф записал в своем дневнике:

«По-видимому, интриги Каткова или какие-либо другие пагубные влияния опять сбили нашего государя с пути. Его Величество высказывается даже против союза только с Германией. Ему будто бы известно, что союз этот непопулярен и идет вразрез с национальными чувствами всей России; он признается, что боится не считаться с этими чувствами и не хочет подорвать доверие страны к своей внешней политике. Все это находится в таком противоречии с тем, что государь говорил и писал в последнее время, что перестаешь что-либо понимать. Теперь Его Величество не видит никаких преимуществ в союзе с Германией и утверждает, что единственным возможным и выгодным союзником для России в настоящий момент была бы Турция» (подчеркнуто мной. — И.К.)[1601].

Соглашению с Германией предпочитать союз с опутанной западными кредитами Турцией, рычагов влияния на которую в Петербурге не было никаких, — это, конечно, «вершина» политической мудрости! И в уже подготовленное письмо Павлу Шувалову Александр III вставил фразу о том, чтобы посол воздержался от контактов по русско-германским соглашениям «ввиду нашей неуверенности в их судьбе»[1602].

Неприятие шуваловской инициативы мотивировалось главным образом тем, что в обмен на гарантии Австро-Венгрии сегодня в Петербурге получали обязательства Германии только на будущее, ибо сейчас Россия к захвату проливов не готова. Однако трудно не признать, что даже тогда этот аргумент выглядел весьма неоднозначно. Ведь во второй половине 80-х гг. целостности Австро-Венгрии, по крайней мере извне, ничто не угрожало, и подобную гарантию можно было также рассматривать как перспективную. Если, конечно, не принимать в расчет тайных надежд Петербурга на то, что в скором времени Австро-Венгрию потеснят на Балканах. Но кто? Сербия, Болгария и Румыния оказались в то время в сфере австрийского влияния. Маленькая Черногория? Но это было просто несерьезно. Так что реальным камнем преткновения опять оказывалась политика Вены и ее балканские интересы. В Петербурге посчитали, что гарантировать целостность дунайской монархии и ее преобладающее влияние в Сербии — это уже слишком.

Александр III был сильно раздражен на Вену. Но куда круче забирал его военный министр П. С. Ванновский. 9 (21) января он говорил Гирсу, что мы должны воспользоваться теперешними обстоятельствами и броситься на Австрию, «которую мы бы славно раскатали». Настойчивый совет Бисмарка договориться с Веной «по вопросу о господстве над балканскими государствами» Ванновский понял как возможность «раскатать» ее военными средствами. Он уверял Гирса, «что говорил об этом с государем, который якобы ему возразил: “Да, но немцы нас в Вену не пустят”, на что военный министр будто бы заметил: “Я имею в виду не Вену, а Карпаты; нам взять Галицию, а там я проложу границу”»[1603]. Какие уж тут гарантии Австро-Венгрии, если военный министр Российской империи собирался ее «раскатывать» и выгонять из Галиции.

В этой связи вставали вопросы: а как соотносилась с подобными настроениями задача овладения проливами и до какого предела ее можно было рассматривать лишь как перспективную? Если для решения этой задачи последовательно и упорно не формировать благоприятные внешнеполитические условия, то она имела все шансы окончательно растаять в тумане временной неопределенности. А желание «раскатать» Австро-Венгрию никак не способствовало формированию таких условий. Помимо этого, никто не собирался покорно сидеть и ждать, покуда Россия созреет для захвата проливов. Количество претендентов на участие в турецких делах с начала 1880-х гг. стало возрастать. Именно с этого времени туда все активнее стала проникать Германия.

В конце января 1887 г. после новых бесед с послом Павлом Шуваловым Бисмарк, к своему огорчению, начал понимать, что столь удачно закрученный замысел срывается и Петербург опять, как при Горчакове, начинает пятиться назад. В этих условиях он попытался надавить на Россию, предприняв обходной маневр на британском направлении. 12 (24) января по поручению канцлера посол Германии граф П. Гатцфельд явился к Солсбери и, говоря о возможной войне его страны с Францией, прямо поставил вопрос: поддержит ли Англия в этом случае Австро-Венгрию и Турцию против России, если Германия организует их в качестве сдерживающих факторов попыткам Петербурга оказать поддержку Парижу. Но на подобного рода прямые вопросы Лондон не привык отвечать прямо. Солсбери заявил послу, что, по его мнению, возглавляемое им правительство должно бы так поступить, но он не уверен в поддержке парламента и поэтому не может давать твердых обязательств. Однако упускать эту одновременно антифранцузскую и антироссийскую нить Берлина Солсбери тоже не хотелось. Недаром в письме британскому послу в Париже Э. Лайонсу он высказал надежду, что франко-германская война избавит Англию от той «непрерывной пытки, которой Франция подвергает ее» в различных частях света[1604]. И поэтому, когда близкая к премьеру газета «Стандард» заявила, что «Англия не может стать на сторону Франции против Германии», всем стало ясно — это положительный сигнал Солсбери канцлеру Германской империи[1605].

Так поступил премьер-министр Великобритании, а как повел себя российский император после того, как заморозил инициативу Петра Шувалова? 10 (22) января в Петербург пришла депеша посла в Париже барона А. П. Моренгейма, в которой был изложен запрос министра иностранных дел Франции Эмиля Флуранса: «может ли Франция рассчитывать на моральную поддержку» российского правительства, если Германия выступит с требованием разоружения французской армии. Напротив этих слов телеграммы Александр III написал: «Конечно да». Гирс и Ламздорф оказались в полном смятении. Они намеревались проигнорировать телеграмму посла, ограничившись лишь ее проверкой в Берлине Павлом Шуваловым. Но такая реакция императора…

«Вот так путаница», — удивлялся Ламздорф. Еще совсем недавно Петербург просил у Берлина поддержки в болгарских делах и получил ее; всего неделю назад Александр III через Швейница передал германскому канцлеру слова искренней благодарности… и тут такое! При этом уже 16 (28) января царь заявил: «Во всяком случае предпочитаю тройственному союзу двойственный с Германией». Желать союза с Германией и одновременно подтачивать его основы?! «При таких условиях, — писал Ламздорф, — если бы Бисмарк не думал о том, чтобы обеспечить безопасность своей стране, он был бы по отношению к ней просто предателем». По мнению Ламздорфа, многие сведущие лица признавали, «что у нас нельзя ни за что ручаться, потому что у государя нет никакой политической системы и он поддается самым пагубным влияниям. А раз так, то как можно требовать, чтобы Германия не стремилась защитить себя от русского колосса, который изволит быть хамелеоном»[1606].

Тем не менее после напряженных майских бесед Павла Шувалова с Бисмарком, 6 (18) июня 1887 г., за девять дней до истечения срока тройственного договора 1881 г., в Берлине был подписан новый двусторонний секретный русско-германский договор, получивший название «договор перестраховки».

Согласно второй статье договора, Германия признавала за Россией «исторически приобретенные» права на Балканском полуострове «и особенно законность ее преобладающего и решительного влияния в Болгарии и Восточной Румелии»[1607].

Третья статья договора ограничивалась подтверждением русской трактовки принципа закрытия черноморских проливов, изложенной еще в договоре 1881 г. Однако к договору прилагался «дополнительный и весьма секретный протокол», согласно которому:

«В случае, если бы Его Величество Император Российский оказался вынужденным принять на Себя защиту входа в Черное море в целях ограждения интересов России, Германия обязуется соблюдать благожелательный нейтралитет и оказывать моральную и дипломатическую поддержку тем мерам, к каким Его Величество найдет необходимым прибегнуть для сохранения ключа к Своей Империи»[1608].

В. М. Хевролина и Е. А. Чиркова писали, что уже в ходе первой беседы с Шуваловым, 29 апреля (11 мая), Бисмарк предложил «добавить к договору сугубо секретную статью, по которой Германия обязывалась оказать содействие царскому правительству в случае, если бы оно решилось овладеть Босфором». «Однако русский дипломат не поддался на провокации, тем более что имел на этот счет четкие указания Гирса»[1609]. Провокация Бисмарка?! Да помилуйте. Достаточно открыть первый том «Красного архива» за 1922 г. и внимательно прочитать опубликованные там отчеты Павла Шувалова о беседах с германским канцлером, чтобы убедиться в том, что это не так. Акцент на «провокацию» в интерпретации позиции Бисмарка явно огрубляет весьма тонкую ткань переговоров.

По словам Шувалова, в ходе первой беседы, «дойдя до третьего пункта, канцлер… обратился к своей любимой теме, он снова стал говорить о проливах, о Константинополе и т. д. и т. д.». «Он повторил мне, — писал Шувалов, — что Германия будет очень рада, если мы там обоснуемся и, как он выразился, получим в свои руки ключ от своего дома». На это Павел Андреевич ответил, что «мы не забываем его заверений по этому поводу, которые он нам уже давно дает», однако подобное содержание не оформлено отдельной статьей в договоре «только для того, чтобы не ослабить точного смысла текста статьи III, в которой речь идет о закрытии проливов». Этим Бисмарку предлагалась следующая формула: сейчас для России пока важно только закрытие проливов согласно положениям договора 1881 г., впоследствии когда мы накопим силы и сочтем необходимым, то перейдем уже к более решительным определениям. И канцлер Германии полностью согласился со своим собеседником: «…такой статье не место в основном документе — об этом надо уговориться отдельно. Случайная нескромность может оказаться для вас роковой, разоблачив слишком рано ваши желания». Придя к полному взаимопониманию по вопросу о российских интересах в зоне проливов, «высокие договаривающиеся Стороны» без проблем составили отдельный, как выразился Шувалов, «проект добавочной статьи, с двойным дном, к тайному соглашению»[1610]. Какие уж тут провокации?..

Формулировка будущих обязательств Германии, изложенная в дополнительном протоколе, оказалась для России даже более определенной и весомой, нежели в январском проекте. Однако, по выражению Павла Шувалова, это добавление к договору «не являлось капитальным пунктом переговоров»[1611]. Более того, руководство российского МИДа оценило подписанный секретный протокол как «нелепый» именно по причине его несвоевременности[1612]. Захват проливов по-прежнему виделся лишь в перспективе, актуальной же для российского императора являлась задача выстроить отношения с Германией без Австро-Венгрии и желательно против нее. Поэтому первая и самая главная статья договора предстала в следующем виде:

«В случае, если бы одна из высоких договаривающихся Сторон оказалась в состоянии войны с третьей Великой Державой, другая сторона будет хранить по отношению к первой благожелательный нейтралитет и приложит все старания к локализации конфликта (подчеркнуто мной. — И.К.). Это обязательство не относится к войне против Австрии или Франции, в случае если бы такая возгорелась вследствие нападения на одну из последних Держав одной из высоких договаривающихся Сторон»[1613].

Именно эта, состоящая из двух предложений, статья в конечном итоге окажет на петербургские планы овладения проливами гораздо большее влияние, нежели решительные формулировки «весьма секретного протокола».

Однако уже в начале беседы 29 апреля (11 мая) Шувалов представил Бисмарку проект первой статьи договора, состоящей только из одного первого предложения (в тексте статьи оно подчеркнуто). И если германский канцлер, беседуя с посланцами Петербурга, постоянно заводил разговоры о проливах, то его собеседники не менее настойчиво пытались убедить Бисмарка последовать иному замыслу: оставить Австро-Венгрию и союзничать без нее, только вдвоем. Именно так определялась суть российской формулировки первой статьи договора. И это притом, что в Петербурге знали о германо-австрийском договоре 1879 г. и вполне могли представлять вытекавшие из него обязательства Берлина перед Веной. Плюс к этому новая российская формулировка полностью избавлялась от гарантий Вене, представленных в январском проекте соглашения, согласно которому Россия и Германия обязывались ничего не предпринимать против «территориальной целостности» Австро-Венгрии, «исключая случаи агрессии с ее стороны». Именно здесь проходила та граница австро-германского союза, за которой он переставал действовать. Однако Петербургу этого уже было мало. Получалось, что новая российская редакция основного пункта соглашения требовала от Германии безусловного нейтралитета в случае русско-австрийского вооруженного конфликта, безотносительно к тому, кто на кого нападет. А ни для кого не было секретом, что такой исход наиболее вероятен только из-за Балкан. И почему тогда предложение российской стороны нельзя назвать провокацией?..

Бисмарк достал портфель, вынул из него лист с текстом германо-австрийского договора 1879 г. и принялся читать его Шувалову. «Вот как было дело», — произнес канцлер в заключение и заявил изумленному послу, что «он от всей души сожалеет о том, что события 1879 г. заставили его охранить себя от нас при помощи этого договора». Шувалов признал, что «это союз чисто оборонительный, но направленный исключительно против России, под влиянием опасений, которые испытывала тогда Германия»[1614].

Надо заметить, что в «сожалениях» Бисмарка относительно договора 1879 г. звучал один весьма реальный мотив. Постоянные всплески русско-австрийских противоречий на Балканах приводили германского канцлера к тревожным размышлениям: если дело и дальше так пойдет, то не исключен удар России по Австро-Венгрии, вмешательство Германии в защиту своего союзника, что неминуемо усилит реваншистские соблазны Франции и приведет к русско-французскому союзу. Таким образом, притянутый в 1879 г. для сдерживания русской опасности австрийский союзник вполне мог поставить Германию перед самой нежелательной для нее перспективой — войны на два фронта. Надежд на Италию в противостоянии Франции не было практически никаких, на Англию — и того меньше: она вечно виляла хвостом и гуляла сама по себе.

В беседе с Шуваловым Бисмарк стал настойчиво предлагать варианты редакций первой статьи, суть которых сводилась только к одному: из условий германского нейтралитета должен быть исключен случай нападения России на Австро-Венгрию. Однако Шувалов отводил все доводы Бисмарка. Не подействовали на российского посла и заверения канцлера, что случай российского нападения на Австро-Венгрию подразумевает только удар по ее территории и никак не распространяется даже на приобретенные по Берлинскому договору Боснию и Герцеговину. Любопытно, что при упоминании этих провинций Шувалов подчеркнуто воздержался от комментариев, следуя полученным из Петербурга инструкциям. В то время российский император всячески стремился предотвратить возможную аннексию этих провинций Веной, согласие на которую Петербург предоставил ей по договору 1881 г.

Бисмарк пытался ослабить опасения Петербурга в отношении действий Вены на Балканах. Он заявил, что Германия не поддержит Австро-Венгрию, если бы та «пустилась в политику авантюр на Балканском полуострове» и захотела бы противодействовать России «либо в Болгарии, либо в Румелии, либо даже в Константинополе». По словам канцлера, во всех этих случаях Австро-Венгрии пришлось бы действовать «на свой риск и страх». К тому времени Бисмарк уже написал об этом Кальноки[1615]. Но и эти аргументы не впечатлили Шувалова.

Не поколебало позицию российского посла и предложение Бисмарка изменить первую статью в смысле «специально-оборонительном, на случай всякой войны с третьей Державой». Реакция Шувалова была весьма оригинальной: «Разве мы виноваты, что у нас больше врагов, чем у Германии, у которой враг только один?»[1616]. Почему Франция являлась врагом Германии, было понятно: последняя оттяпала у первой часть ее территории. Но ведь буйные головы из Петербурга зачисляли в стан своих врагов Австро-Венгрию только потому, что в ее сторону разворачивалась Болгария. «Разве мы виноваты…» — наивно-лукавое откровение Шувалова. Да, в Петербурге сами создавали себе врага в лице третьей континентальной империи, разменивая выгоды нормальных с ней отношений на маловразумительные интересы в Болгарии.

Германский канцлер все больше утверждался в мысли, что российский император не только хочет оторвать Берлин от Вены, но и сохранить за собой свободу действий на случай возможного военного удара по Австро-Венгрии.

В переговорах явно намечался тупик. И вот в начале четвертой встречи Шувалова с Бисмарком 5 (17) мая всплывает тема Франции. Для канцлера это явилось полной неожиданностью. Если в трактовке Бисмарка «благожелательный нейтралитет» Германии исключался в случае нападения России на Австро-Венгрию, то теперь Шувалов предложил уравновесить конструкцию соглашения следующей формулировкой: «…а для России исключается случай нападения Германии на Францию»[1617]. Посланник Петербурга последовательно выполнял полученные им инструкции. В свое время В. М. Хвостов точно определил суть нового предложения Шувалова: «Вы, немцы, не хотите нам позволить в случае надобности разбить Австрию. Хорошо. Но имейте в виду, что и мы не позволяем вам разбить Францию»[1618]. Никаких соглашений на этот счет с Францией еще не было, а ими уже начинали пугать германского канцлера. Так злоба Александра III на Австро-Венгрию стала прокладывать путь к русско-французскому союзу.

Финансовый шантаж России, предпринятый Бисмарком во второй половине 1887 г., привел к тому, что в 1888–1889 гг. под патронатом Ротшильдов на французском денежном рынке была проведена масштабная операция по конверсии российских государственных долгов. Теперь не Берлин, а Париж становился центром кредитования российского правительства. Только за период 1887–1889 гг. кредиты превысили 3 миллиарда франков золотом и в последующие годы только нарастали[1619]. Из Парижа на Россию набрасывалась, пожалуй, самая эффективная петля зависимости — кредитная. А как говорил второй президент США Джон Адамс, есть только два пути завоевать и поработить нацию: один из них — меч, другой — долг.

Если в Париже начали накапливать российские долги, то в Берлине засверкали мечи. Еще в 1886 г. генерал-квартирмейстер Генерального штаба А. фон Вальдерзее, опираясь на поддержку Мольтке и близких по духу генералов, повел атаку на проводимую Бисмарком «политику умиротворения». В 1888 г. Вальдерзее стал настаивать на необходимости решительного наступления на Восток. В это время прошли переговоры с военными представителями Италии и Австро-Венгрии. Помимо этого, Вальдерзее был уверен, что в случае начала войны с Россией поддержку Германии окажет и Румыния. Сменив в августе 1888 г. престарелого Мольтке на посту начальника Генштаба, Вальдерзее вынашивал планы развязывания «двойной войны» — с Францией и Россией, уговаривая нового императора Вильгельма II отказать Петербургу в продаже современных вооружений[1620].

Недостаточность обязательств, полученных от России в 1887 г. на случай вооруженного конфликта с Францией, явилась основным мотивом последующих внешнеполитических действий германского канцлера. Вскоре после заключения «договора перестраховки» Бисмарк поддержал позицию венского кабинета, который, опасаясь усиления русской экспансии, стал настаивать на пересмотре заключенного в феврале — марте 1887 г. англо-итало-австрийского соглашения по сохранению статус-кво в Восточном Средиземноморье[1621]. В Вене хотели добиться от Лондона соглашения с более конкретными обязательствами. Именно в этом духе германский канцлер и принялся обрабатывать Солсбери, всячески подталкивая его к необходимости уступить Вене в данном вопросе.

«Если ему удастся затеять маленькую приятную драку между ней (Россией. — И.К.) и тремя державами, — писал Солсбери о намерениях Бисмарка, — он будет иметь удовольствие сделать Францию безвредным соседом в будущем»[1622]. В отношении Великобритании — да, но в отношении Италии и Австро-Венгрии — весьма сомнительно. Действия германского канцлера демонстрировали его заинтересованность в улаживании русско-австрийских противоречий на Балканах. Однако именно в этом вопросе «договор перестраховки» и не давал ему никаких гарантий: в отношении Вены Александр III предпочел не связывать себя какими-либо обязательствами, одновременно ограничив возможности германских действий против Франции. В такой ситуации канцлеру Германии ничего не оставалось, как усиливать свою роль покровителя Габсбургской монархии, дабы та не стала искать поддержки в Париже, усомнившись в надежности берлинского друга.

1 (12) февраля 1887 г. в Лондоне было заключено новое секретное англо-австрийское соглашение (в форме обмена нотами), а через четыре дня к нему присоединилась Италия. Как того и добивались в Вене, соглашение уточняло позиции сторон в отношении Турции. Англия, Австро-Венгрия и Италия обязались сохранять статус-кво как на Востоке в целом, так в Болгарии и Восточной Румелии в частности; не допускать преобладания русского влияния в Турции и следить за тем, чтобы последняя не уступала России какой-либо части своих суверенных прав в проливах и Малой Азии. В случае попыток России силой добиться от Порты подобных уступок стороны условились незамедлительно договориться между собой об ответных мерах противодействия. Если России все-таки удастся договориться с Турцией по этим вопросам, то три державы договаривались занять те пункты турецкой территории, оккупацию которых они признали бы необходимой.

Поддерживая Средиземноморскую Антанту трех держав, Бисмарк отплатил Петербургу за его несговорчивость и антиавстрийское упрямство.

Различные дипломатические конструкции подразумевали разное понимание статус-кво в Восточном Средиземноморье: соглашения Антанты допускали преобладание Англии в Египте и исключали оттуда Францию, русско-турецкие переговоры подразумевали эвакуацию англичан из Страны пирамид.

Антиавстрийские настроения Александра III осложняли перспективы утверждения России в зоне черноморских проливов, однако и Средиземноморская Антанта не могла стать для этого существенным сдерживающим фактором. Сам Солсбери скептически оценивал австро-англо-итальянский альянс, заявляя, что «соглашение не гарантирует ничего сверх того, что было обеспечено ранее другими соглашениями»[1623]. Верное своим традициям английское правительство полностью сохранило за собой свободу действий, предпочитая договариваться в каждой конкретной ситуации. И наступавшее последнее десятилетие XIX в. все это только подтвердило.