И победы порождают страх
5 (17) января у императора состоялось совещание, которое он наметил еще в канун нового года. На нем присутствовали А. М. Горчаков, Д. А. Милютин, Н. П. Игнатьев, Н. К. Гирс, А. Г. Жомини. Несмотря на возражения Горчакова, Игнатьев не только принял участие в совещании, но и зачитал подготовленный им проект «прелиминарного мирного договора» с Турцией. «Дело, казалось бы, заслуживало самого серьезного обсуждения, — вспоминал Милютин, — однако чтение Игнатьева было выслушано почти без всяких замечаний, и большая часть поставленных им вопросов осталась без категорического разрешения»[955].
Зато опасения, вызванные сближением Лондона и Вены, подтолкнули к принятию следующего решения: «…тотчас по подписании перемирия вступить в непосредственные переговоры с Портой о заключении мира, предупредив в то же время великие державы, что мир этот будет лишь “предварительным”, и все вопросы, представляющие общеевропейский интерес, будут окончательно разрешены не иначе, как по соглашению с Европой»[956]. Об этом решении Александр II письменно уведомил Вильгельма I и Франца-Иосифа, а ведомство канцлера Горчакова 13 (25) января разослало послам в столицах великих держав соответствующий циркуляр.
Но все же в центре внимания в тот день оказалось иное. Прямо в ходе совещания Горчаков принялся сочинять телеграмму великому князю Николаю Николаевичу, в которой развил указание императора о затягивании переговоров и просил главнокомандующего не объявлять турецким уполномоченным условий мира, а сначала самому запросить их предположения на этот счет и затем отправить их на согласование в Петербург. Далее в телеграмме говорилось:
«Нам важно выиграть время, чтобы прийти в согласие с Австрией… Имеем причины предполагать, что Порта просила переговоров для умножения своих военных сил… Во всяком случае, военные действия не должны быть останавливаемы (курсив мой. — И.К.)»[957].
Итак, как заметил Милютин, «теперь главная цель этой проволочки состоит в том, чтобы сперва сойтись с Австрией». Но по итогам совещания 5 (17) января военный министр выразил сомнение в том, что дипломатическими заговорами можно ослабить претензии Вены. Здесь, по мнению Милютина, нужны «какие-нибудь более существенные, реальные удовлетворения; говоря попросту, нужно подкупить Австрию, нужна ей взятка; а мы все требуем бескорыстной платонической дружбы»[958].
Милютин знал, о чем говорил. Позднее, в марте 1878 г., в ходе своей поездки в Вену, предположение военного министра полностью подтвердил Игнатьев. Он убедился в том, что «Франц-Иосиф был недоволен письмом государя, привезенным ему Новиковым при возвращении в Вену в январе, и, считая себя с тех пор нами обойденным, не оказывал прежнего противодействия мадьярским увлечениям графа Андраши»[959]. Похоже, что военный министр признал провал попытки лишить Австро-Венгрию той самой «взятки», которая была оговорена еще в марте 1877 г. Письмо Александра II Францу-Иосифу могло изменить ситуацию, введя отношения двух стран по Балканам в русло Будапештских конвенций. Могло, но сыграло роль прямо противоположную. Выбранная российским императором манера под знаменами «платонической дружбы» скрывать фактическое игнорирование интересов партнера мгновенно была сдута ветрами «эгоистической политики» венского кабинета.
То, что Александр II не удосужился в переписке с Францем-Иосифом со второй попытки обеспечить дипломатическое прикрытие наступлению своей армии к Константинополю, особенно показательно на фоне заявлений, сделанных в то же время российским канцлером. Горчаков выслушал от Лангенау упреки Андраши и, стараясь успокоить взбудораженные умы венского правительства, принялся подчищать огрехи предыдущих посланий своего императора. Излагая Александру II содержание беседы с австрийским послом, канцлер писал:
«Я утверждал, что у нас отнюдь не было намерения навязать туркам с глазу на глаз окончательный мир… я с удовольствием констатировал, что условия, с которыми граф Андраши связывал свое пребывание у власти, могли быть легко осуществимы… если после заключения перемирия Андраши захочет предложить созыв европейской конференции или проконсультироваться с кабинетами по этому вопросу, то мы не будем возражать».
Горчаков не говорил прямо о Рейхштадтских договоренностях и Будапештских конвенциях, предпочитая называть их «условиями». Но князь не сомневался: Александр II прекрасно понимал, что именно с соблюдением этих «условий» Андраши «связывал свое пребывание у власти». И именно эти условия Горчаков считал «легко осуществимыми». Прочитав донесение канцлера, император как ни в чем не бывало написал на нем: «Все, что вы сказали ему, совершенно справедливо»[960]. Простите, ваше величество, но если это так, то отчего таким невразумительным оказалось ваше второе письмо к Францу-Иосифу? Уже в который раз можно констатировать: отсутствие единой и последовательно реализуемой воли во внешней политике Российской империи было очевидно.
О всех решениях, принятых на совещании 5 (17) января, Александр II уведомил брата-главнокомандующего по телеграфу, а в день приезда турецких уполномоченных в Казанлык Николай Николаевич получил от Горчакова ту самую телеграмму, которую канцлер столь усердно сочинял во время совещания у императора.
Великий князь оказался на развилке двух взаимоисключающих линий поведения. Полученные инструкции императора предписывали в целом ясную логику действий: предъявить турецким представителям условия мира; если они принимаются — быть перемирию, не принимаются — русское наступление продолжается. Телеграмма же императора от 29 декабря (10 января) и особенно последняя от Горчакова переводили действия главнокомандующего в мутное состояние политической интриги: мирных условий под разными предлогами не предъявлять, тянуть время, а наступление продолжать.
Не искушенный в политике великий князь не стал задумываться, искать потаенные смыслы и моделировать варианты. Он счел, что телеграмма канцлера задевает его честь, обиделся и вспылил: «Горчаков не знает, в каком положении дело, и начинает путать». «Скажи Чингис-хану (адъютант великого князя. — И.К.), — обратился Николай Николаевич к Скалону, — чтобы он прервал телеграфное сообщение и ни одна депеша не шла из России… я решил все кончить и уже тогда донести… султан повергает себя на милосердие и великодушие государя. Это еще больше обязывает нас кончить дело; а если, ввиду новых успехов, мы станем тянуть и отговариваться… это уже будет подлостью, которую я делать не намерен»[961]. Представления о порядочности в сознании Николая Николаевича полностью затмили логику политической и военной целесообразности.
8 (20) января после представления и краткой беседы главнокомандующий русской армии вручил условия мира турецким уполномоченным. В разговоре великий князь был весьма любезен и уверял Намыка-пашу, что для России сохранение «владычества» Турции «на Балканском полуострове» выгоднее, нежели ее «изгнание». «Нам не расчет, — говорил великий князь, — иметь здесь бог знает еще какое государство». В тот же день, вновь посетовав на «непоследовательность государя», Николай Николаевич принялся сочинять телеграмму императору, объяснявшую принятое им решение:
«Согласно твоему желанию, настаивал неоднократно на выражении их предложений. Они отвечали, что предложений никаких не имеют, а по получении султаном твоего ответа посланы выслушать от меня предлагаемые нами условия мира. <…> С другой стороны, с 3-го января… стою у ворот Адрианополя. Затягивать переговоры и продолжать военные действия имело бы последствием занятие Адрианополя и движение далее, на Константинополь, влекущее за собой неизбежное, в военном отношении, занятие Галлиполи, что согласно твоим указаниям, было бы лишь усложнением дел политических (курсив мой. — И.К.). Посему… я не мог не объявить уполномоченным Порты условий мира… <…> …Из первого свидания с турками я вынес убеждение, что всякая искусственная затяжка переговоров, при быстроте нашего наступления, может только произвести в Турции, а быть может, и в Европе неблагоприятное впечатление, как будто мы желаем выиграть время для большего захвата неприятельской страны»[962].
Тысячу раз был прав Гурко: обделила природа отвагой главнокомандующего русской армией. Ранее столь желанная им цель военных действий — Константинополь — куда-то сразу улетучилась. Создавалось впечатление, будто великий князь уже и «сам не рад, что предстоит занятие Адрианополя». А ведь всего несколько дней тому назад он так стремился опередить турок и захватить эту вторую столицу их империи. «И какое ему дело до того, что подумают Турция и Европа? — писал по этому поводу Газенкампф. — Чем больше захватим, тем лучше для нас: тем податливее будут турецкие уполномоченные»[963].
К семи часам вечера 8 (20) января за чаем у великого князя собрались: Непокойчицкий, Нелидов, Газенкампф, Скалон, Чингис-хан и Кладищев (начальник наградного отделения канцелярии главнокомандующего). А чуть позднее камердинер принес то самое донесение Струкова, отправленное накануне из Мустафы-паши, в котором он информировал об отходе турецких войск из Адрианополя, о страшной панике, воцарившейся в нем, и о том, что жители просят его занять город для наведения порядка.
«Записка эта произвела ошеломляющее впечатление»[964]. Главнокомандующий планировал операцию по захвату Адрианополя, а тут он, практически, сам падал к ногам победителей. Неожиданный успех начинал страшить бездной непредсказуемых последствий. Чувствовалось, что Оттоманская империя начинала разваливаться, и образовавшийся вихревой поток событий стал увлекать русскую армию вперед, к турецкой столице. Но хватит ли сил у армии и государства? Этот вопрос вертелся в головах всех обитателей полевого штаба русской армии.
«События так быстро идут, — заговорил Николай Николаевич, — что даже становится боязно, чем все это может закончиться?» С ним согласился Непокойчицкий, а Нелидов предположил, что, «должно быть, вот почему Намык-паша просил остановить войска, говоря: cela peut amener les grands malheurs (это может повлечь за собой большие беды. — И.К.)». «Действительно, сказал великий князь, если паника в Адрианополе так сильна, то она может быстро дойти до Константинополя, и там произойдут беспорядки. Это может ужасно запутать и затянуть все дело». На что Нелидов заметил, что он опасается резни, «и не столько со стороны турок, сколько со стороны христиан». «Наконец, — продолжал он, — и то, и другое может распространиться, и тогда англичане займут Константинополь до нашего прихода (курсив мой. — И.К.)»[965].
На следующий день, 9 (21) января, на встрече с великим князем Намык-паша заявил, что «то, чего вы требуете, почти равносильно уничтожению турецкой империи», и попросил умерить требования. Николай Николаевич ответил категорическим отказом и дал два часа на размышление, по истечении которых турецкие уполномоченные заявили, что не считают себя вправе принять предложенные условия и отправляются в Константинополь для консультаций. В свою очередь, главнокомандующий заявил, что незамедлительно проинформирует о случившемся государя, но теперь, даже если турецкая сторона примет русские условия, он все равно продолжит наступление до получения новых инструкций и приказа императора остановиться[966].
«Жаль, что они не соглашаются», — говорил Николай Николаевич Скалону[967]. Однако наряду с сожалением о несостоявшемся перемирии главнокомандующий чувствовал удовлетворение от того, что в результате отказа турецких уполномоченных он фактически исполнял желание императора затягивать переговоры и идти вперед.
В тот же день Николай Николаевич телеграммой проинформировал императора о срыве переговоров и запросил новых инструкций: «как мне поступить в случае подхода моего к Царьграду» и «что делать в следующих случаях:
1) если английский флот или другие флоты вступят в Босфор;
2) если будет иностранный десант в Константинополе;
3) если там будут беспорядки, резня христиан и просьба о помощи к нам;
4) как отнестись к Галлиполи — с англичанами и без англичан?».
А вечером пришли две телеграммы из Петербурга. В первой, от 6 (18) января, Александр II отмечал: «Вижу с удовольствием, что наступление с настойчивостью продолжается». Эти слова императора укрепили наступательный настрой главнокомандующего. Во второй телеграмме от 4 (16) января Милютин информировал Николая Николаевича о запросе англичан в отношении действий русской армии на Галлиполи и данном ответе, «что мы вовсе не имеем в виду направлять наши действия на Галлиполи, если только турки не стянут туда свои силы»[968].
Тем временем в Петербурге составленный Игнатьевым проект предварительного мирного договора с Портой был утвержден императором. Горчаков предлагал ограничиться подписанием протокола об основах будущего мирного договора с Портой. Игнатьев, отвергая это предложение, высказывался за возобновление Константинопольской конференции. Когда все же возобладала идея подписать с турками предварительный мир, то Александр II предполагал послать Игнатьева для ведения переговоров в Константинополь. Однако Николай Павлович, не желая ущемлять самолюбие канцлера, выразил на этот счет свои сомнения. В итоге местом ведения переговоров о «прелиминарном» мире была выбрана Одесса.
Одновременно в окружении Александра II звучали голоса в пользу решительных действий. На совещании в Зимнем дворце 9 (21) января Игнатьев настаивал на обязательном занятии высот, господствующих над Константинополем и Босфором. Он считал, что усиливающиеся столкновения мусульман с христианами вынудят русскую армию занять Константинополь. Одновременно беспорядки создадут удобный повод оправдать перед Европой ввод русских войск в турецкую столицу, как сказали бы сегодня, с гуманитарной миссией. Позднее Игнатьев вспоминал:
«Я вызывался, если мне дозволят, направиться прямо в Константинополь морем и доставить случай войскам нашим (курсив мой. — И.К.) войти в столицу по просьбе иностранцев и без нарушения данного Англии обещания»[969].
10 (22) января после обеда в Зимнем дворце Александр II пригласил к себе в кабинет Милютина и Горчакова и предложил им обсудить, «как далее вести дело, ввиду быстрых успехов нашего оружия». Военный министр высказал мнение, что «в случае, если начатые в Казанлыке предварительные переговоры окажутся безуспешными, продолжать безостановочно наступление к Константинополю и вести уже дело к радикальному разрешению восточного вопроса, сообща со всей Европой». «К удивлению моему, — заметил Милютин, — кн. Горчаков не возражал…»[970].
11 (23) января во время своего доклада императору военный министр снова стал настаивать «на том, чтобы теперь же обратиться к Европе с предложением заняться сообща разрешением восточного вопроса. Однако все нашли это преждевременным». А на следующий день великий князь Константин Николаевич стал развивать Милютину свои идеи по Восточному вопросу. Из миротворца в начале 1877 г. великий князь превратился в «ястреба» год спустя: в январе 1878 г. он заговорил уже о необходимости полного изгнания турок из Европы, превращения Константинополя в вольный город и открытия проливов. Эти соображения он высказывал также Александру II, Горчакову, Игнатьеву и Адлербергу[971]. Однако надо признать, что этой решительности Константину Николаевичу хватило ненадолго.
Вот здесь я прерву изложение событий, чтобы обратить внимание читателя на ряд наиболее важных моментов. Если для Николая Николаевича ситуация с отказом турок от предъявленных условий мира была достойна сожаления, то таковой, по ряду причин, она не являлась для Петербурга. Более того, подобный результат прогнозировался в окружении Александра II. В письме военного министра от 20 декабря (1 января), полученном главнокомандующим вместе с условиями мира, прямо говорилось, что «всего вероятнее… турецкий переговорщик сошлется на неожиданность наших требований и на неудовлетворительность своих инструкций». Что же в этих условиях Милютин от имени императора советовал великому князю? «Желательно, — писал он, — чтобы немедленно после отъезда из главной квартиры турецкого уполномоченного были усилены военные операции для распространения паники в Константинополе (курсив мой. — И.К.)»[972].
Как видим, военный министр советовал именно то, к чему на момент появления в главной квартире турецких уполномоченных великий князь оказался психологически не готов. И вывел его из этого состояния только шок от неожиданно быстрого захвата Адрианополя и связанных с ним последствий, ключевым словом в понимании которых было «паника». Ведь именно она рушила препятствия на пути русской армии к Константинополю и порождала формальные предлоги для его оккупации. Вместе с тем паника на территории противника, как думали в русском штабе, намечала и контуры новой опасности: для занятия турецкой столицы этими же предлогами могли воспользоваться и англичане.
А теперь проследим логику действий российского руководства. Как сам император, так и его ближайшее окружение прекрасно понимали, что чем ближе русская армия будет подходить к Константинополю, тем сильнее станут нервничать европейские партнеры России — Австро-Венгрия и особенно Великобритания. В этих условиях вполне логично было бы ограничиться минимальными заявлениями, которые, с одной стороны, не раздражали бы Вену и Лондон, а с другой — не сковывали бы действия военных и дипломатов. Понятно, что это была весьма сложная задача, но игра стоила свеч.
Что же получилось в действительности? Австро-Венгрию серьезно задели, сделав вид, что ее боснийско-герцеговинский приз не входил в состав предвоенных договоренностей, а перед Англией в очередной раз рассыпались гарантиями неприкосновенности Константинополя и Галлиполи, тем самым вновь сковав действия Дунайской армии. В итоге, напоровшись на неприятие Веной и Лондоном непосредственных русско-турецких договоренностей, эту идею все же приняли, правда с оговоркой, что предстоящий русско-турецкий мирный договор будет всего лишь «предварительным».
И вот здесь вполне естественно встают вопросы: а насколько обоснованны были положения условий мира и, самое главное, зачем надо было настаивать на «прелиминарном» мире с Портой, прекрасно понимая, что такой формат отвергается Веной и Лондоном. Чтобы затем пройти унизительную процедуру его исправления под присмотром европейских менторов? Политический мазохизм какой-то…
Даже несмотря на предпринятое сокращение, мирные условия все равно оказались перегружены острейшими политическими сюжетами, по которым российская сторона еще даже не нашла однозначного взаимопонимания с европейскими партнерами. Тем не менее эти условия представили Европе, раздражая многих из ее лидеров. Горчаков уже в Бухаресте, несмотря на категорический запрет Александра II, разболтал о содержании писем в Вену и Берлин[973]. Новиков был прав, когда 19 (31) января писал Горчакову из Вены, что все осложнилось после того, «как стали известны наши условия договора». Да и Шувалов в Лондоне чувствовал то же самое. Еще 15 (27) декабря он телеграфировал Горчакову, что держит полученные из Петербурга основания мира «в самой величайшей тайне, так как если бы она была известна, то наши отношения с Англией сразу бы ухудшились»[974].
Конечно же, и Биконсфилд, и Андраши были настроены поживиться за счет усилий России, но формально они выступали за совместное с ней послевоенное обустройство балканских славян. Прежде всего это относилось к канцлеру Австро-Венгрии. И тут, нате вам, — очередной русский кульбит: «теперь мы решаем их судьбы наедине с Турцией!»[975].
Андраши был далеко не ангел, и фактов его недомолвок, лукавства, да и откровенной лжи, немало. Но зачем же самим так подставляться? Зачем создавать почву для неадекватных трактовок и подозрений, зачем осложнять собственное положение в крайне запутанной балканской ситуации? Неужели печальный опыт ничему не научил руководителей российской дипломатии?.. Поспешность с обнародованием своих намерений в ситуации сложного переплетения различных интересов часто выходила боком такому инициатору. Хотя бы потому, что усиливалась старая проблема — «корректности понимания». «Трудности перевода»… что тут поделаешь…
Не успел российский император представить Европе мирные условия, как почти сразу его дипломатия, в лице канцлера, начала пятиться назад, часто запевая старинный дипломатический куплет: «вы, господа, нас неправильно поняли».
Император Александр и канцлер Горчаков нарушили основное правило получения плодов победоносной войны: сначала — максимальный урон противнику и наибольшие военные приобретения, а уже затем — разговоры о мирных условиях, дележ добычи, милость к побежденным и т. п.
Российские правители поступили с точностью до наоборот. Даже из декабрьского инструктивного письма военного министра главнокомандующему ясно следовало: в Петербурге понимали, что турки воспользуются условиями перемирия для укрепления своих сил и натравливания на Россию Великобритании и Австро-Венгрии. А чтобы этого не произошло, нужен был материальный залог — гарантии — как для удержания в узде побежденной Турции, так и для торга с европейскими кабинетами.
Идея «взятки» не только для Вены, но и для Лондона лежала, что называется, на поверхности. Следовательно, условия мира не надо было пичкать раздражающими политическими сюжетами, а фиксировать в них только максимальные военные требования под благозвучной для Европы вывеской — в качестве временного залога выполнения турецкой стороной требований великих держав. А требования эти будут сформулированы… позже, когда представители великих держав соизволят встретиться и договориться по этому поводу. Итак: минимум программных политических заявлений — максимум военной целесообразности и требовательности. Такой алгоритм поведения раскрывал значительно более привлекательные перспективы. В том числе и для бескорыстного освобождения балканских славян.
Но все сложилось по-иному. Как записал в своем дневнике 12 (24) января Милютин, события развивались с такой быстротой, что «не успевали опомниться и соображать»[976]. Что верно — то верно: соображать в то время в Петербурге действительно не успевали. А может быть, просто боялись? Или и той другое вместе?..
Самое важное на тот момент — военные требования к туркам — было отдано императором на откуп главнокомандующему. А какие установки сидели в голове Николая Николаевича к моменту его встречи с турецкими уполномоченными? В январе 1878 г. о четких ориентирах говорить уже не приходилось, это была какая-то «квадратура круга». Цель военных действий — Константинополь, названная еще перед войной самим императором, — формально не была отменена. И весь ход военных действий только постоянно подтверждал ее обоснованность. Одновременно сам же Александр II нагнетал атмосферу сомнений и страхов, неоднократно говоря великому князю о сложных политических последствиях, связанных даже с временным занятием русскими войсками турецкой столицы. Перефразируя известную поговорку, ситуация описывалась так: и хочется, и колется, и Лондон не велит…
Но сквозь препоны тугодумства и нерешительности петербургских политиков и командования Дунайской армии все же пробивались смелые и разумные идеи. К 10 (22) января в одной точке сошлись последствия трех событий: политических трений с Веной, быстрого занятия Адрианополя и отказа турецких представителей принять русские условия мира. Петербург, озадаченный позицией Вены, потребовал затягивать переговоры и продолжать наступление, а главнокомандующий, освобожденный турецким отказом от груза моральных обязательств, решил тоже идти вперед — до конца. «…Со времени нежданно-негаданного захвата Адрианополя, — писал о великом князе Газенкампф, — он так проникся стремлением в Царьград, что об осторожности и слышать не хочет»[977].
Казалось бы, сама судьба подталкивала русскую армию вперед и вела ее к захвату Константинополя и черноморских проливов — этих самых эффективных «залогов» влияния на процесс послевоенного урегулирования.