Перед последним рывком: ждите особого приглашения…
Уже 9 (21) января главнокомандующий стал отдавать приказы, готовя армию к наступлению на турецкую столицу. Вечером того же дня он направил две телеграммы цесаревичу, прося его продвинуть задержавшиеся за Балканами армейские подразделения вперед для соединения со своими частями.
На следующий день Николай Николаевич направил телеграмму командиру гвардейского экипажа контр-адмиралу великому князю Алексею Александровичу, торопя последнего в Адрианополь и требуя не забыть «взять с собой мины и минную команду гвардейского саперного батальона и гальванической роты»[985].
Как видим, главнокомандующий готовился не только овладеть турецкой столицей и Галлиполийским полуостровом, но и преградить, если потребуется, путь английскому флоту.
12 (24) января великий князь в телеграмме, отправленной в Николаев на имя «главного командира Черноморского флота и портов» генерал-адъютанта Аркоса, просил его «собрать сколько возможно большее число транспортных паровых судов… в Одессе или Севастополе, с тем чтобы, по первому моему требованию, можно было направить эти суда в те порты, которые я укажу, для доставки провианта и фуража или для обратной перевозки войск»[986].
Сразу же после прибытия в Адрианополь 14 (26) января Николай Николаевич созвал совещание штаба армии, на котором присутствовали Гурко и Скобелев. Великий князь изложил свои предположения о дальнейших действиях и планах передвижения войск. Но прежде всего, по его убеждению, войскам требовалась небольшая передышка. Необходимо было «подтянуть хвосты», пополнить боезапасы, починить оружие, обмундирование и, в особенности, исправить обувь. На войне ее всегда не хватает, говорил еще Наполеон.
19 (31) — 21 января (2 февраля) главнокомандующий предполагал возобновить наступление по трем основным направлениям: к турецкой столице, в направлении порта Деде-Агач на побережье Эгейского моря и на Галлиполи.
К этому времени конница Струкова заняла Киркилиссу, Баба-Эски и Родосто на берегу Мраморного моря, а также Люле-Бургас и Чорлу — станции у железной дороги из Адрианополя в Константинополь. В Люле-Бургасе было захвачено около 200 вагонов с локомотивом и взято много пленных. Кавалеристы Струкова нагнали многотысячный обоз с мусульманским населением, разоружили его и под конвоем направили в Родосто, откуда, по слухам, мусульман переправляли на азиатский берег. Части передового отряда Скобелева из 30-й пехотной дивизии Шнитникова без боя овладели Демотикой на железнодорожном пути из Адрианополя в Деде-Агач. В городе был захвачен склад сухарей и консервов. А конница Кравцова, считая себя обеспеченной с восточного фланга пехотой Шнитникова, продолжала искать остатки разбитой армии Сулеймана, по слухам отступавшие к Эгейскому морю.
Вечером 14 (26) января главнокомандующий направил Александру II телеграмму, в которой попросил подготовить к отправке из Севастополя одну дивизию X корпуса с тремя 9-фунтовыми батареями с той целью, «чтобы… можно было высадить ее на том месте, которое найду необходимым и удобным»[987]. Этой дивизией великий князь предполагал занять азиатский берег Босфора, но не говорил об этом прямо, «из опасения, что государь отвергнет этот смелый план»[988]. Как отмечали члены Военно-исторической комиссии, это была «первая мысль о занятии Босфора, брошенная великим князем… и в январе имевшая вероятие на осуществление». Впоследствии же, когда эта задача «делалась уже неисполнимой», она послужила причиной больших затруднений для главнокомандующего, так как именно тогда он стал получать «настояния» из Петербурга о занятии босфорских берегов[989]. Но не станем забегать вперед и вернемся в Адрианополь.
Тем же вечером 14 (26) января, как уже повелось в полевом штабе, за чаем у великого князя обсуждалась текущая ситуация. Все присутствовавшие пребывали в тревожном возбуждении. Великий князь много и оживленно делился своими мыслями. Но, по словам Газенкампфа, никто толком не знал, «что делается на свете» и у турок. Все питались «адрианопольскими слухами и сплетнями». Говорили, будто бы в Константинополе — революция и султан бежал, а англичане высадили 10-тысячный отряд в Галлиполи и уже объявили России войну[990].
16 (28) января главнокомандующий вызвал к себе Скобелева и распорядился в отношении рекогносцировок перед предстоящим наступлением. Он стремился скорее захватить линию Беюк-Чекмедже — Деркос — последний рубеж на подступах к Константинополю, который турки, по слухам, еще не успели подготовить к обороне. Скобелев со своим отрядом должен был наступать в авангарде, гвардия — за его левым, а 8-й корпус — за правым флангом. Особое внимание великий князь уделил распоряжениям на случай войны с Англией, прежде всего «насчет захвата выхода из Босфора в Черное море» и «снаряжения судов с минами и минных заграждений»[991]. Подготовка к последнему броску на Константинополь шла полным ходом.
С нетерпением ждал великий князь ответа императора на свои предложения и вопросы. Неосведомленность о происходящем за пределами расположения армии томила не меньше. Дошло до того, что главнокомандующий послал гонца в Константинополь к германскому послу князю Рейсу с единственной целью — разузнать обстановку.
Тем временем в Петербурге, получив телеграмму брата от 9 (21) января, Александр II воскликнул: «Если суждено, то пусть водружают крест на Святой Софии!»[992]. В этом настроении его поддерживал великий князь Константин Николаевич.
Обратим внимание на крайне важный момент: курс на овладение Константинополем и Галлиполи, заявивший о себе в полевом штабе Дунайской армии и пробивавшийся в Петербурге, был курсом вынужденным. Он не являлся плодом последовательно, пусть даже тайно, реализуемой стратегии — это была сиюминутная реакция на привносимые обстоятельства.
После совещания в Зимнем дворце 11 (23) января итоговая позиция Александра II оказалась все же сдержанной: факт отказа турецких уполномоченных от предъявленных им условий мира не стал окончательным предлогом для занятия Константинополя и проливов, российский император предоставил туркам еще один шанс. И здесь, по мнению Татищева, «в особенности» постарались Горчаков и Милютин: они «настаивали на опасности новых грозных осложнений, которые, по мнению их, неминуемо вызвали бы для России окончательный разгром Оттоманской империи и падение мусульманского владычества в Европе»[993].
Нетрудно заметить, что это мнение Татищева не согласуется с тем, как представил свою позицию сам военный министр. По его дневниковым записям, на совещании у императора 10 (22) января она выглядела весьма решительно, и против не высказался даже Горчаков, однако ее не поддержали другие участниками совещания. В итоге 12 (24) января в 10.40 утра главнокомандующему Дунайской армией шифрованной телеграммой был направлен следующий ответ императора:
«Движение войск отнюдь не должно быть останавливаемо до формального соглашения об основаниях мира и условиях перемирия. При этом объяви турецким уполномоченным, что если в течение 3-х дней со времени отправления ими запросной телеграммы в Константинополь не последует безусловного согласия Порты на заявленные нами условия, то мы уже не признаем их для себя обязательными. В случае, если условия наши не приняты, — вопрос должен решиться под стенами Константинополя.
В разрешении поставленных тобой на этот случай четырех вопросов, предлагаю тебе руководствоваться следующими указаниями:
По 1-му. В случае вступления иностранных флотов в Босфор войти в дружественные соглашения с начальниками эскадр относительно водворения общими силами порядка в городе.
По 2-му. В случае иностранного десанта в Константинополе избегать всякого столкновения с ним, оставив войска наши под стенами города. По 3-му. Если сами жители Константинополя или представители других держав будут просить о водворении в городе порядка и охранения личности, то констатировать этот факт особым актом и ввести наши войска.
Наконец, по 4-му. Ни в коем случае не отступать от сделанного нами Англии заявления, что мы не намерены действовать на Галлиполи. Англия, со своей стороны, обещала нам ничего не предпринимать для занятия Галлипольского полуострова, а потому и мы не должны давать ей предлога к вмешательству, даже если бы какой-нибудь турецкий отряд находился на полуострове (курсив мой. — И.К.). Достаточно выдвинуть наблюдательный отряд на перешеек, отнюдь не подходя к самому Галлиполи.
Ввиду твоего приближения к Царьграду я признал нужным отменить прежнее распоряжение о съезде уполномоченных в Одессе, а вместо того приказал генерал-адъютанту графу Игнатьеву немедленно отправиться в Адрианополь для ведения, совместно с Нелидовым, предварительных переговоров о мире в главной квартире»[994]. Вечером 12 (24) января граф Н. П. Игнатьев отбыл из Петербурга в главную квартиру Дунайской армии. И только перед самым отъездом он был посвящен Горчаковым в содержание заключенных с Австро-Венгрией Будапештских конвенций[995].
17 (29) января в 14 часов долгожданный ответ императора все же достиг Адрианополя. Николай Николаевич со Скалоном, не дожидаясь Газенкампфа, который обычно обрабатывал поступавшую корреспонденцию, принялись спешно ее расшифровывать. «…Я был как в жару, — вспоминал Скалон, — …по мере выяснения значения каждой цифры, буква за буквой выступал смысл телеграммы, налагавший на наши победоносные действия тяжелые, угнетающие подъем духа оковы»[996]. Итак, по мнению Николая Николаевича, Скалона, Газенкампфа, вместо слов поддержки из Петербурга прислали «оковы», а их главным кузнецом был Горчаков. Радовало лишь одно — вместе с наступающей весной все же придет победоносный мир.
В сравнении с ранее полученными инструкциями в тексте императорской телеграммы содержался явный откат назад: следовал уже безусловный приказ — «ни в коем случае» не действовать на Галлиполи и не провоцировать англичан. Далее же выстраивалась логика какого-то «Зазеркалья». Не действовать самим на Галлиполи — значит, доверившись слову англичан, избегать появления там их красных мундиров. При этом допускалось, что «иностранные флоты» могут вступить даже в Босфор, т. е. пройти Галлиполи и пересечь Мраморное море. Более того — высадить десант в Константинополе. Нет — десанту в Галлиполи, да — в Константинополе?! Так, что ли, получается? При этом было совершенно понятно, что как «флот», так и «десант» реально могут быть только английскими. А русской армии тем временем рекомендовалось «войти в дружеские соглашения», «избегать всякого столкновения» и покорно ждать, когда жители турецкой столицы изъявят желание попросить ее навести порядок в их родном городе. Господа, у вас как с головой-то было? Если это не тайная измена, то полный бред! Логика абсурда в стиле М. С. Горбачева! Извините, но более политкорректно я выразиться не могу. Уровень безволия и непрофессионализма российского императора просто зашкаливал. А может быть, цена моему гневному пафосу — горсть семечек в базарный день, и по-человечески здесь все гораздо приземленнее и понятнее: смятение, растерянность, страх. А в итоге — неспособность осмыслить эту массу грозных событий, выстроить в них твердую линию поведения и, как следствие, постоянные уступки, прикрываемые моральной риторикой. Слаб человек, слаб, пусть и на самой вершине власти. «…Государь уже стар (а что тогда было говорить о канцлере. — И.К.), нервен, впечатлителен, — писал Газенкампф, — и измучен войной: у него слишком изболелась душа, чтобы рисковать разрывом с Англией. Он сам жаждет мира и пойдет на большие уступки, чтобы избежать новой войны»[997]. Вот где коренились истоки политического абсурда российского императора.
И нет ничего удивительного в том, что, по словам Газенкампфа, «великий князь… справедливо недоумевает, как исполнить данные в этой телеграмме указания»[998]. «Как жаль, что сохранилось телеграфное сообщение с Петербургом!» — в тот момент так думал не только один Газенкампф[999]. Это повторял и великий князь Николай Николаевич, возможно сопровождая свое «недоумение» и более эмоциональными высказываниями.
В полевом штабе армии в то время господствовало убеждение, что телеграмма императора появилась только вследствие уже достигнутого соглашения с Англией, в результате которого разрыв с ней удалось предотвратить «дорогой ценой: обещанием не занимать ни Константинополя, ни Галлиполи»[1000].