По ком звонит сербский колокол?
В том, что на Балканах «дело пойдет теперь быстро», Достоевский не ошибся. Как и следовало ожидать, сербские отряды были разбиты турецкими войсками Абдул-Керима-паши и отброшены в долину Моравы к Алексинацу и Делиграду. Не мешкая, турки развивали успех, тесня сербов, которые отбивались из последних сил. Отчаявшись в успехе и опасаясь за свою столицу, князь Милан собрал у себя 12 (24) августа 1876 г. представителей шести великих держав «и воззвал к их посредничеству для прекращения», как он выразился, «бесцельного кровопролития»[550]. Это было мило. Борьба за свободу в одночасье превратилась в «бесцельное кровопролитие». Просто в своем воинственном наскоке на турок сербы полностью провалились, и вот это было совершенно очевидно. По наблюдениям князя Мещерского, то, что творилось тогда в правящих кругах Белграда, было сплошной комедией «эксплуатирования добродушной в своем энтузиазме России». Особенно жестко Мещерский отозвался о князе Милане[551]. И неспроста…
После того как Россия открыла боевые действия против Турции, особенно в период плевненских невзгод, сербский князь строго соблюдал формальный мир с Портой, ориентировался на советы из Вены и вовсе не спешил помогать своим русским заступникам. Милан преспокойно отсиживался в Белграде и ждал, чья возьмет. Вступил же князь в войну только в начале декабря 1877 г., когда ее исход был уже предрешен. А через девять лет после описываемых событий, в 1885 г., сербское руководство, возбуждаемое Австро-Венгрией, объявило все-таки войну. Но не Турции, а новоявленной славянской Болгарии. Однако если венское правительство возбудило воинственность сербского руководства в 1885 г., то почему оно не могло сделать то же самое в 1876 г.?
И вот за таких славянских лидеров Россия должна была заступаться, нести жертвы и даже воевать?!
Авантюрное выступление Сербии и Черногории против Турции летом 1876 г. и его полный провал на фоне предыдущих малоэффективных попыток организации общеевропейского давления на Порту, по сути, поставили российское правительство перед альтернативой. Или, затушив «славянский пожар» внутри страны, окончательно сбросить с себя идейные одежды славянского заступника, или же, не оставляя попыток добиться единства действий великих держав, одновременно взять курс на самостоятельное вооруженное вмешательство в Балканский кризис. В обоих вариантах требовалось четко ответить на вопросы: во имя чего и какой ценой? А задержка с выбором, как показали предшествующие дипломатические перипетии, не сулила ничего хорошего. Но рейхштадтская встреча качнула стрелку выбора в сторону второго варианта.
Тем временем кабинеты великих держав весьма сочувственно отозвались на просьбу князя Милана, к которой присоединился и черногорский князь Николай. Инициативу в свои руки взяла Великобритания.
Если в мае — июне 1876 г. в британской столице долго разбирались в болгарских событиях и оставались глухи к турецким жестокостям, то уже в августе Форин офис без промедлений среагировал на призыв князя Милана. Послу Г. Эллиоту была направлена инструкция:
«Указать Порте, что сугубо важно не упустить эту возможность восстановления мира, ибо, если военные действия продолжатся, весьма вероятно вмешательство других держав, последствия коего могут стать фатальными для Турецкой империи»[552].
В Лондоне очень быстро поняли, что сербская авантюра может разжечь в России старые угли славянолюбия и русские штыки вновь окажутся на Балканах. А возможности Британской империи противодействовать России в этом регионе вовсе не были такими благоприятными, как в 1853 г. Следовательно, чтобы избавить себя от негативных последствий разворачивающегося процесса, его надо было возглавить и организовать, придав нужный вид и направление. Согласно этому классическому алгоритму и поступила британская дипломатия. К тому же депеши из Петербурга приходили одна тревожнее другой.
Посол лорд А. Лофтус доносил правительству, что славянское возбуждение в столицах столь велико, что он ни за что не может поручиться, если не предпринять решительных действий, дабы положить конец успехам турецких войск. Недоумение — это, пожалуй, самое легкое слово для характеристики умонастроения британского посла от петербургских наблюдений. Впрочем, это относилось и к послам других европейских держав. «Россия в бреду, правительство бессильно, мы ничего не понимаем…»
«И было от чего повергаться в недоумение — вчера Горчаков говорил послам: будьте спокойны, правительство тут ни при чем, а сегодня по Гостиному двору торжественно, с красным придворным лакеем позади, ходят придворные дамы и сбирают на пользу раненых славян Балканского полуострова, и ужаленный этим зрелищем английский посол летит говорить Горчакову: разве может придворная дама так открыто сбирать деньги по городу, если нет сочувствия сверху? На это ему отвечает Горчаков: это сочувствие в пользу больных и раненых, а вовсе не в пользу дерущихся…»[553]. Как знать, может быть, отвечая так, князь Александр Михайлович про себя думал: эх, милейший лорд Лофтус, это — Россия, здесь еще и не такое возможно…
На сей раз Горчаков точно не лукавил. Правительство всеми силами стремилось сохранить благопристойность в рамках «европейского концерта». Цензура безжалостно вычеркивала слова «в пользу балканских славян» и на их место вписывала «в пользу раненых и больных». Но все было бесполезно. Горчакову под впечатлением увиденного и услышанного не верили. Из Петербурга разлетались тревожные посольские телеграммы. И уже в европейских столицах, особенно в Лондоне, все чаще задумывались на тему русского коварства. Мы свои, мы хорошие, верьте нам — летело из Петербурга. А в ответ из Лондона: хорошие-то вы хорошие, вот только ваше общество жаждет войны. В результате этой информационной метаморфозы в британском правительстве крепли позиции тех, кто склонялся к более жесткой линии во взаимоотношениях с Россией, и прежде всего самого премьер-министра Б. Дизраэли, ставшего к тому времени лордом Биконсфилдом.
Итак, британский кабинет взял на себя инициативу выступить в Константинополе с предложением перемирия. Горчаков поручил Игнатьеву поддержать при дворе султана эти действия англичан. Но что при этом он говорил лорду Лофтусу в Петербурге?
Горчаков явно не скрывал перед английским послом своего раздражения:
«Мы воздержались от всякой инициативы, мы дали делу идти своим ходом, мы терпеливо ждали, чтобы Европа начала действовать. Но если ничего не будет сделано, если император… повелит мне взять перо в руки, то я ручаюсь вам, что обмокну его в чернила, которые будут отвечать достоинству и могуществу империи».
Сказав это, канцлер добавил: «Но это еще не будет война»[554].
Князь Александр Михайлович отчаянно взывал к совести англичан. Он был не просто раздражен, а крайне раздражен. Его представления, планы, надежды рушились буквально на глазах. «Европейский концерт» не складывался, братушки-сербы «удружили» хуже некуда, а внутри страны разгорался «славянский пожар». В конце сентября 1876 г. Жомини писал Гирсу:
«…нынешняя ситуация невыносима… нет никаких шансов из нее выйти… действовать в одиночку значило бы рисковать англо-австро-турецкой коалицией… не остается иной альтернативы, кроме как действовать совместно с этими негодяями»[555].
Так что же все-таки делать дальше? Попробовать выйти из игры? Благо поводов для этого предостаточно. Но… Обратим внимание, какие выражения использует Горчаков: «честь государя», «достоинство и могущество империи»… Уйти с Балкан для российского канцлера означало поступиться именно этими принципами. А это — вещь немыслимая. Ну, а кроме того, свято место пусто не бывает. Вена и Лондон не замедлят этим воспользоваться. Тогда с российским влиянием в этом регионе придется распроститься. А если Порта вскоре начнет разваливаться? Тогда Россия не получит и осьмушки при разделе турецкого наследства в Европе. Значит, неизбежная перспектива — война?
Горчаков чувствовал, что логика событий выталкивает Россию на эту тропу. Ситуация его крайне угнетала, и он раздражался и злился еще больше. Ведь ничего действительно не оставалось, как продолжать «действовать совместно с этими негодяями».
Вот в такой обстановке тяжелых раздумий российской дипломатии 17 (29) августа Александр II предпринял свое обычное путешествие в Ливадию через Варшаву, где он остановился на несколько дней для смотра войск. Сюда 22 августа (3 сентября) прибыл фельдмаршал барон Мантейфель с письмом Вильгельма I. В письме не было и намека на обиду за профранцузский демарш российского руководства в мае 1875 г. Германский император писал, что он никогда не забудет услуг, которые оказала Россия Германии в 1866 и 1870 гг. И поэтому, заверял Вильгельм, российский император всегда может положиться на его страну.
Горчаков сообщил Мантейфелю о желании России лишь принудить Порту к немедленному заключению перемирия, а затем созвать конференцию для установления прочного мира на основе улучшенного статус-кво на Балканах. В случае провала конференции Россия, по словам Горчакова, хотела бы сохранить за собой полную свободу действий. При этом Россия, скорее всего, один на один столкнется с Турцией, и в этой связи Горчаков прямо сформулировал вопрос: какова будет позиция Германии и ее возможные действия?
Суть ответа посланника императора Вильгельма состояла в следующем. Германия займет по отношению к России то же положение, которое Россия заняла в отношении Германии в 1870 г. Мантейфель, правда, сделал одну оговорку: при условии, если Россия не войдет в отдельные соглашения с Австро-Венгрией и Англией за счет интересов Германии.
По мнению германского канцлера, в балканских делах политика его страны должна следовать принципам воздержания и невмешательства. Горчаков же уяснил, что Бисмарк отказывается выступать с инициативами о перемирии и созыве конференции.
Но и обращаться к канцлеру Германии за подобного рода услугами было уже поздно. Ими занялся британский кабинет. Ведомство лорда Дерби сформулировало условия мира, которые намеревалось от имени великих держав предложить Порте: статус-кво в Сербии и Черногории, местную автономию для Боснии, Герцеговины, Болгарии плюс гарантии против злоупотреблений — все те же, не раз на все лады повторявшиеся условия умиротворения Балкан.
Горчаков не возражал против английских предложений, добавив лишь требование о территориальном приращении в пользу Черногории. Как позднее он писал Шувалову, «нам показалось (курсив мой. — И.К.), что не было предвзятого стремления избежать на практике принципа автономии». Поэтому Нелидова в Константинополе уполномочили «присоединиться к английским предложениям». Российский канцлер выделил два существенных момента. Во-первых, главным в текущих событиях является необходимость сначала настаивать именно на перемирии воюющих сторон, а уже затем заниматься доработкой условий мира и окончательным определением параметров автономии. Во-вторых, ссылаясь на опыт предыдущих переговоров, он в очередной раз подчеркнул: недостаточно предлагать Турции реформы, надо принудить ее к их реальному осуществлению.