Войти в Константинополь?.. А был ли приказ?

Но вернемся к решениям, принятым Александром II. 28 января (9 февраля), ознакомившись с донесением Шувалова, император продиктовал военному министру телеграмму для главнокомандующего, в которой сообщил ему о приказе английскому флоту следовать к Константинополю «будто бы» для охраны христиан и далее указал:

«Нахожу необходимым войти в соглашение с турецкими уполномоченными о вступлении и наших войск в Константинополь с той же целью. Весьма желательно, чтобы вступление это могло исполниться дружественным образом. Если же уполномоченные воспротивятся, то нам надобно быть готовыми занять Царьград даже силой. О назначении числа войск предоставляю твоему усмотрению, равно как и выбор времени, когда приступить к исполнению (выделено мной. — И.К.), приняв в соображение действительное очищение турками дунайских крепостей»[1101].

Милютин отправился домой шифровать эту телеграмму. Посылая ее на подпись императору, военный министр, тем не менее, высказал одно сомнение: выполнение указаний телеграммы, скорее всего, прервет перемирие, и тогда турки прекратят эвакуацию дунайских крепостей, что, по мнению Милютина, лишило бы нас «очень важной выгоды»[1102]. Выгоды — безусловно, но какова логика! Все тот же абсурд. Удар в самое сердце противника — занятие Константинополя — это, получается, менее выгодно, нежели стояние перед его открытыми воротами в ожидании, пока турки очистят дунайские крепости, войска из которых вовсе не растворялись в воздухе, а направлялись морем на защиту турецкой столицы. И это советовал военный министр! Во времена иные за такой совет он очень быстро бы стал осваивать навыки физического труда на свежем воздухе.

А вот дальше историю с императорскими телеграммами однозначно реконструировать непросто. На основе опубликованных источников и работ исследователей выделяются две версии. Первая представлена в дневнике Милютина, назовем ее версия № 1. Вторая — в биографии Александра II, принадлежащей перу С. С. Татищева, и трудах Военно-исторической комиссии Главного штаба, назовем ее версия № 2.

Итак, версия № 1. Александр II, ознакомившись с замечанием Милютина в отношении придунайских крепостей, нашел его «справедливым и разрешил сделать в телеграмме добавление», которое явно затуманило основной посыл телеграммы. Как следует из записей военного министра, отредактированная телеграмма была отправлена в тот же день, 28 января (9 февраля), только «в 12-м часу ночи»[1103]. Это и была та самая депеша, которая в литературе упоминается как «телеграмма от 29 января».

В воскресенье, 29 января (10 февраля), на очередном совещании Александр II высказал озабоченность тем, «что скажет Россия». По его мнению, «она находит необходимым неотлагательно объявить о своем решении вступить в Константинополь». Далее же совещание свелось к обсуждению только одной проблемы: отправленная ночью телеграмма главнокомандующему дойдет до него дня через четыре, и если сегодня или завтра объявить Европе, что мы входим в Константинополь, то в каком положении окажется великий князь. В итоге пришли к выводу, что нужно все же известить султана о наших намерениях. При этом Милютин вновь внес ноту сомнений: опасаясь серьезных недоразумений, он настаивал, «чтобы, по крайней мере, в редакции нашего заявления не было характера положительного решения».

На следующий день, 30 января (11 февраля), в присутствии Горчакова, Милютина и великого князя Константина Николаевича Александр II одобрил и приказал немедленно отправить телеграмму, извещающую султана «о намерении ввести русские войска в Константинополь»[1104]. Вслед за этим Милютин направил новую телеграмму Николаю Николаевичу «о том, что в случае высадки англичан где-либо на турецкий берег войска наши должны неотлагательно вступить в Константинополь».

31 января (12 февраля) военный министр отметил в дневнике, что «султан противится вступлению английской эскадры в Босфор, может быть, именно вследствие нашего заявления о том, что оно заставит нас ввести войска в Константинополь».

Следующая запись в дневнике Милютина датирована уже 3 (15) февраля. «Сегодня, — писал Дмитрий Алексеевич, — согласно с поданным мной мнением, еще раз сделана уступка перед Англией: несмотря на нарушение с ее стороны нейтралитета, снова сделано заявление в Лондоне, что мы все-таки не займем Галлиполи (курсив мой. — И.К.), если только англичане не высадятся ни на одном пункте берега, ни европейского, ни азиатского». Ну, и далее резюме уже в хорошо знакомом стиле: «Впрочем, не думаю, чтобы и эта уступка укротила бы воинственный азарт Биконсфилда»[1105]. Не думаю, что это поможет, но все-таки это сделаю — в этой абсурдной логике заключался один из основных управленческих пороков первых лиц Российского государства в той критической ситуации.

Версия № 2. Горчакову и Милютину удалось убедить Александра II не посылать написанную 28 января (9 февраля) телеграмму, так как выполнение ее указаний «неминуемо вызвало бы вооруженное столкновение с англичанами». 30 января (11 февраля) была составлена и послана (в 17.40) главнокомандующему другая телеграмма, о которой, как уже знаем, упомянул в своем дневнике и Милютин[1106]. В ней говорилось:

«Вступление английской эскадры в Босфор слагает с нас прежние обязательства, принятые относительно Галлиполи и Дарданелл. В случае, если бы англичане сделали где-либо вылазку, следует немедленно привести в исполнение предложенное вступление наших войск в Константинополь (курсив мой. — И.К.). Предоставляю тебе в таком случае полную свободу действий на берегах Босфора и Дарданелл, с тем, однако же, чтобы избежать непосредственного столкновения с англичанами, пока они сами не будут действовать враждебно»[1107].

Это — т. н. телеграмма от 30 января. «Спустя еще день (т. е. 31 января (12 февраля). -И.К.), — писал Татищев, — при встрече с военным министром государь сказал ему, что все же послал в Адрианополь и первую телеграмму (т. е. телеграмму от 29 января. — И.К.)». В обоснование данного факта Татищев дает ссылку: «Дневник Д. А. Милютина, 31 января 1878 г.»[1108]. Однако в опубликованных дневниках Милютина ни о чем подобном не упоминается — как в записях от 31 января (12 февраля), так и в последующих.

В материалах же Военно-исторической комиссии сказано, что «спустя несколько часов» после того, как была отправлена телеграмма от 30 января, император послал в Адрианополь и телеграмму от 29 января, не изменив при этом ни числа на бланке, ни даты отправления — 12.30 дня[1109]. За исключением небольших различий, события, как видим, изложены так же, как и у Татищева.

Императорская телеграмма от 30 января достигла Адрианополя 1 (13) февраля, а более ранняя, от 29 января, — 2 (14) февраля. К тому времени кабель по дну Дуная все же проложили. Помимо этого, после подписания перемирия телеграммы стали отправлять и через Константинополь. Но здесь быстро выявилась любопытная закономерность: нешифрованные телеграммы, отправленные из Адрианополя через турецкую столицу, достигали Петербурга порой менее чем за пять часов, а вот шифрованные — серьезно задерживались. Было понятно, что организаторами задержки являлись турецкие власти.

3 (15) февраля в штабе армии получили копии телеграмм, которыми обменялись Александр II и Абдул-Гамид за период с 30 января (11 февраля) по 3 (15) февраля. Итог общения двух монархов сводился к следующему: султан просил отсрочки с введением русских войск в Константинополь до получения ответа королевы Виктории на его настойчивую просьбу вывести флот из Мраморного моря. При этом император указывал великому князю, что «телеграммы мои султану должны служить руководством и тебе»[1110].

«Александр II подумал-подумал и решил сообщить о планах захвата Константинополя… турецкому султану»[1111]. Это ироничное замечание А. Б. Широкорада в отношении телеграммы султану от 30 января (11 февраля) еще можно оспаривать — все-таки было заключено перемирие и турки в целом выполняли его условия. Но вот ответ Александра II на просьбу Абдул-Гамида, прозвучавший в телеграмме от 1 (13) февраля… «Я обожду результата сношений ваших с королевой английской», — писал российский император турецкому султану[1112]. В обстановке, когда счет шел уже на часы, великодушный Александр Николаевич изволил «обождать»…

Если, по мнению Татищева, между императорскими «телеграммами от 29 и 30 декабря» не было противоречий и они дополняли друг друга, то Широкорад оценил их совершенно иначе. «На самом же деле, — писал он, — отправка обеих телеграмм была не чем иным, как классическим русским “казнить нельзя помиловать”»[1113].

А как сам Александр II оценивал эти телеграммы? Князь А. М. Дондуков-Корсаков[1114] вспоминал, как в 1880 г. император Александр, беседуя с ним в своем рабочем кабинете, коснулся событий прошедшей войны и заговорил о телеграмме с приказом главнокомандующему занять Константинополь.

«— Ваше величество, я это знаю, — сказал князь Дондуков.

— Но откуда тебе известно содержание столь важной и секретной бумаги? — спросил его с недоумением государь.

— Посылая меня в Болгарию, вы изволили мне читать ее, вынув вот из этого бюро, — поспешил добавить князь Дондуков, чтобы успокоить встревоженного и взволнованного государя».

Не менее примечательный эпизод вспомнил князь А. Б. Лобанов-Ростовский, который после окончания войны был направлен послом в Турцию. Дело происходило в начале апреля 1878 г. Перед отъездом в Константинополь князь был приглашен на совещание к императору, на котором присутствовал вернувшийся из армии великий князь Николай Николаевич. Александр II был крайне недоволен политической обстановкой и, обращаясь к бывшему главнокомандующему, сказал:

«А все это от того, что ты не занял Константинополя, как тебе это было приказано».

«Государь! Я такого категорического приказания не получал», — ответил великий князь[1115].

Но все это было уже после… а вот тогда, в январе — феврале 1878 г.?..

Рано утром 27 января (8 февраля) в Адрианополь прибыл Н. П. Игнатьев. Выезжая из Петербурга, он был уверен, что наступление на Константинополь продолжается, однако в дороге его настигло разочарование — в Адрианополе уже было заключено перемирие.

После первых радушных приветствий между Игнатьевым и Николаем Николаевичем произошла «тяжелая сцена». Игнатьев никак не мог понять, почему главнокомандующий «остановился и поспешил заключить перемирие, тогда как все военные и политические соображения заставляли желать скорейшего появления русских войск на высотах Царьграда и Босфора». Ведь вы же сами, ваше высочество, желали дойти до Константинополя, размышлял Игнатьев, но «на этот раз и государь этого желал», он «вам в этом смысле, сколько мне известно, телеграфировал 11-го или 12-го января»[1116]. Государь, по словам Игнатьева, просил передать великому князю, что он не может дать «инструкции на всякий случай, но… он уверен, что брат не пропустит случая» (курсив мой. — И.К.)[1117]. Николай Павлович постоянно ссылался на какую-то телеграмму императора, будто бы разрешавшую великому князю безостановочно идти до высот Константинополя и предупреждавшую его, что для переговоров с турками послан в главную квартиру специальный уполномоченный.

«Что за вздор, такой телеграммы не было!» — Николай Николаевич явно начинал горячиться, но, по сути, он был прав: телеграммы с безусловным приказом идти не останавливаясь на Константинополь он не получал. Да и приказа такого император Александр не отдавал.

Великий князь стал уверять Игнатьева, что с заключением перемирия его «торопили из Петербурга князь Горчаков, а из Лондона граф Шувалов… что войска устали, пооборвались, артиллерия и парки отстали при быстром движении от Филиппополя». И это тоже было правдой. Ну, а самые главные аргументы, одновременно простые и естественные, прозвучали из уст великого князя так: «Смотри, ты нам навяжешь еще войну с Англией. Пора кончить военные действия и идти домой»[1118].

Вот тут-то Игнатьев, наверное, и вспомнил свою встречу с принцем Александром Баттенбергским 26 января (7 февраля) на станции Тырново — Семенли по дороге в Адрианополь. Ссылаясь на иностранных военных наблюдателей и даже английских корреспондентов, принц утверждал, что все «поражены упадком военного духа в главной квартире». «В насмешливом тоне» принц Александр передал Игнатьеву «самые печальные сведения о нравственном состоянии главной квартиры, в которой… все устали от войны, рады вырваться из Турции и ждут с нетерпением возможности вернуться поскорее в Петербург, забыв восточный вопрос… который всем им надоел»[1119].

Спустя двое суток после приезда Игнатьева в Адрианополь, 29 января (10 февраля), главнокомандующий получил телеграмму от министра иностранных дел Порты Сервера-паши с уведомлением о решении английского правительства послать эскадру к Константинополю. Министр сообщал, что эскадра уже пыталась пройти Дарданеллы, но, не получив пропуска, вернулась в Безику. Сервер-паша заверил великого князя, что правительство султана будет настаивать перед лондонским кабинетом об отмене его решения.

В ответной телеграмме Николай Николаевич одобрил намерения турок, но намекнул на возможность принятия решительных мер, дабы «обеспечить безопасность нашего соглашения принятием соответствующих гарантий»[1120]. А 30 января (11 февраля) великий князь послал повторную телеграмму Серверу-паше с извещением, что уполномоченный императором вести переговоры о мире граф Игнатьев прибыл в Адрианополь. При этом он сказал Скалону: «Я еще раз уведомлю их, а если они будут тянуть, то буду продолжать действия; для этого я и не назначил срока перемирия»[1121].

Одновременно с этой перепиской Николай Николаевич решил отправить в Константинополь первого драгомана российского посольства М. К. Ону, находившегося в Адрианополе при графе Игнатьеве. Ему поручалось начать переговоры о мирном вступлении русских войск в турецкую столицу.

Как видим, даже полностью настроившись на мир, главнокомандующий, еще до получения императорских телеграмм «от 29 и 30 января», все же предпринял определенные шаги, с целью парировать возможное вмешательство англичан.

Тем временем турки не спешили назначить новых уполномоченных для ведения переговоров о мире. В итоге ими оказались Савфет-паша и Саадуллах-бей. Первый из них поздно вечером 31 января (12 февраля) прибыл в Адрианополь.

Утром следующего дня, когда броненосцы адмирала Хорнби подходили к Дарданеллам, Савфет-паша, «маленький и невзрачный человек, с умными глазами и изрядной величины носом», представился великому князю[1122]. В тот же день, уже на самой первой встрече с Игнатьевым, Савфет-паша заявил, что не понимает практического смысла предстоящих двусторонних переговоров о мире. Ведь вся Европа только и говорит что о скорой конференции, на которой все адрианопольские договоренности могут быть изменены.

Это был удар по самым уязвимым позициям российской стороны. 3 (15) февраля в своем донесении Горчакову о трудностях в ведении переговоров с турками Игнатьев писал:

«Принятие Россией принципа конференции, которая, по мнению турок, призвана урегулировать все восточные вопросы, затрагивающие интересы Европы, вовсе не может облегчить заключение предварительного сепаратного мира с Портой (курсив мой. — И.К.), потому что теперь задаются мыслью, какие же восточные вопросы не интересуют прямо или косвенно Европу, как способ противодействовать или докучать нам»[1123].

Савфет-паша представил позицию правительства султана следующим образом: в настоящий момент оно сомневается в необходимости дальнейших уступок, ибо не верит, что это будет концом тех жертв, к которым его принуждают. Далее турецкий представитель пытался убедить Игнатьева, что чем больше Порта будет уступать России сейчас, тем большие аппетиты будут появляться у других великих держав. В конце концов, Турции выставят такие требования, которые она просто не сможет одновременно удовлетворить. Турки представляли дело так, что если в Адрианополе удастся договориться, то конференция «только подтвердит эти решения». Ну, а далее (как же без этого при игре на слабых сторонах противника) следовал откровенный шантаж: если российская сторона выдвинет «неприемлемые требования, Порта будет вынуждена прервать предварительные переговоры и сдаться на милость западных держав, которые будут защищать ее… на предстоящем европейском собрании»[1124].

В то время, когда в Адрианополе Игнатьев все больше погружался в понимание сложностей положения победителей, из Петербурга ему летели горчаковские наставления. 3 (15) февраля канцлер телеграфировал Игнатьеву:

«Ввиду того, что вопросы европейского значения включены в наши прямые соглашения с Портой, мы в принципе не могли отказаться от конференции. Мы имели право рассчитывать на большую справедливость, чем на это позволяют в настоящее время надеяться признаки. <…> Ускорьте исход переговоров, чтобы, когда откроется конференция, она оказалась бы перед лицом свершившихся фактов; особенно твердо стойте на своем во всем, что касается Болгарии»[1125].

Напортачить с «вопросами европейского значения», понимать, что из-за этого на предстоящей конференции Россия подвергнется атаке, постоянно уступать шантажу Биконсфилда, не укрепляя собственных позиций занятием Босфора и Дарданелл, — и на этом фоне надеяться, что каким-то бумажным соглашением с турками можно поставить своих европейских оппонентов перед «свершившимся фактом»! Это просто апофеоз горчаковской неадекватности, яркое проявление его ущербной манеры наделять дипломатические документы свойствами реальных фактов.

Когда Горчаков призывал Игнатьева ускорить мирные переговоры, турки желали совершенно иного. Две недели назад они из кожи вон лезли в стремлении поскорее подписать перемирие и остановить русские войска, теперь же использовали любую возможность затянуть переговоры. Турецкие войска перебрасывались на защиту Константинополя, а отношения России с Австро-Венгрией и Великобританией напрягались. Время начинало работать на побежденных и против победителей. Алгоритм очередного проигрыша России был запущен.

Однако в этот момент заявил о себе принципиально новый фактор — в нарушение международно признанного режима проливов британский флот прорвался в Мраморное море. У Александра II и Николая Николаевича появился шанс переиграть балканскую ситуацию в свою пользу.

Когда 1 (13) февраля в Адрианополе размышляли над полученной «телеграммой от 30 января», то Игнатьев с Нелидовым склонялись к необходимости получить дополнительные разъяснения императора.

«Ни за что, — сказал великий князь. — Я все беру на себя, а спрашивать потому не хочу, что раз спросишь, станут говорить: зачем вы так сделали, а не этак. Вы в таком-то случае спросили, отчего вы не спросили теперь. Одним словом, государь предоставляет мне дело, и я отвечу: будет исполнено»[1126].

В этом ключе 3 (15) февраля и был составлен ответ императору:

«Телеграммы твои все получил, до 1-го числа включительно. Также и князя Горчакова — до 31-го включительно. Все будет исполнено. Все пока спокойно; переговоры с Савфетом идут пока хорошо. Для принятия Рущука сегодня отправляется комиссия»[1127].

Как только эта телеграмма была отправлена в Петербург, главнокомандующий получил сообщение о том, что английские броненосцы прошли Дарданеллы, но в Босфор еще не вступали. И в это же время великому князю вручили новое послание императора:

«По сведениям из Лондона, английской эскадре предписано, во всяком случае, идти к Константинополю, хотя бы и без согласия султана. Сообразно сему и нам следует действовать, как мною приказано на этот случай» (курсив мой — И.К.)[1128].

Ответ великого князя был в том же духе: «все будет исполнено, как тобою приказано».

А как было «приказано»? И было ли приказано вообще?

К 3 (15) февраля обе императорские телеграммы «от 29 и 30 января» лежали на столе у главнокомандующего. Да, в них не было слов «приказываю занять Константинополь», но надо понимать, что в условиях резко изменившейся ситуации в Петербурге не владели полной информацией о положении армии, ходе переговоров, намерениях англичан. В то же время никто не хотел провоцировать эскалацию нового вооруженного конфликта. Конечно, если бы на российском престоле сидела личность иного масштаба и уровня стратегического мышления, которая смогла бы уже из кабинета Зимнего дворца… Но впрочем, о чем это я. В то время по адресу: Петербург, Зимний дворец — проживал Александр Николаевич Романов, а не Наполеон Бонапарт.

Тем не менее еще раз обратимся к тексту телеграммы от 29 января. Что императором признавалось «необходимым»?

Вступить в Константинополь.

Как это надлежало осуществить?

«Весьма желательно… дружественным образом»; но если турки «воспротивятся» — значит, «быть готовыми» занять Царьград силой[1129].

«Когда приступить к исполнению »?

Ответ на последний вопрос Александр II предоставлял брату. В конце концов, он — главнокомандующий!

Так чем же это было: приказом или нет? Я думаю, что «телеграмму от 29 января» вполне можно было бы рассматривать как приказ занять Константинополь, если бы не эта милютинская приписка, с которой согласился Александр II: «приняв в соображение действительное очищение турками дунайских крепостей». Этим дополнением императорская телеграмма нагружалась столь масштабной неопределенностью, что окончательно теряла свойства приказа.

И вот здесь я не могу не остановиться на роли Д. А. Милютина. Уже второй раз за время войны его советы, охлаждая решительные стремления Александра II, сильно повлияли на развитие событий и, по моему убеждению, — в негативном смысле.

28 июня (10 июля) 1877 г. в Зимнице под влиянием сомнений военного министра император отверг «более смелый» план главнокомандующего, что лишило армию возможности уже в июле добиться успеха за Балканами и отрицательно сказалось на ходе всей кампании.

28 января (9 февраля) 1878 г., ровно семь месяцев спустя, уже в Зимнем дворце очередные опасения военного министра вновь притормозили решимость императора и способствовали бессмысленному топтанию русской армии под стенами Константинополя.

28 ноября (10 декабря) 1877 г., в день падения Плевны, Александр II пожаловал Милютину Георгия II степени. Император помнил, что именно военный министр выступил против отступления после провала третьего штурма Плевны. За это и удостоил столь высокой награды. Бесспорно, твердая позиция Милютина тогда во многом предотвратила панический сценарий развития событий. Но велика вероятность и того, что не было бы милютинских возражений против «более смелого» плана главнокомандующего — не было бы всей этой бездарной плевненской истории. Так что если оценивать качество стратегических советов военного министра в ходе русско-турецкой войны, то счет будет не в его пользу.

Да, кстати, обратили внимание: 28-е число на календаре той войны было просто каким-то мистически-роковым…

Судя по воспоминаниям Милютина, Александр II, диктуя телеграмму великому князю, был настроен весьма решительно и, видимо, рассчитывал, что его настрой подхватит главнокомандующий. Но расчет не оправдался. В полевом штабе Дунайской армии царили совершенно иные настроения. Да и не стоит забывать: после того, как Александр II телеграммой от 12 (24) января остудил наступательный порыв великого князя, тому непросто было заново поверить в новый императорский призыв к решительным действиям. И вот здесь, зная нестойкий характер великого князя, остроту ситуации, император вполне мог жестче выдержать текст телеграммы, в стилистике приказа, и употребить этот глагол повелительного наклонения — приказываю. Ведь время подумать, и хорошо подумать, было.

Сомнения Горчакова и Милютина задержали отсылку телеграммы от 29 января, но решимость императора все же пересилила, и она, пусть с запозданием, но была отправлена.

В телеграмме от 4 (16) февраля (получена в Адрианополе утром 6 (18) февраля) Александр II не без раздражения указывал, что «в шифрованных телеграммах моих от 29 и 30 января, 1 и 3 февраля ясно указано, как тебе следует действовать» (курсив мой. — И.К.)[1130]. А уже в письме от 11 (23) февраля император писал брату, что «достоинство наше не позволяет нам делать дальнейших уступок». Имея в виду «телеграммы от 29 и 30 января», он утверждал: «…вот почему я и приказал (курсив мой. — И.К.) тебе занять Царьград, если можно с согласия турок, в противном же случае даже силой». Спустя много лет специалисты из Военно-исторической комиссии Главного штаба, зацепившись за употребленный императором глагол «приказал», так прокомментировали это заявление — в собранных комиссией материалах «нет документа, содержащего категорическое приказание: “занять Константинополь силой”»[1131].

По сути же об этом говорила телеграмма от 30 января, но обуславлила это только высадкой английского десанта. А отказ от обязательства не занимать Галлиполи был увязан с вступлением английской эскадры в Босфор. Так что если вдуматься, то о «казнить нельзя помиловать» вряд ли можно говорить, и прав все же Татищев: телеграммы от 29 и 30 января дополняли друг друга. Главное было в том, как к ним отнесся главнокомандующий.

30 января (11 февраля) петербургский корреспондент «Таймс» начал свое сообщение в газету следующими словами: «Я могу конфиденциально заявить, что приказы войти в Константинополь отданы русским войскам»[1132]. Если это не являлось плодом его интуиции, то можно предположить, что доступные англичанам каналы информации начинались в Петербурге чуть ли не от дверей кабинетов императора, военного министра и словоохотливого канцлера. «Ожидается, — писала “Таймс” 3 (15) февраля, — что русские вскоре войдут в город, но никаких официальных заявлений на этот счет пока не поступало»[1133].

К исходу 3(15) февраля главнокомандующий точно знал, что, пройдя Дарданеллы, английская эскадра все же в Босфор не входила, десант не высаживала, а турки начали всячески противиться «дружественному» вступлению русской армии в Константинополь. Что оставалось делать?

Вечером 3 (15) февраля, как обычно, собравшиеся за чаем у великого князя стали обсуждать создавшееся положение. Приведу довольно большую выдержку из воспоминаний одного из участников того чаепития — М. А. Газенкампфа, которая, по-моему мнению, довольно точно воспроизводит атмосферу напряженных раздумий в штабе русской армии и позволяет лучше понять мотивы решений главнокомандующего:

«Сегодня вечером за чаем, когда зашла беседа о натянутом, обостренном положении дел, я не задумался высказать великому князю свой взгляд в присутствии князя Евгения Максимилиановича (сегодня приехавшего), Скобелева 1-го, Чингис-хана, Струкова и Скалона. По-моему, запоздалое занятие Константинополя неминуемо приведет к разрыву с Англией, а быть может и с Австрией. В последнем случае будем иметь против себя и Румынию, представители которой глубоко оскорблены недопущением их к участию в мирных переговорах и предстоящим отторжением от Румынии устьев Дуная. Мы не можем доводить дело до европейской войны: флота у нас нет, большая часть наших войск в Турции, тыл — в Румынии, обращенный к стороне Австрии. В России осталось всего 17 дивизий, которых не хватит даже для обороны берегов и австрийской границы. А Польша? Ведь под влиянием зарубежных польских и венгерских эмиссаров она может восстать, если Австро-Венгрия станет во враждебное нам положение.

Великий князь возражал, что достоинство России требует нашего вступления в Константинополь, раз перед ним явятся эскадры английская и других держав. Я отстаивал свое мнение: это погоня за призраком. Если Турция будет на нашей стороне, то наше присутствие в Константинополе бесполезно; если она будет против нас, то насильственное занятие Царьграда будет сигналом к европейской войне. Если вдуматься хорошенько, то все расчеты наши на соглашение с Турцией ни на чем не основаны, кроме голословных, сомнительно-искренних жалоб турецких уполномоченных на англичан. Они говорят теперь, что им самим не расчет пускать англичан в Дарданеллы, а так как нам приятно этому верить, то мы и верим. А если это только дипломатическая комедия? Может быть, турки даже нарочно согласились на предварительные условия мира и на перемирие, чтобы выиграть время; может быть, даже приход английской эскадры — результат англо-турецкого соглашения, а протест Порты против пропуска в Дарданеллы — притворный? Ведь туркам нет резона искать нашей дружбы, нечего от нас и ждать: мы их разгромили, разорили, придушили и, наступив на горло, заставили подписать мирные условия, почти стирающие Турцию с карты Европы. Ради чего же турки пойдут теперь рука об руку с нами[1134], что они могут этим выиграть? Очевидно, они нас обманывают. <…>

Мысль о занятии Константинополя лучше бросить, ибо занять его еще можно, но удержать нельзя. А скоро даже нельзя будет и занять без боя, когда подойдут войска из очищаемых турками крепостей. У нас ничего не подготовлено. Боевые запасы далеко позади, и неизвестно когда подтянутся, а интендантской части вовсе нет. Жили мы до сих пор, со дня перехода через Балканы, исключительно местными средствами, пользовались ими бессистемно и беспорядочно, а теперь и этого источника не предвидится. Местность между Адрианополем и Константинополем редко населена и средствами бедна: чем питаться будем, если война возобновится? Связи с тылом у нас не существует. Да и тыл-то наш в хаотическом состоянии. <…>

Одним словом, в случае возобновления военных действий, турки, имея за спиной английский флот, непременно ободрятся. Им достаточно оказать пассивное сопротивление, чтобы поставить нас в очень тяжелое положение. Сразу обнаружится, что мы пришли под Константинополь почти с голыми руками.

Нет! Если не захватили Царьграда и Галлиполи сразу, пока еще турки не опомнились и англичане не подошли, то теперь лучше и не пробовать: ничего путного из этого не выйдет. Ввиду появления английской эскадры, нам выгоднее не занимать ни одной береговой позиции, ибо вдали от берега мы для англичан неуязвимы.

Великий князь выслушивал все мои рассуждения не только терпеливо, но и вполне милостиво. Сперва возражал, а потом только слушал, и когда я замолк, обратился к присутствующим со словами: “Бедный Газенкампф! Как он взволновался и встревожился!” Я ответил: “Как не встревожиться, когда нам угрожает европейская война, к которой мы не готовы? Ведь это страшное дело!» (курсив мой. — И.К.)[1135].

На следующее утро, 4 (16) февраля, Николай Николаевич вызвал Газенкампфа, приказал зашифровать и отправить государю составленную им телеграмму, предварительно показав ее начальнику штаба. «Старик, — писал Газенкампф, — прочитав ее, добродушно предложил мне помочь зашифровать депешу, чтобы поскорее ее отправить»[1136]. Вот текст телеграммы, который столь обрадовал Непокойчицкого:

«С каждым днем занятие войсками нашими Константинополя становится затруднительнее, в случае если Порта добровольно не согласится на наше вступление, потому что численность турецких войск увеличивается с каждым днем войсками, привозимыми из оставляемых ими крепостей. Предупреждаю об этом для того, чтобы ты не считал занятие Царьграда столь же легким и возможным, как две недели тому назад. Затрудняет переговоры распущенный в Царьграде слух о предполагаемой будто бы европейской конференции, до исхода которой мир не будет считаться окончательным»[1137].

Мысли, которые развивал накануне отправки этой телеграммы Газенкампф, были весьма распространены. 4 (16) февраля по сути то же Гурко высказал Левицкому и Непокойчицкому[1138]. Об этом же писал в своем дневнике в начале февраля Скалон, особо сетуя по поводу упущенного времени: если бы император твердо поддержал предложения главнокомандующего о безостановочном движении к Константинополю, высказанные 10 (22) января…[1139]

На волне мрачных мыслей Николай Николаевич в телеграмме от 4 (16) февраля уже не говорил, что все приказания государя «будут исполнены», а явно упирал на сложности овладения Константинополем в сравнении с ситуацией двухнедельной давности. И главной из них, как следует из текста телеграммы, была возрастающая численность турецких войск, «привозимых из оставляемых… крепостей». Хотя, замечу, Газенкампф говорил не о настоящей, а только будущей невозможности занять Константинополь без боя, «когда подойдут войска из очищаемых турками крепостей».