Берлинский меморандум и интересы Британской империи

В мае 1876 г. Горчаков вновь встретился в Берлине с Бисмарком. В беседах германский канцлер говорил о незаинтересованности в делах Востока. Одновременно многоопытный Горчаков чувствовал, что Бисмарк не только ждет от России решительных действий, но и явно к ним подталкивает.

В январе 1876 г. германский канцлер говорил российскому послу в Берлине барону П. П. Убри, что «не пора ли моему превосходному другу Горчакову покончить с остатками договора 1856 г.?». Бисмарк даже готов был обсуждать план раздела ряда территорий Османской империи. Он соглашался уговорить британский кабинет примкнуть к сделке и даже поддержать Россию против Англии в случае резкого обострения их отношений. За всем этим Горчаков видел стремление своего германского визави втянуть Россию в конфликт на Востоке, столкнуть ее с Англией, а также использовать ее противоречия с Австро-Венгрией к выгоде Германии. Подобно военному министру Д. А. Милютину и министру финансов М. Х. Рейтерну, канцлер А. М. Горчаков более всего стремился избежать втягивания России в войну, поэтому на все упомянутые намеки и обещания Бисмарка имел один ответ: «Нет! Правительство Российской империи не даст себя завлечь планами завоевания Константинополя и Босфора»[486].

Итогом двухдневных переговоров в германской столице явился так называемый Берлинский меморандум, подписанный канцлерами трех империй и сообщенный послам Англии, Франции и Италии 1 (13) мая 1876 г.

Но к этому времени ситуация на Балканах стала осложняться. Сербия и Черногория готовились начать военные действия против Турции. В Петербурге решительно противились такому развитию событий. 24 сентября (6 октября) 1875 г. российский генеральный консул в Белграде А. Н. Карцов присоединил свой голос к коллективному заявлению дипломатических представителей европейских держав сербскому правительству. Предупреждение прозвучало жестко: «…если сербское правительство допустит агрессивные действия против Порты», державы «не смогут использовать трактат 1856 г. в целях предохранения княжества от турецкой оккупации»[487]. Как записал 3 (15) февраля 1876 г. Милютин, в случае агрессии сербам нечего рассчитывать на Россию[488].

А в апреле 1876 г. вспыхнуло давно ожидавшееся восстание в Болгарии.

Все это резко повысило градус агрессивного возбуждения мусульманского населения и турецких властей. В столице толпы вышли на улицы и требовали жестоко покарать восставших.

На этом фоне Берлинский меморандум трех империй, помимо ранее заявленных требований, содержал хотя и в мягкой форме, но все же угрозу действовать против Турции более решительно, если правительство султана не пресечет акты насилия и не проведет реформы в интересах христианского населения. В этом смысле особое значение имели три пункта меморандума, в которых говорилось, что в целях умиротворения восставших областей турецкие войска будут сосредоточены только в определенных пунктах, христиане сохранят оружие наравне с мусульманами, и за всем этим, а также за осуществлением реформ будут наблюдать специальные уполномоченные великих держав.

Тон меморандума мог быть более твердым, если бы не позиция графа Андраши. В Берлине Горчаков вернулся к идее автономии Боснии и Герцеговины, но Андраши, поддержанный Бисмарком, вновь отверг этот проект как «абсолютно неприемлемый»[489]. Австрийский канцлер отказался также поддержать предложение Горчакова послать объединенную эскадру европейских флотов в Адриатическое море для демонстрации против турецкого порта Клек. По мнению Андраши, появление эскадры в водах Адриатики могло подорвать доверие к Австро-Венгрии и только поощрить повстанцев. А ничего этого он, разумеется, не хотел, как, впрочем, и избегал расширения трехстороннего формата давления на Турцию за счет присоединения Англии, Франции и Италии. Подобная перспектива, с его точки зрения, могла лишь породить слухи о разногласиях между тремя императорскими дворами.

Однако того, чего не желал Андраши, настойчиво добивался Горчаков. Именно российский канцлер не только настоял на включении в меморандум принципиальной допустимости принудительных мер в отношении Турции, но и убедил своего австро-венгерского визави не противиться привлечению Англии, Франции и Италии. Похоже, что, недовольный нерешительностью Андраши, Горчаков надеялся компенсировать ее за счет участия других великих держав. И опять той же Англии?! Но его ждало разочарование. «Концерт» опять не состоялся по причине неявки основного «оркестранта».

Только Франция и Италия 3 (15) мая 1876 г. дали согласие на присоединение к меморандуму. Из Лондона же 7 (19) мая последовал категорический отказ. Горчаков на грани отчаяния пытался предложить Англии новый путь для вовлечения ее в соглашение. По его замыслу, британское правительство должно было ограничиться лишь присоединением к требованию о заключении перемирия между воюющими сторонами на Балканах. Однако и это скромное предложение было Лондоном отклонено.

Получив присланный из Берлина текст меморандума, в Лондоне обиделись, встали в позу и надулись, как капризные снобы. «Князь Бисмарк, — писала королева Виктория, — обращается с Англией как с третьестепенной державой, и от этого у королевы кровь вскипает в жилах»[490]. А Дизраэли стал уверять всех, что это откровенный вызов: Англию опять третируют, предъявляя выработанный без ее участия документ.

Дерби реагировал спокойнее. Он заявил, что «бесплодие программы, изложенной в ноте Андраши, можно было предвидеть. Лишь из уважения к державам, не желая нарушать их гармонию, Англия пошла за ними. У нового проекта реформ не было шансов на успех». Глава Форин офиса утверждал, что меморандум не может быть одобрен «как по содержанию своему, так и по форме»[491]. Он не согласовывался с Лондоном — это раз. Позиции турецких властей и восставших несовместимы в принципе — это два. Помимо этого, Турция — банкрот и не может выполнять предъявляемые ей требования. Восставшие же, почуяв европейскую поддержку, не сложат оружия до достижения независимости или хотя бы автономии. А коли так, то нечего и огород городить: Берлинский меморандум — пустая затея.

Все же на излете весны 1876 г. позиция британского правительства в отношении Турции и Балканского кризиса не могла не претерпеть изменений. И связано это было с рядом новых обстоятельств.

Пока направление совместных действий трех императорских дворов принадлежало Австро-Венгрии, официальный Лондон, внимательно отслеживая ситуацию, особо не отделялся от континентальных держав. Амбиции и планы Андраши слабо задевали вечные интересы Британской империи. К тому же вся эта дипломатическая возня по Восточному вопросу, составление и бесконечное согласование разнообразных нот — лишь пустая трата времени и сил. Так было настроено руководство британской дипломатии. Но как только в Берлине из уст Горчакова зазвучали решительные нотки и отразились в тексте меморандума, кабинет тори сильно забеспокоился и встал на защиту Турции.

Для большей части государственной элиты Соединенного Королевства это было нечто вроде внешнеполитического условного рефлекса: как только на Востоке активизировалась Россия, британский лев готовился к прыжку. А защищать ему на Ближнем Востоке приходилось теперь самый лакомый кусок.

Холодным ноябрьским вечером 1875 г. за ужином у Л. Ротшильда в Лондоне Б. Дизраэли заручился его обещанием выкупить для британского правительства акции Суэцкого канала, которые желал продать увязший в долгах хедив Египта Исмаил. На следующий день сделка на четыре миллиона фунтов была совершена. Англия получила контрольный пакет акций канала, умыкнув его из-под носа стремившейся к этому же Франции. «Вы его получили, мадам! Мы обошли правительство Франции», — писал королеве Дизраэли[492].

В этой связи события на Балканах и в районе черноморских проливов, а главное — роль в них России, приобретали для английского премьера особенную значимость. Поэтому он стремился к тому, чтобы с северного направления была исключена любая русская угроза его геополитической суперпокупке.

Но правителя Египта «окучивали» не только англичане с французами. Весной 1875 г. отставной генерал и известный общественный деятель Р. А. Фадеев отбыл из Петербурга в Египет. Поездку организовал Игнатьев, твердо доверявший Фадееву, ибо взгляды отставного генерала на политику России в Восточном вопросе полностью совпадали с его собственными. Фадеев несколько раз встречался с Исмаилом и имел с ним продолжительные беседы. В результате они договорились, что русские офицеры станут командовать армией хедива, а сам Фадеев получил предложение «принять заведование египетской армией»[493]. Игнатьев с Фадеевым предполагали, что в период разрастания кризиса в Османской империи надо всемерно укреплять российские позиции на ее территориях, оказывать поддержку «всем сепаратистским стремлениям в Турции» и стараться объединить всех противников султана «под рукою Константинопольского посольства» России, то есть, по сути, самого Игнатьева[494].

В сентябре 1875 г. Фадеев снова отправился в Египет и пробыл там до конца апреля 1876 г. «На этот раз он, по-видимому, детально ознакомил хедива с игнатьевским планом действий. Главе Египта предлагалось после того, как пламя славянского восстания охватит Балканы, “идти вперед… и забирать что можно”. Фадееву и Игнатьеву хотелось, чтобы хедив двинул свою армию в направлении Сирии на соединение с русским Кавказским корпусом…»[495]. А это уже могло явиться началом фактического раздела Османской империи. О своей деятельности Фадеев информировал не только Игнатьева, но и наследника престола великого князя Александра Александровича (будущего императора Александра III). Великий князь одобрял их планы и заверял Фадеева и Игнатьева в своем «неограниченном» доверии[496].

Эти фадеевско-игнатьевские труды очень походили на попытку повторения розыгрыша египетской карты сорокалетней давности. Только теперь в основу игры закладывался уже не французский, а русский сценарий. И вот здесь потребуется одно разъяснительное отступление.

После того как в августе 1829 г. в ходе очередной русско-турецкой войны русские войска без боя взяли Адрианополь и стали угрожать османской столице, султан Махмуд II был вынужден запросить мира и принять все условия победителей. 2 (14) сентября 1829 г. в Адрианополе был подписан мирный договор. Однако на этом злоключения для султана Махмуда не закончились.

В конце 20-х — начале 30-х гг. XIX в. выдвинулся и окреп его вассал — правитель Египта Мухаммед Али. При активном содействии Франции он реформировал свою администрацию и финансы, создал сильную армию и флот, прочно укрепился в Аравии и повел наступление на Сирию. Летом 1832 г. войско султана было разбито Ибрагимом, сыном Мухаммеда Али. Египтяне овладели Сирией и горными проходами, которые открывали дорогу в Малую Азию. Благодаря этим успехам, стоявшая за спиной Мухаммеда Али Франция Луи Филиппа Орлеанского могла получить преобладающее влияние в регионе. Такой перспективой были особенно озабочены в Петербурге и Лондоне.

Николай I не сочувствовал завоевательным планам Мухаммеда Али и с презрением относился к новоявленному королю французов Луи Филиппу, которого едко назвал «королем баррикад». Свержение султана Махмуда II и появление на месте все более слабеющей Оттоманской империи нового сильного египетско-арабского государства с профранцузской ориентацией — все это явно не входило в расчеты Петербурга, Лондона и Вены. В этих условиях царское правительство решило в одностороннем порядке вмешаться в турецко-египетские распри. В Константинополь и Александрию был секретно откомандирован генерал Н. Н. Муравьев с поручением предложить султану Махмуду военную помощь, а от Мухаммеда Али потребовать прекращения военных действий. Русский уполномоченный был дружественно принят обеими сторонами. Султан согласился на посредничество России, но уклонился от предложенной помощи. Паша изъявил готовность выполнить царскую волю и отдал приказ о прекращении наступления.

Однако египетская армия, до которой якобы «не дошел» приказ Мухаммеда Али, двинулась по направлению к Константинополю. Испуганный султан попросил у русского посланника обещанной помощи. Заранее подготовленная эскадра под командованием адмирала М. П. Лазарева покинула Севастополь и 8 (20) февраля 1833 г. вошла в Босфор, став на якорь в заливе Беюк-Дере на виду всего посольского квартала, чем привела в полное смятение представителей европейских миссий. А 23 марта (4 апреля) на турецком берегу высадился 10-тысячный десантный отряд под командованием Н. Н. Муравьева и расположился лагерем в долине вблизи летней резиденции султана Ункяр-Искелеси. Тем временем на Дунае П. Д. Киселев готовил к походу на Константинополь двадцатитысячный экспедиционный корпус.

Именно там, в Ункяр-Искелеси, 26 июня (8 июля) 1833 г. и был заключен русско-турецкий договор, который резко усилил позиции России на Балканах и в зоне черноморских проливов. Согласно этому договору, Россия и Турция вступали друг с другом в оборонительный союз сроком на восемь лет с обязательством взаимной военной защиты. Гарантируя неприкосновенность Турции, российский император давал обещание предоставить Высокой Порте свои морские и сухопутные силы, если этого потребуют обстоятельства. В свою очередь Турция в секретной статье обязывалась «в интересах императорского двора закрыть Дарданелльский пролив», то есть «не дозволять никаким иностранным военным кораблям входить в оный под каким бы то ни было предлогом»[497]. И даже несмотря на то, что в тексте договора не содержалось прямых положений, позволявших русским военным судам проходить проливы, тем не менее в Европе новую ситуацию расценили правильно: отныне они закрыты для военных кораблей всех государств, кроме России. Договор явился крупным успехом дипломатии Николая I, он выводил весь комплекс российско-турецких отношений и, прежде всего, вопрос о проливах в режим «один на один», без какого-либо посредничества европейских государств. К сожалению, этот успех российской дипломатии оказался скоротечным.

Договор поднял волну негодования в Европе и вызвал настоящую бурю в Лондоне. Лондонская «Таймс» назвала его «бесстыжим». А в Париже Ф. Гизо, бывший в то время министром народного просвещения, утверждал, что петербургский кабинет сделал из Турции своего вассала, а из Черного моря — русское озеро[498]. Англия и Франция заявили Порте, что они считают договор недействительным и оставляют за собой свободу действий. Такого же характера заявление было сделано в Петербурге английским послом в ноте от 17 (29) октября 1833 г. Вскоре оно было повторено и со стороны Франции. Николай Павлович ответил достойно. В ноте от 24 октября (5 ноября) 1833 г. российское императорское правительство «подчеркивало свое намерение придерживаться указанного образа действий в своих сношениях с Турцией, не обращая внимания на ничем не мотивированные заявления»[499].

Однако планам и надеждам Игнатьева и Фадеева не суждено было сбыться. Об их египетских комбинациях стало известно в Лондоне. Разразился большой скандал. Горчаков, и без того не одобрявший планы Игнатьева, был взбешен, и активность на египетском направлении пришлось свернуть. К тому же подкачал и сам хедив Исмаил. Пытаясь завоевать Эфиопию, он трижды терпел поражения, после чего охладел к планам похода в Сирию. Да и Фадеев понял, что нынешнему правителю Египта далеко до своего энергичного предшественника Мухаммеда Али. В итоге Исмаил, по мнению Фадеева, был способен лишь «сыграть в последнем акте роль черта в марионетках»[500]. Так что от повторного розыгрыша «египетской карты» пришлось отказаться. Поэтому будем откровенны, опасения англичан по поводу русской активности на Ближнем Востоке были вовсе не беспочвенны.

В 1874 г. у руля власти в Лондоне встало правительство консерваторов. Внешнеполитический курс предшествующего кабинета либералов во главе с У. Гладстоном Дизраэли считал чрезмерно уступчивым, что, по его оценке, явилось основной причиной падения британского влияния в Европе и на Востоке. Восстановить и укрепить это влияние лидер консерваторов считал своей главной задачей.

По мнению Дизраэли, Берлинский меморандум затрагивал один из краеугольных камней британской политики на Востоке — вопрос о территориальном суверенитете Оттоманской империи. И принять меморандум — значило сильно пошатнуть этот камень. Более того, сторонников Дизраэли не покидала мысль о подконтрольном Британии возрождении Турции, несмотря на очевидные признаки ее полного упадка. Эти взгляды настойчиво поддерживались послом Г. Эллиотом. Он связывал надежды на возрождение страны с партией «Молодая Турция» во главе с Мидхатом-пашой. Эта партия, образованная незадолго до описываемых событий, выступала за обновление Турции на основе европейских достижений, но с опорой на собственные силы, традиции исламской идентичности и при условии невмешательства европейских держав во внутренние дела страны. Что же, расчет британских консерваторов и сэра Эллиота оказался верным.

28 апреля (10 мая) 1876 г. после шумной демонстрации в Константинополе, организованной младотурками, был смещен великий визирь Махмуд-паша. А 18 (30) мая очередь дошла и до султана Абдул-Азиза. Он был обвинен младотурками в уступчивости неверным, низложен и вскоре убит. Преемником был провозглашен его племянник Мурад V, который, однако, тоже не задержался на престоле и очень скоро был заменен своим братом Абдул-Гамидом. Мрачные предсказания графа Игнатьева начинали сбываться.

Оказавшись во власти, младотурки принялась эту власть укреплять. Прежде всего, им нужно было сломить бунт христианского населения, служивший поводом для постоянного вмешательства великих держав. Действовать решили и кнутом и пряником. Оба новых султана при восшествии на престол объявили амнистию восставшим подданным и обещали ввести в Турции конституцию и представительные органы по европейскому образцу. Но вот не сложившим оружие было обещано… уничтожение. Усмирение восставших территорий началось с Болгарии, куда были направлены отряды башибузуков, поддержанные регулярными войсками.

К концу мая 1876 г. огонь болгарского восстания был залит кровью. От известий о фактах страшной жестокости, проявленной турецкими карательными отрядами, вопль негодования пронесся по всей Европе и сильно отозвался в Англии.

Правительство консерваторов пыталось сохранить вид, будто не произошло ничего страшного. При этом оно продолжительное время даже не обладало адекватной информацией. Дизраэли в письмах к Дерби порицал посла Эллиота за то, что тот скрыл донесения английских консулов в Русе и Адрианополе, подтверждавших турецкие преступления в Болгарии. Пожаловался Дизраэли и самой королеве, но уже на Дерби за то, что тот целых две недели утаивал от него объективные материалы, в результате чего премьер оказался в крайне неприятном положении в парламенте в ходе прошедших там 14 (26) июня первых прений по ситуации в Болгарии. Прения состоялись через три дня после самой первой публикации на эту тему в британской прессе. Это была статья Эдвина Пирса в «Дейли ньюс», основанная на материалах о зверствах турецких войск, которые собрали болгарские студенты и безуспешно пытались передать Эллиоту. Посол их просто не принял.

Все же под напором неопровержимых фактов 19 (31) июля премьер-министр признал в парламенте, «что зверства в Болгарии… действительно имели место» и «все они совершены одной стороной»[501].

С 10 (22) августа «Дейли ньюс» начала печатать корреспонденции журналиста Мак-Гахана с мест кровавых событий. Общественное мнение страны было глубоко возмущено турецкими зверствами, ответственность за которые до известной степени падала и на потворствовавший туркам кабинет тори.

Волну протеста возглавили лидеры оппозиции. «Великобритания, — писал Гладстон в памфлете “Ужасы в Болгарии и Восточный вопрос”, — оказалась морально ответственной за самые низкие и черные преступления, совершенные в нашем столетии»[502]. Памфлет взбудоражил всю Англию. Гладстон доказывал, что постоянная поддержка Турции со стороны правительства консерваторов противоречит интересам Великобритании. Если в среде балканских славян укоренится убеждение, что «Россия — их опора, а Англия — враг, тогда Россия — хозяин будущего Восточной Европы. В течение последних шести месяцев мы сделали все возможное» в этом направлении, считал Гладстон. По его мнению, принцип неприкосновенности Османской империи скомпрометирован в глазах англичан. Однако в создавшихся условиях, писал он, «территориальный интегритет» должен быть совместим «с предоставлением той или иной области самоуправления»[503].

Летом 1876 г. на Британских островах стала укрепляться гораздо более тонкая и перспективная стратегическая идея в отношении Балкан и России. Ряд политиков, как от правящей партии, так и из рядов оппозиции, стали говорить о необходимости создания некоего буферного пояса славянских государств на Балканах, который бы превратился «в великий оплот на юге против России»[504].

Что же, похоже, к концу XX — началу XXI в. эта стратегия принесла Западу очевидные результаты.

В сентябре 1876 г. кабинет тори все же потребовал от правительства султана строго наказать руководителей подавления болгарского восстания и немедленно провести обещанные реформы. В это время один из руководителей британской внешней политики (госсекретарь по делам Индии) маркиз Роберт Солсбери написал в одном из писем, что он «оплакивает Крымскую систему и хочет изгнания турок из Европы»[505].

А то, что «оплакивал» Солсбери, было конструкцией, основанной на двух договорах: Парижском от 18 (30) марта 1856 г. и англо-австро-французском договоре от 3 (15) апреля 1856 г. Согласно последнему, «высокие договаривающиеся стороны совместно и порознь (курсив мой. — И.К.) гарантируют независимость и целостность Оттоманской империи». «Любое посягательство» на положения Парижского договора три державы обязывались рассматривать как casus belli, прийти к «соглашению с Блистательной Портой о необходимых мерах» и «без промедления договориться между собой относительно применения своих военных и морских сил»[506]. «Злополучный Парижский договор, — сетовал Солсбери, — обязывает нас уважать интегритет Турции»[507].

Кризис на Балканах придал и новый импульс обсуждению в Лондоне проектов раздела Оттоманской империи. Именно в этот период, по словам В. И. Шеремета, обсуждался «даже, как отвлекающий маневр, вопрос о соглашении Англии и России по вопросу о разделе Турции»[508].

При всем нервозном отношении Дизраэли к покушениям на суверенитет Турции, этот фактор все же не был для него «священной коровой». Английский премьер сильно волновался лишь тогда, когда Турцией начинали заниматься континентальные державы, и прежде всего Россия, без предварительного сговора с «владычицей морей».

Еще до начала обличительной кампании в прессе по поводу резни в Болгарии, 28 мая (9 июня) 1876 г., еще раз поворчав днем в палате лордов на устроителей Берлинского меморандума, вечером на банкете у барона Л. Ротшильда Дизраэли буквально сразил российского посла графа П. А. Шувалова своим предложением:

«Если Россия в настоящий момент скажет нам, чего она хочет, то мы сумеем договориться, но пусть она сделает это прямо, а не через посредников…»[509].

На следующий день Дизраэли призвал Шувалова «выкинуть из головы» предрассудки в отношении английской политики и довольно откровенно заявил:

«Ни я, ни мое правительство не доверяем великим державам, управляемым мудрыми мужьями с консервативными принципами. Я не доверяю вам как в Азии, так и в Турции. Что же касается Азии, то на днях я провозгласил новую политику: я не стану оспаривать там ваши действия или проверять наращивание ваших сил, мы только попросим вас не предпринимать ничего в направлении Афганистана, что могло бы угрожать нашим азиатским владениям. Также я не стану подозревать вашу политику в Турции. Я предполагаю, что такое мудрое и сильное правительство, как ваше, не стремится к поспешным действиям и ожидает, пока природа вещей не сотрет Турцию с карты Европы, что рано или поздно случится, потому что это неизбежно»[510].

Далее британский премьер прокомментировал балканские события и бесплодность словесных демаршей континентальных держав. По его мнению, христианское население борется не за реформы, а за независимость. Победят славяне — великим державам останется только констатировать свершившийся факт, победят турки — великие державы предпримут усилия по сдерживанию резни. Но в любом случае кровопролитие неизбежно. Отвечая на «такой циничный взгляд», изумленный Шувалов заявил только одно — на Балканах Россия стремится лишь улучшить положение христианского населения и не намерена «поднимать весь Восточный вопрос»[511].

Дизраэли не был склонен к чувствительности в реальной политике. Для большей убедительности собственных аргументов у него под рукой была средиземноморская эскадра, часть боевых кораблей которой направлялась в Безикскую бухту у входа в Дарданелльский пролив. Премьер был убежден, что аргументы главного калибра британских броненосцев гораздо доходчивее и эффективнее аргументов вербальной дипломатии.

Правящие политики с берегов Туманного Альбиона, не сковывая себя идеологическим грузом, а заботясь только о реальных выгодах, в очередной раз разыгрывали прагматичную и в перспективе беспроигрышную комбинацию. Все было в одном флаконе и готово к употреблению по ситуации. Грозя туркам, они одновременно поощряли их воинственный настрой. Призывая Петербург к двусторонним договоренностям, они в то же время посылали в российскую столицу предупредительный сигнал: «Не увлекайтесь, мы у ворот Константинополя, и мы начеку!» К тому же британские броненосцы у входа в проливы были лучшей гарантией готовности кабинета тори не опоздать к возможному дележу наследия Османов. Гладстон бил в десятку, когда предположил, что «флот расположился наилучшим образом для того, чтобы, в случае распада Османской империи, захватить ее лучшие куски»[512].