Глава 10 Не нужен нам берег турецкий…

Князь А. М. Горчаков не без оснований говорил, что «победить английские предрассудки» в отношении российской внешней политики вообще и на Востоке в частности — «задача, превышающая человеческие силы»[514].

На 1876 г. пришлось не только усиление активности России на балканском направлении, но и ее дальнейшее продвижение на юг через Среднюю Азию. 2 (14) февраля 1876 г. Александр II по представлению Д. А. Милютина и К. П. Кауфмана одобрил телеграмму генералу Г. А. Колпаковскому[515] «лично ехать в Кокан и объявить народу, что белый царь, снисходя к его просьбе и желая положить конец его бедствиям, принимает его в свое подданство»[516]. Так прежнее Кокандское ханство присоединялось к Российской империи. Правда, уже под названием Ферганской области.

Но что скажут англичане? Этот вопрос взволновал тогда не только членов правительства, но прежде всего самого императора. Ведь в Лондоне уже на картах отмеряли, сколько русским осталось до Индии, и все чаще задумывались: не являются ли их последние действия реализацией глобального стратегического замысла удушения Британской империи в клещах двойного натиска на Индию — через Балканы на Константинополь и через Среднюю Азию. Туман большой тревоги окутывал и без того туманный Альбион.

Тем не менее в начале июня 1876 г. Горчаков, воспользовавшись ростом антитурецких настроений в английском обществе, в очередной раз предпринял попытку преодолеть атмосферу недоверия между Петербургом и Лондоном.

В направленной Шувалову 2 (14) июня 1876 г. депеше Горчаков уже в который раз пытался разъяснить британскому правительству бескорыстные основания российских устремлений. Горчаков перечислял все прошлые усилия российской дипломатии, направленные на выработку согласованных мер воздействия великих держав на Порту с целью улучшения положения балканских христиан. Россия всегда стремилась только к этому, и Берлинский меморандум — всего лишь очередная попытка, в которой Лондон, к сожалению, не принял участия. «Мы находим, — убеждал Горчаков, — что… нет повода желать, чтобы на Востоке вспыхнул окончательный кризис, так как обстоятельства недостаточно созрели еще для такого решения»[517].

В переводе с витиеватого дипломатического на обыденный русский язык это могло бы прозвучать примерно так: боже нас упаси повторять ошибки покойного императора Николая Павловича, никаких даже намеков на предложения о дележе османских владений и тем более сепаратных сговоров на этот счет мы не допустим. Горчаков буквально заклинал Дизраэли и Дерби: верьте нам, верьте в бескорыстность наших мирных намерений! Скажите, что нужно для того, чтобы Англия влилась в миротворческий «концерт»? «…Мы готовы принять всякую мысль, сообщенную нам с искренним желанием соглашения»[518].

И Горчакову в очередной раз эту «мысль» сообщили. Сухо, строго, даже цинично, без пустых благодушных пожеланий. 2 (12) июня 1876 г. Дерби направил соответствующее письмо послу в Петербурге А. Лофтусу, содержание которого было вскоре доведено до Горчакова.

В послании говорилось, что никто и не сомневается в самых мирных намерениях императора Александра. Однако и тут он прямо намекал на Игнатьева, «слова и поступки русских агентов на Востоке не всегда соответствуют личным взглядам императора»[519].

Чего хочет, к чему стремится кабинет ее величества? Ответ Дерби выливал ушат холодного реализма на разгоряченную идеей «европейского концерта» голову российского канцлера. Альтернатива нынешней ситуации на Балканах проста: переговоры восставших с турецкими властями приведут или к некоему соглашению, или к окончательному разрыву. Второй вариант Дерби считал наиболее вероятным. Но в этом случае велики соблазны военного давления на Турцию, на что никогда не согласится английское правительство. Самое разумное, по убеждению Дерби, — выждать исхода борьбы и не вмешиваться.

Самое интересное было в том, что заявление британского госсекретаря мало чем отличалось от недавних высказываний самого российского канцлера. Еще до провала миссии Родича, 28 февраля (12 марта) 1876 г., в откровенном разговоре с Милютиным Горчаков предусматривал, что «европейской дипломатии не удастся удержать Сербию, Черногорию, а быть может, и Румынию от явного вмешательства в борьбу». И тогда — «предоставить обе стороны на произвол судьбы: пусть оружие и решит, которая сторона одолеет и которая погибнет (курсив мой. — И.К.)»[520].

Но Горчаков не нуждался в советах Дерби. Он стремился заманить Англию в европейский блок давления на Турцию. Поэтому канцлер продолжил игру на убеждение и направил Дерби ответ. Одновременно его содержание было доведено до Вены и Берлина.

В очередной раз из Петербурга раздались «старые песни о главном» в духе «европейского концерта». Правда, начинал князь с укора Дерби в том, в чем совсем недавно смело мог бы упрекнуть самого себя: политика невмешательства в балканские дела затрагивает честь христианских держав! А водворение мира на Балканах на началах улучшенного статус-кво — задача, по его мнению, вполне достижимая, «если только заинтересованные правительства дружно примутся за ее разрешение». Российская же сторона не намерена оказывать на Порту особого давления вне рамок соглашения с великими державами. Но необходимыми условиями подобного соглашения Горчаков считал «основания вассальных и платящих султану дань автономных княжеств»[521]. По мысли Горчакова, делу балканского умиротворения послужили бы и незначительные территориальные уступки, которые могла бы осуществить Порта по отношению к Сербии и Черногории за счет Боснии и Герцеговины.

…Честь христианских держав, дружные усилия… Вот интересно, как в Лондоне реагировали на подобные пассажи российского канцлера? Не обращали внимания, обижались, улыбались? Или же?.. Как-то Талейран, имея в виду прежде всего людей своей профессии, сказал, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли. Так вот, если исходить из реалий британской политики в отношении России, то надо признать, что в Лондоне смотрели на подобные высказывания российской стороны через эту призму наполеоновского министра иностранных дел.

В то время, когда российская дипломатия искренно говорила о чести и начинала порицать еще совсем недавно отстаиваемое невмешательство, в Лондоне склонны были усматривать в этом своеобразное семантическое прикрытие агрессивных намерений Петербурга. Взаимное недоверие и подозрительность сидели глубоко и основательно. Они явно коренились в области ментальной несовместимости, отрицательной комплементарности, если пользоваться терминологией Л. Н. Гумилева. Но вернемся к дипломатии.

Отвечая Горчакову, Дерби, по сути, повторил высказанные ранее мысли. Что касалось территориальных уступок в пользу Сербии и Черногории, то здесь Дерби не имел принципиальных возражений. Тем не менее такой путь сдерживания военных порывов этих княжеств он считал нереалистичным и советовал Горчакову лучше употребить все влияние российского правительства на то, чтобы удержать Белград и Цетинью от ввязывания в неравную борьбу с турками. Последствия такой борьбы, по мнению Дерби, могли быть весьма опасными как для самих княжеств, так и для всего процесса балканского урегулирования.

Из Вены же российский МИД получил даже более решительный отказ. Андраши отверг условие автономии Боснии и Герцеговины. Австрийский канцлер не согласился и с российскими предложениями о малых приращениях Сербии и Черногории за счет этих провинций. И вообще, полагал он, в нынешних условиях на Балканах «лучше предоставить событиям выяснить положение, прежде чем выступать с новым дипломатическим посредничеством, которое не может иметь успеха и только скомпрометирует будущую политику держав». Андраши предельно четко высказал мысль о невмешательстве, которую неоднократно заявлял Дерби. И очевидно понимая, что это вызовет раздражение Горчакова, Андраши попытался отвести от Вены возможные упреки российской стороны. Он пояснил, что высказанная им позиция отражает только его личные взгляды и еще не утверждена императором Францем-Иосифом. Он также уверял, что «не желает сделать ни единого шага, не посоветовавшись с лондонским двором, и с удовольствием узнает о его соглашении с Россией…»[522].

Едкий сарказм этих слов был очевиден. Андраши цеплял своих российских коллег за самое уязвимое звено в процессе умиротворения Балкан — англо-российские отношения. По сути, он говорил Горчакову: вы, любезный князь, так настойчиво стремились вовлечь в соглашение Англию, что убедили и нас в необходимости этого. Теперь вперед, флаг вам в руки, а мы посмотрим, что у вас получится. Но именно здесь у российской дипломатии ничего и не получалось. Очередной тупик, выход из которого, однако, напрашивался сам собой: надо было переключаться на Вену и доверительно договариваться с ней.