Неотправленная телеграмма посла Нелидова

Весной и летом 1896 г. в Османской империи, казалось бы, начало устанавливаться относительное спокойствие. С очевидным удовлетворением успокоилась и европейская дипломатия. Однако 14 (26) августа ситуацию в Константинополе взорвала группа вооруженных армян, захвативших центральный банк султанского правительства — Оттоманский банк. Одновременно по турецкой столице прокатилась волна взрывов и нападений на полицию. Террористы грозились взорвать банк, если султан не предпримет срочных мер по ускорению реформ в стране. Это явилось и грозным жестом в сторону великих держав, правительства которых обильно финансировали Порту. В течение 1890–1898 гг. общая сумма предоставленных кредитов составила 12 миллиардов франков[1691].

По некоторым данным, турецкая полиция знала о готовившейся акции армян, но не чинила препятствий. В итоге ответом на захват банка явилась очередная резня армян в Стамбуле, которая не прекратилась даже тогда, когда после уговоров драгомана российского посольства Максимова армяне покинули банк и отплыли за пределы Турции.

В то время попытками европейских послов остановить резню руководил Нелидов. Видя, что ноты протеста не действуют на турецкие власти, Александр Иванович лично предупредил султана Абдул-Гамида II, что, если резня не будет остановлена, он отдаст приказ русским боевым кораблям обстрелять Беюк-Дере[1692]. По мнению А. Герберта, руководившего английским посольством в отсутствие Ф. Карри, решительный тон Нелидова вынудил султана отдать «приказ диким толпам разойтись»[1693].

В начале сентября 1896 г. английский еженедельник Spectator выразил мнение немалого числа британских политиков: самым верным решением армянского вопроса явилось бы соглашение великих держав о «раздроблении» Османской империи при условии, если Россия даст на то свое согласие. В противном случае державы должны были направить свои усилия на низложение Абдул-Гамида II и замену его новым султаном[1694]. Это совпало с реакций Вильгельма II на новую волну насилия в турецкой столице: «Султан должен быть низложен»[1695].

На таком фоне 10 (22) сентября в Лондон прибыл Николай II, совершавший после коронации вояж по европейским столицам. В любимой летней резиденции королевы Виктории, шотландском замке Балморал, 15 (27) и 17 (29) сентября состоялись беседы царя с премьер-министром. По итогам Солсбери составил меморандум и представил его на обсуждение кабинета.

«Он вынудил меня начать беседу, — писал Солсбери о первой встрече с царем, — но по ходу не проявлял особой активности». Однако «был один центральный вопрос, по которому он (царь. — И.К.) высказывался довольно твердо… Он определенно расположен к сохранению нынешнего территориального status quo в Турции». И далее Солсбери констатировал:

«В этом вопросе он воспринял мои взгляды с одобрением, однако не стал зарекаться от проведения срочных мер. Он согласился с тем, что попытка принудить Турцию методом оккупации какой-либо части ее территории представляет опасность для любой державы, потому что может возбудить острую зависть других держав и в конечном итоге привести к войне; но, с другой стороны, он также согласился, что было бы опасным оставлять дела такими, какие они есть, по многим причинам, особенно из-за финансового давления, которое может быстро привести Оттоманскую империю к анархии, и тогда отдельное выступление той или иной державы — особенно Австрии — станет возможным, что, вероятнее всего, приведет к европейской войне. Поэтому что-то надо делать. Наши меры, как они представлены, не годятся, потому что направлены на изменение границ Турецкой империи (выделено мой — И.К.); следовательно, они должны быть направлены против самого султана»[1696].

Солсбери стал развивать тему отстранения султана Абдул-Гамида от власти и даже предложил, «чтобы наши послы были проинструктированы о желательности смены султана». Тон ответных слов царя был согласительный, но, как заметил премьер, «с прохладой»[1697]. И уже вторую беседу, 17 (29) сентября, Николай II начал с твердых возражений против устранения правящего султана[1698]. Суть их сводилась к тому, что насильственное смещение Абдул-Гамида дестабилизирует обстановку в Турции, чего российский император решительно не хотел допускать. И потом… Кто будет назначать нового султана, чьим он будет ставленником? Ведь Россия, в отличие от Англии и Франции, не обладала финансовыми рычагами воздействия на решение этих вопросов. Такие мысли Николай II не высказывал Солсбери, но определенно держал их в своей голове.

В ходе первой встречи, покончив с темой устранения султана, стороны перешли к Египту. По словам Солсбери, царь заявил ему, что Египет является «предметом большой ревности со стороны Франции». Но «нация так горда успехом… цивилизаторской миссии» на берегах Нила… Однако премьер не стал развивать столь дешевый пассаж и перебросил мостик к России. Как и годом ранее на встрече с Гатцфельдом, он напомнил царю беседу императора Николая I с Гамильтоном Сеймуром, в которой прадед российского самодержца «пожелал обсудить наследие больного человека (Турции. — И.К.) и предложил, чтобы мы (Англия. — И.К.) в ходе его раздела получили Египет. Он (Николай II. — И.К.) ответил, что не возражает против нашего обладания Египтом. Я же добавил, что император Николай готов был предложить Франции Сирию; он (Николай II. — И.К.), кажется, подумал, что этого будет недостаточно»[1699][1700]. После этого, заявив об абсурдности опасений по поводу русских устремлений к Индии, желании поддерживать статус-кво в Персии, осудив английских филантропов, выступающих за русскую оккупацию Армении, и выразив «глубокое удовлетворение» по поводу заявления Солсбери, что Англия не стремится мешать экономическому проникновению России на Дальний Восток, Николай II перешел к самой щекотливой теме — судьбе черноморских проливов. Солсбери изложил это так:

«Затем он обозначил тему, на которой остановился подробно и высказывался весьма серьезно. Он заявил, что Проливы должны перейти под контроль России. Я предложил, что он сможет без проблем добиться того, чтобы они были открыты для всех наций, однако он твердо заявил, что это мнение будет Россией отвергнуто. Проливы — дверь в дом, где он живет, и он настаивает на обладании ключом от него. Я сказал, что такая точка зрения подразумевает исчезновение султана, но до тех пор, пока этого не произошло, только он может осуществлять контроль над Проливами. Выдержав паузу, он ответил, что это так и он не станет предугадывать будущее. В настоящем он бы предпочел status quo. Однако добавил, что сможет дать понять султану, что Проливы остаются у него лишь до той поры, пока Россия сама не станет ими распоряжаться. России не нужен Константинополь или какая-нибудь иная турецкая территория по каждую сторону проливов. Она только хочет обладать дверью (от собственного дома. — И.К.) и укрепить ее»[1701].

Эти высказывания явно завели Солсбери, и он стал аккуратно подбрасывать царю вводные:

«Я спросил, как, по его мнению, такой порядок понравится Румынии. Он ответил, что для него здесь не возникнет трудностей и это не будет иметь особого значения. Я поинтересовался, а как изменения в расстановке морских сил в Средиземноморье воспримут Италия и Франция. Кажется, его удивила мысль, что обе они станут возражать. <…> Не станет же Франция думать, заявил он, что мы собираемся воевать с ней. Сейчас да, ответил я, но люди и обстоятельства меняются, и политики должны проявлять бдительность по отношению к неизвестному будущему. Я сказал ему, что Ваддингтон[1702] горячо убеждал меня: политика Франции в этом вопросе (русского обладания проливами. — И.К.) не изменилась со времен Крымской войны. Он очень удивился моему высказыванию, но заметил, что не предпринимал шагов, дабы выяснить позицию Франции. Я выразил надежду, что он поинтересуется у Ганото[1703] (которого я весьма ценю), как Франция отнесется к подобным изменениям. Он пообещал расспросить Ганото и позволить Дафферину ознакомиться с результатом»[1704].

Почувствовав, что Солсбери нагромождает контраргументы, Николай принялся доказывать, что является решительным противником войны и не стремится к установлению морского господства России в Средиземном море, а хочет ограничиться только укрепленной «дверью» в собственный дом. По словам премьера, царь заявил ему, что, «как только Проливы будут открыты, он пошлет эти суда (Черноморской эскадры. — И.К.) в Тихий океан и оставит их там».

Но Солсбери тут же сменил тему, заявив, что морские интересы Великобритании не носят «столь срочного характера, как у других держав. Наши интересы в Средиземноморье в настоящий момент ограничиваются Мальтой и Египтом (о Кипре премьер умолчал. — И.К.)»[1705]. Чуть позднее, явно желая расположить к себе царя, Солсбери развил эту тему:

«Я высказал мнение, которое он разделил, что, пожалуй, в настоящее время нет причины для вражды между Россией и Англией, кроме вопроса о Проливах. Я отметил, что интерес Англии в этом вопросе не так уж велик, как у остальных, и является чисто морским. Я признал, что не стоит поддерживать теорию о том, что турецкое господство в Константинополе является бастионом для нашей Индийской империи»[1706].

Вместе с этим Солсбери тут же оговорился, что он «не понимает», как Англия «сможет бросить своих союзников», с кем была «так долго». Со стороны премьера это явилось большим лукавством. Как он «держался» за своих союзников по Средиземноморской Антанте, мы уже знаем. Однако Австро-Венгрия… Эта тема у Солсбери была все же глубже. Он писал:

«В твердых выражениях я высказал свое убеждение в важности для Европы существования Австрии… Насколько я понимаю, австрийские представления заключаются в том, что хозяин Проливов получает полный контроль над турецкими владениями, находящимися между Болгарией и Эгейским морем, и в том, что Австрия не может себе позволить быть окруженной Россией. Защита себя методом занятия Салоник и близлежащей территории подвергнет ее опасности другого рода — нарушению баланса между славянскими и неславянскими элементами в ее империи».

По словам Солсбери, несмотря на «выраженное глубочайшее уважение» к Францу-Иосифу, ответная реакция российского императора продемонстрировала его «большую антипатию» к дунайской монархии:

«Он (царь. — И.К.) был огорчен тем, что Австрия должна была получить Боснию и Герцеговину по итогам прошедшей войны, не потеряв ни одного солдата, не потратив шиллинга и подставляя под огонь лишь Россию. Он выразил твердый взгляд на ее будущее. Он уверен, что государство удерживается лишь уважением к нынешнему императору. Когда он умрет, Венгрия провозгласит свою независимость, так же поступят Богемия и славянские части империи, которые, возможно, постараются объединиться с Россией (курсив мой. — И.К.), и ничего не останется, кроме австрийской “марки”; поэтому он считает, что австрийское сопротивление этим процессам не может быть длительным»[1707].

Подобный взгляд российского императора на судьбу Австро-Венгрии явно «пришелся не по вкусу» английскому премьеру, и он позволил себе совет на грани такта:

«Задача российских и австрийских политиков должна состоять не в высматривании замыслов друг у друга и даже не в компенсациях, а в безопасности, которая должна быть предоставлена Австрии в случае таких изменений, которые поведут к исчезновению Турецкой империи. Я думаю, что если Австрия, Франция и Италия (в этом случае) благосклонно отнесутся к переходу Проливов под контроль России, то Англия не станет отстаивать свои возражения в одиночестве, а постарается достичь такого соглашения, которое бы устроило всех».

После этого, по словам премьера, царь переключился на германского императора, к которому «не испытывал дружеских чувств». «Он сказал, что император (Вильгельм. — И.К.) человек очень нервный, а он человек спокойный и не может выносить нервных людей». А вот эту тему английский премьер, думается, поддержал с удовольствием.

Первая встреча с царем обнадежила Солсбери и позволила ему сформулировать основу англо-русского соглашения:

«В результате беседы я пришел к пониманию того, что если мы отдадим ему (царю. — И.К.) Проливы, он поможет нам и обдумает приемлемые предложения по компенсации. Если мы не станем отдавать ему Проливы, он ограничится лишь формальным вниманием к настоящим проблемам»[1708].

Спустя два дня, встретившись с императором Николаем во второй раз и выслушав от него неприятные возражения против смещения султана Абдул-Гамида, Солсбери в ответ явно ужесточил свою позицию по проливам:

«Подводя итог сказанному им о русском контроле над Проливами, я счел возможным принять это требование, если оно будет заявлено после исчезновения Турецкой империи; так как все другие державы потребуют удовлетворения, и это должно стать частью общего соглашения».

Вместе с этим Солсбери предложил обезопасить интересы великих европейских держав в случае начала очередных волнений в Константинополе: ввести в проливы по три боевых корабля от каждой державы. Но Николай II «вовсе не проявил склонность к такой перспективе и вскоре свернул беседу»[1709].

В 1920-х гг. В. М. Хвостов утверждал, что «сделка с английским империализмом на основе раздела Турции была вполне возможна»[1710]. Будущий академик и директор Института истории АН СССР пришел к такому выводу как на основе анализа европейской ситуации 1895–1897 гг., так и опубликованных в первые годы советской власти секретных документов царского правительства по подготовке десантной операции на Босфор.

В начале 1930-х гг. известный американский историк Уильям Лангер, характеризуя встречу в Балморале, отметил, что Солсбери так стремился заполучить поддержку Николая II, что поманил его перспективами уступок в зоне проливов[1711]. Английский историк Маргарет Джефферсон, опубликовавшая в 1960 г. текст меморандума премьера о беседах с царем, не соглашалась со столь категоричным утверждением. Составленный Солсбери меморандум, по ее мнению, показывает, что премьер «был вполне лоялен к Австро-Венгрии и сохранил все возражения против передачи России контроля над Проливами»[1712]. Сходных оценок придерживался и крупный английский историк Джон Гренвилл, опубликовавший в 1964 г. работу, посвященную исследованию внешней политики Солсбери[1713]. В то же время, определяя в целом позицию британского премьера, Джефферсон писала:

«В 1896 г. Солсбери считал, что со временем британские планы по предотвращению перехода Проливов в руки России будут все более ослабевать. Лучшее, на что он надеялся, состояло в том, что это произойдет после краха Турецкой империи»[1714].

В 1973 г. Н. Н. Болховитинов при содействии В. М. Хвостова опубликовал записку Е. Е. Стааля о беседе с Солсбери 20 сентября (2 октября) 1896 г., спустя всего три дня после встречи премьера с царем в Балморале. По словам Стааля, из сказанного российским императором английский премьер посчитал «возможным сделать вывод, что русские интересы концентрируются вокруг вопроса о проливах. Урегулирование этого важного вопроса в смысле претензий России встретит, разумеется, сильную оппозицию в Европе. Однако со стороны Англии такой оппозиции не будет. Напротив, последняя не увидит прямой угрозы своим интересам и проявит готовность договориться с нами»[1715]. Вывод же Болховитинова прозвучал так: «…при всем желании не допустить установления русского господства над проливами, британская дипломатия не могла не искать новых путей решения турецкой проблемы»[1716]. И вот здесь ключевая фраза — «…не могла не искать…».

В 1896–1897 гг. Солсбери, разумеется, не горел желанием отдавать России черноморские проливы. Но и в Петербурге не были категорически настроены требовать оба, в центре внимания был Босфор. Солсбери же явно искал «новые пути», а посему, как и в 1878 г., в его сознании вращались различные варианты политического торга, и какой реализуется — это во многом зависело от российской стороны. А вот там…

Вместо попытки нащупать компромисс с целью обеспечения захвата Верхнего Босфора царь выдал такое, что предстало в глазах премьера явной химерой и вызвало его недоумение. Говоря о естественном стремлении России к контролю над проливами, Николай II одновременно выразил желание сохранить статус-кво и в Турции, и власть султана в Константинополе. В беседе со Стаалем Солсбери заявил, «что он менее всего хотел бы установления на берегах Босфора двусмысленного и малоопределенного режима, например призрак султана рядом с могущественной Россией, действующей от его имени. Он предпочел бы четкие решения»[1717]. Однако именно «четких решений» английский премьер и не услышал от российского императора.

Николай решительно отвергал какое-либо вооруженное давление на султана и тем более соглашение по разделу его владений. Незадолго до появления Николая II в Лондоне Солсбери предложил припугнуть султана совместной англо-франко-русской демонстрацией в проливах. «Я решительно против подобного соглашения с Англией, — отреагировал российский император. — Это было бы на деле первым шагом к постепенному разделу Турции»[1718]. И в этом смысле была весьма показательна позиция российского правительства по Египту.

Если для Англии, как писал В. М. Хвостов, «в 1896 г. нейтралитет России в египетском вопросе мог казаться весьма ценным», то Николаю II теперь становилось неинтересным «платить» за проливы Египтом — «это в половину обесценивало покупку. Проливы получали теперь новое значение — как калитка к Суэцу, к большим воротам морского пути на Дальний Восток»[1719]. Эту оценку академика разделяет и современный российский исследователь внешней политики последнего российского императора П. В. Мультатули: «Николай II фактически отказал Англии в аннексии Египта…»[1720]. И с этим утверждением можно согласиться, даже несмотря на то, что на встрече с Солсбери Николай II, казалось бы, не заявил возражений по поводу британского владения Египтом. Однако фактор Страны пирамид не стал разменной картой в англо-русской сделке: «Египет за Босфор при нейтрализации Дарданелл». Сделка не состоялась. Стороны даже не приступили к ее обсуждению. Одновременно — точка зрения Парижа — вот что сильно влияло на текущую позицию российских политиков в египетском вопросе.

В контексте противодействия британской активности в армянском вопросе российский МИД неоднократно заявлял, «что в подходящий момент мы со всей добросовестностью и энергией поддержим пожелания Франции в отношении Египта». Еще в начале июля 1896 г. князь Лобанов-Ростовский говорил зятю королевы Виктории принцу Людвигу Баттенбергу, что восстановление доброжелательных отношений между Россией и Англией зависит от устранения всяких препятствий свободного прохода через Суэцкий канал и Красное море[1721]. Российская дипломатия всячески демонстрировала, что проблема Египта и Суэцкого канала не лежит исключительно в сфере англо-французских отношений, а, по аналогии с проблемой черноморских проливов, представляет общеевропейскую значимость. Лобанов-Ростовский жаловался, что так и не получил ответа от англичан «по поводу нейтрализации Суэцкого канала»[1722], на что Ламздорф заметил: «Думаю, что прав мой друг Ионии: в мирное время канал свободен, в военное время никакая конвенция не сможет его нейтрализовать»[1723]. Ну в точности как барон Бруннов в далеком 1854 г. о черноморских проливах.

Наступала кульминация Ближневосточного кризиса. В столицах великих держав прекрасно понимали, что новая волна резни армян, последовавшая за захватом Оттоманского банка, создавала ситуацию, в которой довольно легко было отыскать или придумать повод для силового вмешательства в турецкие дела. В этом смысле европейские кабинеты пристально наблюдали за действиями Лондона и Петербурга.

Не добившись ничего вразумительного от Николая II в Лондоне, Солсбери выступил с новой инициативой. В ноте от 8 (20) октября, обращенной уже ко всем великим державам, британский кабинет предложил поручить конференции послов в Константинополе выработать проект реформ для Турции и определить методы давления, которые бы заставили султанское правительство принять предлагаемые реформы. Как писал В. М. Хвостов, это предложение английского правительства, с одной стороны, «должно было нанести удар преобладанию русского влияния в турецкой столице», а с другой — создать основы для интервенции во внутренние дела Порты, которая могла «стать сигналом к обострению внутреннего кризиса в Турции, а затем — к ее разделу». В этом случае события вполне могли подтолкнуть Петербург к реализации сценария англо-русского соглашения «на базе все той же схемы: Египет, быть может, и Месопотамия — Англии, проливы — России»[1724].

Продолжая упрямо отстаивать статус-кво в Турции, российское правительство, тем не менее, согласилось обсуждать план реформ, но решительно отвергло выработку мер принуждения в отношении султана, «что заранее обрекало будущие разговоры послов на дискуссию чисто академического характера»[1725]. Такое решение Петербурга разочаровало Нелидова, предлагавшего отбросить политику статус-кво и начать вместе с англичанами давить на султана. Тем не менее для замыслов российского посла новая нота Солсбери оказалась весьма своевременной. Дело в том, что в конце октября Нелидов получил из МИДа новые инструкции. Прочитал, схватился за голову и срочно засобирался в Петербург.

Полученные наставления оказались плодом пребывания Николая II во французской столице, в которую он направился из Лондона[1726]. Надежды Солсбери оправдались: в Париже царь поинтересовался отношением Франции к перспективам русского обладания черноморскими проливами. И похоже, удивился куда более, нежели комментариям английского премьера по данному вопросу. В итоге министр иностранных дел Франции Габриэль Ганото убедил Николая II выработать совместные инструкции послам двух стран в Константинополе, согласно которым российское правительство посылало своего представителя в Совет по управлению Оттоманским долгом и соглашалось на значительное расширение его компетенции[1727]. Еще месяц назад Николай II решительно противился любым действиям, направленным на интернационализацию решения турецких проблем, а теперь вдруг безропотно на них соглашался, и притом в самом худшем для российского правительства варианте — не в военном, а в финансовом, где позиции России были наиболее слабыми. В такой перспективе ни о каком захвате даже Верхнего Босфора не могло быть и речи. В. М. Хвостов убедительно показал, что в Париже Николая II «попросту надули», и Ганото «провалил нелидовский проект»[1728].

В Петербурге политический кульбит молодого императора вызвал сильную оппозицию, и Николай II быстро попятился назад. 5 (17) ноября он уже «в основном одобрил идею немедленного захвата Босфора». 12 (24) ноября российское правительство заявило о своем согласии на созыв конференции послов и, следовательно, возможное обсуждение мер давления на Порту, но так… чтобы не «обижать» султана[1729]. К середине ноября до Петербурга добрался Нелидов и стал развивать свой план немедленного захвата Верхнего Босфора, который 18 (30) ноября изложил в записке, представленной императору.

«Почти неизбежное вооруженное вмешательство великих держав в турецкие дела», по словам Нелидова, заставляло Россию торопиться с решительными действиями в проливах[1730]. Аналогичные донесения военному министру слал в то время из Константинополя и полковник Пешков[1731]. Однако о «неизбежности» вооруженного вторжения великих держав на берега Босфора и Дарданелл можно было говорить в то время с очень большой натяжкой. К этому склонялась одна только Англия, и то в качестве лишь коллективной меры великих держав. Нелидов явно сгущал краски, добиваясь принятия своего плана.

«Занятие нами Верхнего Босфора, — писал он, — и открытие Дарданелл для военных судов всех наций, с нейтрализацией этого пролива и обезоружением его берегов, представляли бы самое для нас выгодное, при настоящих условиях, разрешение вопроса о проливах…»[1732]. Примечательно, что это в основном совпадало с позицией Солсбери, высказанной 16 (28) августа 1896 г. в ответ на запрос кайзера Германии о позиции английского правительства в отношении проливов. Англия, по словам Солсбери, удовлетворилась бы открытием лишь Дарданелл[1733]. Но в таком варианте было совершенно понятно, в чьи руки английский премьер готов был отдать Босфор — России.

Однако в то время, когда Солсбери был расположен договариваться с российским правительством о разделе Турции и ждал соответствующих ходов из Петербурга, князь Лобанов и граф Голуховский, беседуя в конце августа 1896 г. в Вене, «сошлись на том, что, если избавить Турцию от иностранного вмешательства, она способна просуществовать еще длительное время. Поэтому они решили, что должно быть сделано все возможное для поддержания статус-кво»[1734].

Нелидов же в своей записке указывал на совершенно иную необходимость: сначала — захват Верхнего Босфора, затем — переговоры; надежд на сговор с султаном не осталось, и для осуществления захвата предстояло либо воспользоваться подходящим поводом, либо создать его самим. Но Нелидов находился в тесном контакте с Карри… Академик Хвостов не исключал «какой-либо устной неофициальной договоренности» между ними по плану силового давления на султана и возможного раздела Турции[1735]. Но если это так, тогда Солсбери был в курсе замыслов русского посла, и, похоже, они не вызывали у него отторжения[1736]. Уж очень многое в то время говорило в пользу именно такого понимания. Главное — начать: русский десант высаживается на Босфоре, английские броненосцы проходят Дарданеллы. Похоже, Солсбери был не прочь затащить русских в эту стартовую схему действий. Ну а далее, на основе уже свершившегося факта оккупации зоны проливов, продолжить более конкретный торг с Петербургом.

В конце 1890-х гг. Петербург и Лондон вполне могли достичь соглашения, по которому Верхний Босфор отходил бы к России. Англия готова была согласиться с этим на строго определенных компенсационных условия. В этом смысле весьма примечательны публикации в «Таймс» того периода. 10 (22) сентября 1896 г. со ссылкой на сообщение из Севастополя газета, как о неизбежном, писала о подготовке русских к захвату Босфора. «Часть Черноморского флота в составе 4 броненосцев, 3 канонерских лодок и нескольких торпедных катеров курсирует в районе Очакова». По сообщению «Таймс», у командующего русским флотом был приказ: после получения телеграммы из Константинополя, приняв на борт боевых кораблей три батальона пехоты, направиться к Босфору. Войска на юге России, согласно тому же сообщению, находились в полной боевой готовности[1737]. Одновременно «Таймс» констатировала «резкое» изменение в положительную сторону тона петербургских газет по отношению к позиции Англии в текущем Ближневосточном кризисе[1738].

Однако сценарий начала интервенции и последующего раздела Турции отнюдь не противоречил предложению Солсбери о созыве мирной конференции послов в Константинополе и переносе именно туда инициативы выработки мер преодоления кризиса. Последний фактор, кстати, пусть и косвенно, но подтверждал существование той самой «договоренности» между Нелидовым и Карри, которую предполагал академик Хвостов. Надо еще учесть следующее: Солсбери не верил в то, что итоги предстоящей конференции послов в Константинополе приведут к началу реформ, которых добивались от султана европейские кабинеты[1739]. В целом же британская дипломатия в очередной раз демонстрировала свое поразительное тактическое умение одновременно устойчиво идти разными дорогами — продуманно ставить как на «красное», так и на «черное» и, в зависимости от того, что «выпадет», твердо и последовательно реализовывать свои стратегические замыслы.

23 ноября (5 декабря) 1896 г. в Петербурге под председательством Николая II состоялось особое совещание по рассмотрению предложений, изложенных в записке Нелидова. На нем, помимо императора, присутствовали: А. И. Нелидов, П. С. Ванновский, Н. Н. Обручев, управляющий Морским министерством П. П. Тыртов, управляющий Министерством иностранных дел Н. П. Шишкин и министр финансов С. Ю. Витте[1740]. На совещании Нелидов активно развивал идеи, ранее изложенные императору письменно. Ванновский и Обручев «очень поддерживали мнение нашего посла», Шишкин с Тыртовым либо отмалчивались, либо говорили «отдельные фразы, ничего определенного не выражающие». «…Единственно, кто возражал, и возражал весьма решительно, против этой затеи, был я», — заявил в своих воспоминаниях Витте. Министр финансов еще 12 (24) ноября подал императору записку, в которой советовал проводить в отношении Порты миролюбивую политику и избегать силовых мер. В ходе совещания Николай II «никаких мнений не выражал», однако, подводя его итоги, заявил, «что он разделяет мнение нашего посла»[1741].

В результате, как вспоминал Витте, «было решено вызвать (курсив мой. — И.К.) такие события в Константинополе, которые бы дали нам право и возможность высадиться в Босфоре и занять Верхний Босфор», и только после этого «войти в сношение с султаном и в случае, если он станет на нашу сторону, то обещать ему наше покровительство». Что делать, если султан «не станет» на сторону русских после их высадки на берегах Босфора, об этом в решениях совещания ничего сказано не было.

В соответствии с одобренным постановлением следовало немедленно начать подготовку десанта в Одессе и Севастополе. Командовать операцией должен был главный командир Черноморского флота и портов вице-адмирал Н. В. Копытов. Командиром сводного десантного отряда был назначен генерал-лейтенант В. фон Шток. Схема действий представлялась так: когда настанет подходящий момент для высадки десанта, Нелидов должен был отправить «депешу нашему финансовому агенту в Лондоне Татищеву» с поручением купить партию хлеба; Татищев же немедленно пересылал эту телеграмму «управляющему Государственным банком», который в свою очередь передавал ее «морскому и военному министрам»[1742]. Закручено было мудрено, но можно понять почему: уж очень опасались утечки информации и срыва фактора внезапности высадки десанта.

Однако внимательное прочтение опубликованного в 1931 г. постановления особого совещания 23 ноября (5 декабря) 1896 г. позволяет сделать вывод, что его содержание выглядело все же менее решительно в сравнении с тем, как оно представлено в воспоминаниях Витте.

Постановление начиналось с того, что поручало Нелидову прежде всего «изыскать вместе с представителями других держав, согласно предложению великобританского правительства, средства для упорядочения и поддержания (курсив мой. — И.К.) Оттоманской империи». Послу предписывалось «тщательно избегать» таких мер, «которые клонились бы к постепенной замене турецких правительственных учреждений общеевропейскими и к установлению международных порядков на берегах проливов». В том случае, если султан воспротивится принятию предложенных ему мер или станет под разными предлогами их оттягивать, то Нелидову следовало «путем доверительных разговоров с послами» договориться о способе принуждения, которым, «по всей вероятности, окажется морская демонстрация в Мраморном море». При таком развитии событий Нелидов должен был «заблаговременно предупредить императорское правительство о предложениях великих держав, дабы приказания Черноморской эскадре могли быть даны своевременно», с учетом того, что судам европейских эскадр «потребуется менее времени для вторжения в Дарданеллы, нежели нашим судам для перехода из Севастополя и Одессы к Босфору»[1743].

Но вот что удивляет. В конце ноября — начале декабря 1896 г. в Петербурге в обстановке глубочайшей секретности обсуждали планы захвата Верхнего Босфора, а в Лондоне к тому времени уже минимум как два месяца гуляла информация, что русская операция по захвату Босфора начнется именно после получения телеграммы от Нелидова. В феврале 1897 г. окончательно выяснилось, что британский консул в Одессе Стюарт знал о планах подготовки русского вторжения в Босфор. Он сообщил об этом в Константинополь послу Карри и получил соответствующие инструкции[1744]. А вот это, по-моему, еще одно подтверждение верности догадки В. М. Хвостова о некой «устной неофициальной договоренности» между Нелидовым и Карри. Скорее всего, в беседах со своим британским коллегой Нелидов взял на себя инициативу предварительного обсуждения сделки с англичанами в случае реализации русского плана захвата Босфора и даже озвучил такие его аспекты и варианты, к которым еще не были готовы в Петербурге. Последовательность действий русского посла выглядела так: сначала предварительно договориться с Карри в Константинополе и уже затем представить результаты в Петербург.

Однако столичная российская дипломатия, даже будучи крайне озабоченной безопасностью южных границ и разочарованной в перспективах сговора с султаном, предпочитала не играть активной роли и фактически плелась в хвосте событий.

Нелидов, тем не менее, воодушевленный решениями петербургского совещания, поспешил в турецкую столицу. Однако вскоре его в очередной раз постигло разочарование. Суть полученной им после прибытия в Стамбул телеграммы сводилась к простой фразе: любезный Александр Иванович, забудьте все то, что вы не так давно слышали в Петербурге, и ждите новых указаний. Операция по захвату Верхнего Босфора в Зимнем дворце была в очередной раз отложена.