Что толку в этой константинопольской «Рублевке»…
Ответ на этот вопрос дали события 5 (17) февраля. День начался с очередной, задержавшейся в Константинополе, депеши императора от 3 (15) февраля. В ней Александр II сетовал на задержку телеграмм и настойчиво повторял брату, что направляемые в штаб армии императорские депеши султану «должны служить руководством» и для него.
В 12 часов дня Николай Николаевич отвечал, что все телеграммы получил, «но по причине неоднократного перерыва линий они дошли непоследовательно». «До сих пор английская эскадра в Босфор не вступала, — писал он, — и даже удалилась от Принцевых островов, оставаясь в Мраморном море, а потому и я демаркационной линии не переступал»[1168].
Уже к вечеру великому князю принесли телеграмму канцлера Горчакова от 3 (15) февраля. Прочтя ее, главнокомандующий незамедлительно отправил депешу императору:
«Только сегодня в 5 часов вечера получил от князя Горчакова копию с телеграммы твоей султану от 3-го числа, о необходимости вступления наших войск в Константинополь, ввиду прохода английской эскадры через Дарданеллы и к Принцевым островам. Поэтому сообщаю Савфету, что нахожусь вынужденным сговориться с султаном о вступлении наших войск в Царьград (курсив мой. — И.К.). Депеша Горчакова ко мне опоздала потому, что шла через Константинополь и, по всей вероятности, была там умышленно задержана»[1169].
В этом изматывающем нагромождении телеграфных накладок, неоднозначности депеш, трудностей армии и нервозности переговоров для Николая Николаевича наконец-то прояснилось: император не связывает занятие Константинополя с вступлением английских броненосцев в Босфор и раздражен его нерешительностью.
Вечером 5 (17) февраля у главнокомандующего началось совещание, в котором участвовали Непокойчицкий, Нелидов и Игнатьев. Одновременно продолжались переговоры с Савфетом-пашой. По итогам совещания было принято решение «занять отрядом в 10 000 человек не самый город (Константинополь. — И.К.), но Сан-Стефано на берегу Мраморного моря, Кучук-Чекмедже и ближайшие деревни и казармы»[1170].
После совещания, за чаем, Николай Николаевич рассказал, что в ситуации «настойчивого требования государя занять Константинополь путем мирного соглашения с султаном» и одновременной «невозможности достигнуть этого соглашения ввиду английской эскадры» граф Игнатьев «придумал компромисс» — занять Сан-Стефано. Никто, разумеется, не знал о существовании такого «предместья Константинополя», но Игнатьев уверял, «что это — чудное местечко на берегу Мраморного моря, что там мы будем все равно что в Константинополе, а между тем англичанам придраться будет не к чему»[1171]. Великому князю очень понравилась эта идея, и он практически сразу же определил, какие части будут введены в Сан-Стефано.
Обратим внимание: еще совсем недавно Игнатьев считал необходимым занять высоты вокруг Константинополя и укрепления Босфора, а тут — только пригород столицы, удаленный от нее на 13 км. Вступление русских в Сан-Стефано, писал 10 (22) февраля корреспондент «Таймс» из Перы, «не принесет им реальных военных преимуществ»[1172]. И он был совершенно прав.
Великий князь говорил Савфету-паше, что занятие Сан-Стефано — это «уступка, которую он взял на себя, ибо государь приказал занять Константинополь»[1173]. Однако такое решение главнокомандующего одобрил и сам Александр II, хотя буквально за два дня до этого был очень сердит на брата за его нерасторопность в занятии турецкой столицы.
За чаем Николай Николаевич подвел и некоторые итоги: эскадра Хорнби отошла в залив Мудания, в 50 милях от Константинополя; десантных войск на судах нет; одним из судов командует герцог Эдинбургский; а по донесениям Скобелева и Ону, население турецкой столицы уже готово к встрече русских полков. Великий князь сообщил также, что, по некоторым сведениям, эскадры других государств спешат в Мраморное море, а султан уже не возражает против вступления наших войск даже в сам Константинополь, но просит подождать до получения ответа на телеграмму, посланную им королеве Виктории.
Тем временем в Лондоне Биконсфилд был крайне озабочен перспективами антироссийского альянса с Австро-Венгрией. Переговоры с Андраши шли уже месяц, но итогового соглашения так и не было. 8 (20) февраля, вызванный к премьеру, Дерби «нашел его уверенным, что дело с Андраши пропало, и настроенным весьма миролюбиво». «Мы говорили о русском вступлении в Константинополь, которое, согласно последним телеграммам, есть шанс предотвратить. Также говорили о переговорах по предотвращению захвата турецкого флота, силой или в качестве компенсации; мы согласились не покупать турецкие корабли, и эта идея понравилась премьеру»[1174].
И вот на таком фоне командование русской армии проявляет уступчивость, ограничиваясь занятием бесполезной константинопольской «Рублевки» — Сан-Стефано. И это в надежде на понимание англичан и сговорчивость турок в вопросе мирных переговоров.
Не успели участники чаепития разойтись, как пришло сообщение, что английская эскадра вернулась, а адмирал Хорнби даже побывал в Константинополе. «Все мы дали волю накопившемуся против англичан озлоблению», — записал по этому поводу Газенкампф[1175]. Действительно, 5 (17) февраля британские броненосцы из залива Мудания перебрались в Тузлу в 7 милях от Принцевых островов ив 17 от турецкой столицы[1176].
В таких условиях турки уже не торопились с ответом по поводу Сан-Стефано, они затягивали мирные переговоры и отказывались даже от того, на что соглашались при заключении перемирия. Когда эти упреки 8 (20) февраля были высказаны Савфету-паше, то он откровенно ответил: «Тогда было другое положение, тогда мы подписали бы все, что вам угодно. Ну, а теперь еще поговорим: обстоятельства уже не те»[1177].
Нелицеприятный вывод напрашивался сам собой: поспешное перемирие и уступчивость победителей уводят на тропу поражений, степень унизительности которых будет только возрастать.
9 (21) февраля главнокомандующий предъявил туркам ультиматум: если к 6 часам утра 11 (23) февраля он не получит приглашения вступить в Сан-Стефано, то займет его силой, а вместе с ним и все те пункты, которые сочтет необходимым. В главной квартире стали готовиться к выступлению, а вечером следующего дня телеграммой из Константинополя М. Ону сообщил — Порта согласилась. Побежденные давали «добро» победителям…
В Лондон же поступали в те дни крайне «неприятные новости». Дерби писал, что ночью 8 (20) февраля пришло сообщение «о требовании России передать ей весь турецкий флот и о том, что предложено послать 30 000 русских войск для оккупации Константинополя».
На следующий день на заседании кабинета первым вопросом обсуждалась судьба турецкого флота. «Мы решили, — писал Дерби, — не разрешать Лайарду и Хорнби делать то, к чему они были расположены, — противиться переводу турецкого флота, как это могло быть осуществлено по закону войны». В связи с этим Биконсфилд заявил: «Если мы идем к войне, то позвольте нам вести ее правильно и не начинать ее схваткой в Константинополе, к которой мы не готовы».
На заседании было отмечено: русские дали обещание не занимать линию Булаирских укреплений на входе в Галлиполи, «так как у них нет к этому мотивов, исключая возможность перерезать путь отхода нашему флоту». В последнем случае кабинет решил быть готовым оказать помощь туркам в защите этой линии.
«В случае силового вступления русских в Константинополь, — писал Дерби, — мы решили отозвать посла и заявить, что пойдем на конференцию только после того, как оккупация прекратится. Во всех отношениях это наиболее решительный шаг, который мы могли предпринять…» (курсив мой. — И.К.)[1178].
Около 4 часов утра 12 (24) февраля главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич во главе конвоя и сопровождающих лиц въехал в Сан-Стефано.
Довольно быстро, к вечеру того же дня, Лондон достигла телеграмма: русские вошли не в Константинополь, а в его пригород Сан-Стефано, «и что мир будет подписан там». Одновременно поступило сообщение, что требование русских о передаче им турецкого флота отозвано. Также в этот день газетные колонки сообщали о готовности Австро-Венгрии приступить к мобилизации и запрошенных на эти цели кредитах. Для британских политиков это были весьма хорошие новости.
Дерби подметил, как сразу изменился тон «болтливых» лондонских газет. Уже 12 (24) февраля они просто взвились в боевом порыве, напечатав речь премьера, которую он никогда не произносил, но которая, по их мнению, отражала его «решительные настроения». «Со мной королева, парламент и весь народ, — якобы говорил Дизраэли, — если бы я был десятью годами моложе, то изменил бы карту Европы»[1179]. Вот она — цена русской нерешительности. Связь явлений проступала совершенно очевидно: агрессивность туманного Альбиона возрастала по мере уступчивости русских политиков и военных.
Перед самым отъездом из Адрианополя Игнатьев заявил, что затянувшиеся переговоры скоро будут закончены, и назвал точную дату подписания мирного договора — 19 февраля (3 марта) — ну как же было не приурочить договор ко дню восшествия на престол императора и отмены крепостного права!.. Вот только все большее число сведущих людей начинало задаваться вопросом: а зачем нужен этот договор? Пафоса много, толку мало, а вред — вполне конкретный.
Очевидно одно: в конце января — начале февраля 1878 г. части русской Дунайской армии могли без больших усилий занять и Константинополь, и Босфор, и даже Дарданеллы.
Какая-то могучая сила тянула русскую армию к Константинополю, тянула, несмотря на все сомнения и нерешительность императора, главнокомандующего и канцлера. И вот это, действительно, можно назвать метафизикой в духе А. Проханова.
Политически заостренные условия перемирия и ориентация на заключение предварительного мирного договора с Турцией сковали действия русской армии.
И тут давно ожидаемый ход сделали англичане — они ввели эскадру в Мраморное море. Однако это открыло новые возможности и для решительных действий русской армии, но по вине императора и, прежде всего, главнокомандующего она ими не воспользовалась. А вот британское правительство разыграло эту карту блестяще. Четыре британских броненосца превратились в куда более эффективное политическое оружие, нежели большая и победоносная русская армия, топтавшаяся в нерешительности под стенами турецкой столицы. В зоне черноморских проливов Лондон в очередной раз стал переигрывать Петербург.
«В январе 1878 г., — писал А. Б. Широкорад, — был упущен момент, который мог бы изменить всю дальнейшую историю России»[1180]. А упущенный момент, как говорил Наполеон, не вернется никогда.