Торг и ревность в континентальном треугольнике

В то время, когда в Берлине Бисмарк беседовал с Убри, в Вене Новиков начал переговоры с Андраши, имея целью определить позиции Австро-Венгрии в случае войны России с Турцией. Основой переговоров являлись рейхштадтские соглашения. С ноября 1876 г. переговоры приняли особо секретный характер и по настоянию российской стороны первоначально были скрыты от Берлина.

В случае начала русско-турецкой войны Австро-Венгрия обязалась заявить о своем нейтралитете и уклониться от посредничества, если такое будет предложено ей на основании VIII статьи Парижского договора 18 (30) марта 1856 г.[627]. Венский кабинет согласился также оказать России дипломатическое содействие с целью парализовать возможные попытки Англии и Франции вмешаться в конфликт на стороне Турции. Осуществить это им позволяли статьи англо-франко-австрийского договора от 3 (15) апреля 1856 г. В рамках подобного доброжелательного нейтралитета Австро-Венгрия соглашалась принять еще ряд условий, необходимых для обеспечения военных действий русской армии на Балканах[628].

Бисмарк знал о рейхштадтских соглашениях, знал он и то, что русско-австрийские переговоры продолжаются. Однако в их конкретное содержание он не был посвящен вплоть до 3 (15) января 1877 г., когда Убри передал ему проекты двух русско-австрийских конвенций вместе с письмом Александра II к Вильгельму I.

18 (30) сентября 1876 г. Александр II и Горчаков совершили довольно резкий и странный ход. Через германского военного представителя генерала Б. Вердера российский император поинтересовался: останется ли Германия нейтральной в случае, если Россия вынуждена будет вступить в войну с Австро-Венгрией. Запрос, скорее всего, был инспирирован Горчаковым. В свое время этот сюжет был подробно разобран С. Д. Сказкиным. Однако он настолько важен и интересен, что я позволю себе обратиться к нему еще раз.

Казалось бы, подобное обращение в Берлин после рейхштадтских договоренностей по Балканам, в которых Вена определенно заявила о стоимости своих услуг, было излишне. Однако в Петербурге надеялись на менее корыстное участие Австро-Венгрии в умиротворении Балкан. Но ответ Франца-Иосифа, привезенный 25 сентября (6 октября) 1876 г. Сумароковым-Эльстоном, разочаровал и озадачил[629]. В тот день Милютин записал:

«Дело становится ясным: Австрия не прочь действовать вместе с Россией, если ей обещают добычу — присоединение Боснии, но не хочет впутываться в дело бескорыстно…»[630].

Странно, что в Петербурге так долго питали надежды на венское «бескорыстие». Да и подобного рода надежды в большой политике великих держав выглядели как-то уж очень наивно, не говоря о том, что оснований к этому не было никаких.

А вот теперь — внимание! Не дожидаясь официального ответа из Вены на запрос о том, «хочет ли она идти заодно с нами» в давлении на Турцию, заняв своими войсками Боснию, в то время как русские займут Болгарию, Александр II и Горчаков обращаются в Берлин с другим запросом: какую позицию займет Германия в случае военного столкновения России с Австро-Венгрией на Балканах. Не прошло и месяца после получения от Мантейфеля дружественного письма Вильгельма I, а Берлину уже поспешили напомнить о его политическом долге за 1870 г., когда Петербург прикрыл его военную разборку с Парижем, намекнув Вене на недопустимость использования сложившейся ситуации с целью реванша за разгром, учиненный ей пруссаками в 1866 г.

Оцените резкость действий. Неужели для России они в тот момент были настолько актуальны? Неужели Александр II и Горчаков не понимали, что подобным вопросом они поставят в крайне неудобное положение германскую сторону и дадут ей основания подозревать Петербург в коварстве замыслов? Да разве только ей одной? Неужели нельзя было спрогнозировать, что Бисмарк может воспользоваться этим запросом так, что это ударит по престижу и интересам российского императора и его правительства: к примеру, доведет его содержание до Андраши, что на самом деле и произошло. Ведь ни одна из сторон, казалось бы, не покушалась на «Союз трех императоров», а, наоборот, всячески подчеркивала заинтересованность в нем. И тут — такое…

Зачем нужен был этот запрос? Над ответом еще в конце 20-х гг. прошлого века много размышлял С. Д. Сказкин. Он соглашался с С. С. Татищевым, который говорил барону де Орси 14 (26) сентября 1876 г.:

«Если Австро-Венгрия присоединится к нашей политике, то возможно разрешение кризиса в ее интересах; если же нет, то мы решим вопрос несколько позже без нее и против нее (курсив мой. — И.К.)»[631].

В итоге С. Д. Сказкин пришел к выводу: «Сущность запроса Вердера, следовательно, сводилась к тому, чтобы узнать, согласна ли Германия оказать России безусловную поддержку всяким ее планам на Балканах, даже против интересов Австрии»[632].

Но суть вопроса о «планах» состояла в том, что никаких глобальных планов в духе «окончательного» решения Восточного вопроса в Петербурге не было. Были лишь намерения совместных с австрийцами действий по оказанию давления на Порту. Следовательно, запросом в Берлин император Александр и Горчаков страховались на случай нежелания Андраши действовать сообща. Но помимо этого в Петербурге очень не хотели, чтобы Вена усиливалась на Балканах, и к ограничению ее аппетитов решили подключить Берлин. Вытекающая отсюда перспектива самостоятельных военных действий России виделась уже не на основе последовательного балканского компромисса с Австро-Венгрией, на что ориентировал дух Рейхштадта, а с опорой на розыгрыш германской карты, но только в антиавстрийской игре. По сути, это была попытка использовать авторитет Бисмарка с целью укоротить намерения Андраши. В данном сценарии рейхштадтские соглашения просто забылись Петербургом, как несуществовавшие, а самонадеянная категоричность запроса явила откровенную политическую глупость.

Бисмарк был явно раздражен и попытался уклониться от ответа, но Вердер, понуждаемый Александром II, продолжал слать в Берлин телеграммы, вновь повторяя настойчивое желание царя получить ответ. В конце концов Александр II обратился к Бисмарку через Убри и попросил его высказать собственное мнение на полученное обращение. Германский канцлер уже «не мог долее уклоняться от ответа на этот нескромный вопрос» и 1 (13) октября в Варцине передал ответ через возвращавшегося в Петербург посла Г.-Л. Швейница. Позднее Бисмарк напишет:

«Смысл инструкции, данной мною господину фон Швейницу, заключался в том, что нашей первой потребностью является сохранение дружбы между великими монархиями, которые больше потеряли бы от революции, чем выиграли бы от войны между собой (удивительно точно. — И.К.). Если, к нашей скорби, мир между Россией и Австрией невозможен, то хотя мы могли бы допустить, чтобы наши друзья проигрывали и выигрывали друг у друга сражения, однако не можем допустить, чтобы одному из них был нанесен столь тяжкий урон и ущерб, что окажется под угрозой его положение как независимой и имеющей в Европе значение великой державы»[633].

Из ответа выходило, что Бисмарк допускал возможность драчки между Россией и Австро-Венгрией, однако он вовсе не был заинтересован, чтобы одна из них резко усилилась за счет другой. И прежде всего, он опасался, что Россия своей мощью раздавит нужную ему, хотя и очень непрочную, двуединую дунайскую монархию.

Пожалуй, только в одном случае Бисмарк мог бы сыграть не на стороне Австро-Венгрии и пожертвовать ее балканскими интересами — если Россия в приемлемой для него форме гарантировала бы Германии обладание Эльзасом и Лотарингией. Но такой размен был для германского канцлера весьма обременительным. Поэтому он всячески старался избежать его. Отсюда и рождалась мотивация его многочисленных намеков, заявлений и призывов, обращенных к российской стороне в период 1876-77 гг.: не ссорьтесь с Австро-Венгрией из-за Балкан и не заставляйте меня выбирать между Петербургом и Веной, удовлетворите балканские притязания Андраши и не забивайте себе голову этим романтическим славянофильским бредом; на Балканах у России есть только один вопрос, достойный ее национальных интересов, — проливы — вот им и занимайтесь; а как при этом нейтрализовать Англию — об этом давайте договариваться.

Таким образом, план Бисмарка «открыть свободный путь царю Александру» к Константинополю и проливам нацеливался еще и на нейтрализацию тех балканских усилий Петербурга, которые постоянно обостряли русско-австрийские отношения и подрывали столь необходимый ему «Союз трех императоров».

В одной из доверительных бесед германский канцлер откровенно заявил, что, в условиях разрастания кризиса на Балканах, «единственной выгодой» для Германии стала бы «русская гарантия Эльзаса», и «эту комбинацию мы могли бы использовать, чтобы еще раз совершенно разгромить Францию»[634]. Однако при той политике, которую проводил Петербург, уверенности в этом у Бисмарка не было. Тем не менее он намеревался осторожно прощупать почву — уж слишком соблазнительная открывалась перспектива.

О своей беседе с Бисмарком в Варцине Швейниц вспоминал так:

«Он излил передо мной свой гнев на Вердера. Он утверждал, что между нападением на нас Франции и позицией Австро-Венгрии в отношении Балканского полуострова нет никакой аналогии, и уполномочил меня немедленно же отправиться в Крым, чтобы рассеять иллюзии императора Александра. При этом князь мне сказал, что он вполне допускает, чтобы мы, если можно было бы положиться на Горчакова и если бы Россия предложила нам соответствующие выгоды, пошли с ней и в огонь и в воду. На мой вопрос, что может дать нам Россия взамен, канцлер ответил: “Например, гарантию Эльзас-Лотарингии”»[635].

Однако перед самым отъездом в Россию Швейниц получил от императора Вильгельма одобренную Бисмарком пространную письменную инструкцию, «в которой он нашел запрещение давать какие-либо заверения, имеющие форму договора». Эту установку Швейниц понял широко, сочтя основной, и в беседе с Горчаковым не стал подробно излагать идеи Бисмарка, чем впоследствии разгневал его. Тем не менее он заявил российскому канцлеру, «что Германия охотно пошла бы на договор с целью гарантировать свои завоевания».

«Это принесло бы вам мало пользы, — услышал он в ответ от Горчакова. — В наше время трактаты имеют небольшую цену». — «Однако вы сами только что выражали сожаление, что мы не связаны с вами никаким договором», — ядовито парировал Швейниц.

«Мы ждали от вас больших вещей, — разочарованно ответил канцлер, — а вы привезли нам только то, что мы и так знали давно».

Однако основной источник разочарования Горчакова заключался все же в ином — в невнятном ответе Швейница на его прямой вопрос: «Чего вы потребуете от нас, если Турция развалится?»[636]. По мнению Сказкина, именно в этом вопросе и заключался основной смысл запроса российского императора: что потребует Германия за поддержку действий России на Балканах?[637]

Но поддержка-то эта была нужна Петербургу не для захвата Константинополя и проливов, а для давления на Вену и ограничения ее балканских притязаний. И здесь крайне важным становится другой эпизод.

За несколько дней до инструктажа Швейница в Варцине, 23 сентября (4 октября) 1876 г., в Берлин с тайной миссией от Андраши прибыл барон Мюнх. Основная цель миссии заключалась, по сути, в том же вопросе, с каким царь обратился к Бисмарку через Вердера. В более завуалированной форме, чем петербургский запрос, но Андраши попытался разузнать, окажет ли Германия безусловную поддержку Австро-Венгрии против русских намерений на Балканах. Барон сообщил канцлеру содержание письма Александра II к Францу-Иосифу, доставленное Сумароковым-Эльстоном, и проект ответа Андраши. Особый акцент Мюнх сделал на той большой опасности, которую будет представлять оккупация русскими войсками Болгарии.

Бисмарк попытался успокоить венский кабинет, заявив, что он не разделяет его опасений в отношении предложений царя. Пусть Россия занимает Болгарию, а Австро-Венгрия оккупирует Боснию и Герцеговину. Если же в Вене опасаются тайных замыслов Петербурга и захотят их упредить, то пусть попробуют подстраховаться, договорившись с Англией. Хотя, по мнению Бисмарка, для Вены этот вариант был бы весьма рискованным. В вопросе противодействия России на Балканах рассчитывать на Германию Австрии нечего. Самый лучший вариант для Вены — это непосредственно договориться с Петербургом. Бисмарк показал Мюнху телеграмму Вердера из российской столицы и заявил, что он вынужден отклонить просьбу Андраши по тем же причинам, по которым он отклонил просьбу Горчакова.

Бисмарк прекрасно понимал, что своим нежеланием открыто встать на сторону Вены против Петербурга он дразнил многих своих политических противников, и в особенности тех, кто представлял католические южно-германские земли, традиционно связанные с Австро-Венгрией. В Кельне Cologne Gazette писала 28 сентября (10 октября), что «образование славянских государств на территории Турции обернется огромной бедой для Германии и что дезинтеграция Турции, возможно, приведет к распаду Австрии»[638]. А 24 октября (6 ноября) внешняя политика Бисмарка подверглась жесткой критике в рейхстаге со стороны баварских ультрамонтанов[639] и умеренных либералов. Лидеры баварских католиков заявили, что «политика Германии в Восточном вопросе невразумительна», «распад Турецкой империи и установление эры панславинизма являются целью петербургского правительства» и что «каждому политическому наблюдателю совершенно очевидно: низвержение Турции Россией должно привести к падению Австрии». «Если германское правительство желает защитить Австрию, — заявляли баварцы, — то худшее, что оно может сделать, — это поддерживать нынешнюю агрессивную политику России (курсив мой. — И.К.)». В этой связи с трибуны рейхстага Бисмарку напомнили, как, выступая перед германскими парламентариями в Версале в 1870 г., он заявил, что «следующая война Германии будет против России» и что «Дунай — это южно-германская река», а посему заявления канцлера о незаинтересованности в балканских делах недопустимы и играют на руку только русским[640].

Подобные атаки на Бисмарка весьма одобрялись в Лондоне. Уайтхолл был крайне озабочен нежеланием канцлера Германии принять участие в предотвращении русского вторжения на Балканы и развернул активную пацифистскую кампанию, стремясь изменить позицию германского канцлера. «Если мир рухнет, — заявила 4 (16) октября “Таймс”, — то война охватит полмира. <…> Но еще не поздно остановить Россию, и если есть страна, способная уберечь мир от ужасов войны, так это Германия»[641].

Однако Бисмарк продолжал твердо гнуть свою линию. За два дня до выступления в рейхстаге, вечером 22 ноября (4 декабря), на парламентском банкете он, по сообщению корреспондента «Таймс», высказался предельно четко и откровенно:

«В деле сохранения мира, конечно же, нельзя отчаиваться, но если настоящие осложнения все же приведут к войне, которая представляется мне вполне вероятной, то спустя некоторое время Россия и Турция устанут ее вести, и тогда Германия выступит мирным посредником, с гораздо лучшими перспективами на успех, нежели сейчас»[642].

«Давать же советы России в настоящий момент» Бисмарк считал занятием «несвоевременным». В отношении Англии канцлер высказал надежду, что она, «несмотря на все обстоятельства, все же не вступит в войну против России». Касательно Австро-Венгрии, по словам корреспондента «Таймс», Бисмарк высказывался «очень дружелюбно». Однако он допустил возможность «прийти ей на помощь» только в том случае, если она «будет втянута в войну» и «ее существование как империи будет поставлено под угрозу». По мнению Бисмарка, «Австрия обладает гораздо большей живучестью, нежели многие думают»[643]. Канцлер прямо отвечал своим парламентским критикам и явно клонил к тому, что Австро-Венгрия вполне способна без посторонней помощи позаботиться о своих балканских интересах, договорившись о них с Россией.

Сравнивая сентябрьские обращения в Берлин из Петербурга и Вены, Сказкин предположил: если еще до инструктажа Швейница в Варцине Бисмарк заявил Мюнху, что он отвергает запрос Горчакова, то тогда слова германского канцлера о союзе с Россией по принципу «в огонь и в воду» не имели особого значения[644].

Имели. И именно для осуществления того замысла, который Сказкин считал основным для Бисмарка — подтолкнуть Россию к войне с Турцией. Германский канцлер не собирался воевать за балканские интересы Габсбургов, здесь он выступал сторонником компромисса Вены с Петербургом и отказывал Александру II в поддержке именно против Австро-Венгрии. Однако это вовсе не означало, что Бисмарк не готов был идти с русским правительством «в огонь и в воду», если оно, предварительно сговорившись с Веной, решилось бы ударить по Турции. Ведь оставался еще главный игрок на Востоке — Англия. На случай начала русского наступления на Балканах Бисмарк предлагал и Лондону договориться с Петербургом, но он прекрасно понимал, что эта задача крайне сложная и на какое-то время Россия с Англией неизбежно будут обречены на серьезнейшее выяснение отношений с бряцанием оружием. А в этом случае России понадобилась бы помощь Германии. И вот тогда Бисмарк ответил бы: во сколько он оценивает свою решимость идти с Россией «в огонь и в воду». Но только ответ этот уже подразумевал бы не совместный отпор Австро-Венгрии, а Англии.

Бисмарк был уверен, что на сделанный через Вердера запрос царя надоумил именно его канцлер. «Горчаков старался тогда доказать своему императору, — вспоминал Бисмарк, — что моя преданность ему и мои симпатии к России неискренни или же только “платоничны”»[645]. Похоже, Бисмарк был недалек от истины, и фактор личной зависти и недоверия со стороны Горчакова играл немалую роль. «…Его тщеславие и его зависть по отношению ко мне были сильнее его патриотизма», — писал о Горчакове Бисмарк[646].

Но главное все же было в другом. Это только в начале 1878 г. Горчаков будет готов твердо гарантировать Австро-Венгрии и Боснию с Герцеговиной, и стратегически важный Ново-Базарский санджак. Станет он и настойчиво советовать представителям Сербии и Черногории не упрямиться и уступить претензиям Андраши. Горчаков начнет сдавать все то, что так не хотелось уступать в предвоенных переговорах и что Бисмарк настойчиво советовал ему осуществить заблаговременно. Но все это будет потом, когда кровь солдат и деньги казны потекут рекой, когда очевидными станут ошибки «Плевны», когда в очередной раз, наступив на те же грабли, русская армия в нерешительности замрет перед распахнутыми воротами Константинополя. Все это будет потом. Осенью же 1876 г. очень многое выглядело иначе…

Не успев еще толком договориться с Австро-Венгрией, Александр II и Горчаков уже начинали страховаться на случай резкого усиления ее роли на Балканах. Если мы вспомним, чем июльская запись рейхштадтских соглашений Горчакова отличалась от записи Андраши, то последующая сентябрьская настойчивость Александра II в вопросе о роли Германии в возможном вооруженном конфликте России с Австро-Венгрией покажется нам вовсе не странной, а вполне даже логичной. И логика эта явно не отличалась глубиной и дальновидностью мышления. Российский император, как и его канцлер, считал, что чем больше дунайская монархия заглотнет на Балканах, тем сильнее она будет угрожать российским интересам в этом регионе. И вот здесь скрывалась принципиальнейшая ошибка. Да и в чем состояли эти российские интересы на Балканах? В поддержке славян в надежде на их пророссийскую ориентацию? На этот вопрос Бисмарк ответил предельно точно, а последующая история только подтвердила его правоту.

В дипломатии резкие и непродуманные высказывания порой подобны комете, за которой следует длинный шлейф недоверия и весьма неприятных последствий. Своим запросом в Берлин российская сторона ничего принципиально нового и важного не открыла, но зато сама себе, уже в который раз, осложнила жизнь.

Александр II и Горчаков не имели в виду нападение России на Австро-Венгрию, но Бисмарку было выгодно заметить именно это. Он стремился примазаться к русско-австрийскому соглашению, особенно со стороны Вены, создав у Андраши впечатление, что именно старания германского канцлера уберегли дунайскую монархию от русской угрозы и способствовали продолжению переговоров с Петербургом по Балканам.

Для Петербурга же становилось очевидным, что, в условиях отказа Берлина давить на Вену, рассчитывать на ее бескорыстие в защите балканских славян не приходится. Нужно было быстрее и более решительно договариваться.

Вернемся к русско-австрийским переговорам. Соглашения на случай начала русско-турецкой войны стороны достигли довольно быстро. Сложнее обстояло дело с определением итогов войны и будущего обустройства Балканского полуострова.

Россия пошла на уступки и согласилась, что платой за нейтралитет Австро-Венгрии будут ее земельные приращения не только за счет Боснии, но и Герцеговины, исключая Ново-Базарский санджак — территорию, отделяющую Черногорию от Сербии.

Обратим внимание, что вопрос такой важности решался в рамках лишь двусторонней конвенции. Тем не менее и российская, и австро-венгерская стороны допускали в будущем такую ситуацию, когда территориальные изменения на Балканах «стали бы предметом коллективного обсуждения великих держав». Однако и в этом случае «высокие договаривающиеся стороны» обязывались «оказывать друг другу взаимную дипломатическую поддержку»[647].

В январе 1877 г. в Будапеште речь вовсе не шла о европейском конгрессе как о неизбежном верховном арбитре итогов войны. К этому стороны вовсе не стремились. Что же касается Андраши, то он только хотел выгодно сторговаться с Россией по Балканам и добиться выполнения достигнутых соглашений.

Австро-Венгрия приняла предложение России о расширении границ Сербии и Черногории и предоставлении им общей границы по реке Лим. Остальные положения соглашений подтверждали ранее достигнутые договоренности в Рейхштадте. Прежде всего это касалось возвращения России придунайской части Бессарабии. На случай же полного краха Оттоманской империи заявлялось, что «образование большого сплоченного славянского или иного государства исключается; напротив, Болгария, Албания и остальная Румелия могли бы стать независимыми государствами (курсив мой. — И.К.); Фессалия, часть Эпира и остров Крит могли бы быть присоединены к Греции. Константинополь с прилегающей территорией, границы которой подлежат установлению, мог бы стать вольным городом». В качестве ближайшей задачи стороны брали «на себя обязательство требовать» для Болгарии «более широкой автономии, обставленной серьезными гарантиями»[648].

Договоренности были оформлены в две секретные российско-австрийские конвенции. Первая была подписана в Будапеште 3 (15) января 1877 г. и определяла условия австро-венгерского нейтралитета в предстоящей русско-турецкой войне. Вторая, дополнительная конвенция была датирована тем же числом, но фактически стороны подписали ее только 6 (18) марта 1877 г. Вот она-то и была посвящена послевоенному дележу добычи и территориальному переделу Балкан.

После того как Бисмарк 3 (15) января 1877 г. получил от Убри проекты двух конвенций, он, конечно же, не нашел в них ничего прямо угрожающего интересам Германской империи. Однако тревога не покидала Бисмарка, ведь совсем недавно он отказал и Александру II, и Андраши, подтолкнув их тем самым к необходимости договариваться. И вот непосредственное соглашение между Веной и Петербургом достигнуто. Но не скрывалось ли за ним нечто большее?.. И теперь уже германский канцлер решил подстраховаться: в своем послании он предостерег Андраши от якобы коварных намерений России в отношении Австро-Венгрии и в доказательство представил сентябрьский эпизод с запросом царя в нужном ему, антиавстрийском ракурсе.

Предоставим слово С. С. Татищеву. Вот как он описывал состояние германского канцлера после получения им проектов конвенций:

«Ему ясно представилось, что непосредственное полюбовное соглашение России с Австро-Венгрией по делам европейского Востока делает совершенно ненужным посредничество между ними Германии и лишает всякого значения постоянные напоминания его: России — что ему обязана она переменою прежних, враждебных отношений к ней Австрии, а Австрии — что он один удерживает Россию от нападения на нее и тем спасает само ее существование».

И вот, пожалуй, самое главное, что смущало Бисмарка: именно из рук России Австрия получала «страстно желаемое земельное приращение на Балканском полуострове», давно обещанное ей «взамен… утрат в Германии и Италии».

Бисмарк выставил себя ревностным защитником Австро-Венгрии. Он сообщил Андраши, что ответом на запрос российского императора было его категорическое заявление, что Германия не позволит России разгромить Австро-Венгрию. Именно из-за такого ответа Германии, продолжал Бисмарк, «император Александр решил войска, собранные в Бессарабии для нападения на Австрию и вторжения в Восточную Галицию, обратить против Турции, а с Австрией вступить в доверительные переговоры». Вывод напрашивался сам собой: «только отказу Германии вступить с Россией в заговор против Австрии последняя обязана своим спасением»[649].

Вот так российская глупость спровоцировала германский донос.

Нетрудно представить, какое впечатление это сообщение произвело на Андраши и императора Франца-Иосифа. Окончательное принятие второй конвенции затормозилось. Андраши становился все более несговорчивым и требовательным. И только за несколько дней до объявления войны, опять же по совету Бисмарка, австро-венгерский канцлер все же поставил свою подпись под второй конвенцией, определявшей интересы сторон в послевоенном устройстве Балканского полуострова.

Если судить по мемуарам Бисмарка, то выходит, что их автор осенью 1876 г. действительно думал о возможном нападении России на Австро-Венгрию и считал, что своим ответом Александру II он предотвратил это нападение и обратил русскую армию против Турции[650]. Казалось бы, это — полный бред. С. С. Татищев назвал действия Бисмарка «ложным доносом» и «предательским поступком»[651]. Однако не будем забывать, что подобные антибисмарковские высказывания распространились уже после Берлинского конгресса. Тогда очень многие в России заголосили об измене «немецкого друга» и стали искать компромат на германского канцлера. К тому же Татищев писал свою книгу в самом конце XIX — начале XX в., когда российская внешняя политика все более стала набирать антигерманский крен.

Но постараемся понять и Бисмарка. Конечно, он вел игру в интересах своей страны. Но что он должен был думать после сентябрьских запросов российского императора? О кульбитах российской внешней политики канцлер прекрасно знал хотя бы по опыту русско-германских отношений последнего столетия. А последние события предоставили ему веские основания подозревать российское руководство в ненадежности как союзника.

В 1872–1873 гг. Александр II с Горчаковым декларировали, по сути, формирование континентального блока Германии — Австро-Венгрии — России, а уже в мае 1875 г. примчались в Берлин с миротворческой миссией в интересах Франции, да еще и растрезвонили о ней на всю Европу. И это должно было Бисмарку понравиться? В мае 1875 г. Россия отказала Германии в соблюдении своего нейтралитета, а в сентябре 1876 г. «на голубом глазу» запросила его сама. Мило… И запросила, исключительно не желая расширения Австро-Венгрии на Балканах.

России удалось выторговать нейтралитет Австро-Венгрии. Западный фланг на случай войны с Турцией был предохранен. Но сделано это было весьма не искусно. Своими близорукими действиями и заявлениями Александр II и Горчаков внесли напряженность в отношения трех континентальных монархий.