Осень тревог и надежд наших

С сентября 1877 г. тяжесть понесенного третьего поражения под Плевной полностью заслонила выбор вариантов дальнейших действий русской армии. Война окончательно пошла под диктовку «Плевны» и превратилась в борьбу против отряда Османа-паши. Основные усилия были брошены на организацию блокады Плевны, чтобы таким способом сломить стойкость ее защитников.

К концу октября войска под командованием Гурко овладели Горным Дубняком, Телишем и Дальним Дубняком — тремя ключевыми пунктами на софийском шоссе — «дороге жизни» плевненского гарнизона. При этом 12 (24) октября Горный Дубняк чуть не стал новой «Плевной»: 24 гвардейских батальона ценой огромных потерь[845] выбили оттуда 7 таборов турецкого мустахфиза[846]. Но кровавые уроки были учтены, и 16 (28) октября, после восьмичасовой ударной работы 72 русских орудий, гарнизон Телиша капитулировал. 20 октября (1 ноября), уже без боя, противник оставил Дальний Дубняк. Кольцо блокады Плевны сомкнулось окончательно. На предложение Осману-паше «сдаться на капитуляцию» 1 (13) ноября последовал вежливый, но твердый отказ. При этом всем было понятно: падение Плевны — лишь вопрос времени.

В конце октября в полевом штабе армии началось обсуждение плана возобновления вторжения в Южную Болгарию через Балканы. Его самыми активными сторонниками выступили Николай Николаевич и Гурко. Начать осуществление плана предполагалось с наступления отряда Гурко по софийскому шоссе в район «пятиугольника» населенных пунктов у северного склона Балкан: Орхание — Лютиково — Вратеш — Правец — Этрополь. В этот район, по мнению ряда турецких генералов, должна была прорываться блокированная армия Османа-паши. Усилив находившиеся здесь войска, Осман должен был превратить Орхание в новую «Плевну». Следовательно, овладение этим районом, по замыслу главнокомандующего, позволяло еще туже затянуть на плевненском гарнизоне петлю блокады. В качестве промежуточной цели наступления планировалась расположенная по южную сторону Балкан София.

Именно сюда прибыл Мехмед-Али-паша после получения 18 сентября (1 октября) телеграммы из Константинополя о своем смещении с поста главнокомандующего и назначении на него Сулеймана-паши. Вскоре в турецкой столице родился план собрать в Софии новую армию и под руководством Мехмеда-Али бросить ее на выручку плевненскому гарнизону. Свидетелем этой подготовки стал В. Бекер-паша. В самом начале ноября он прибыл в Константинополь с целью побудить султанское правительство ускорить спасение доблестных защитников Плевны. Бекера уверяли, что будет собрано не менее 87 батальонов «и что с этими силами легко будет освободить Плевну». Когда же Мехмед-Али прибыл в Софию, «то застал на месте одни лишь деморализованные батальоны мустахфиза, отступившие перед Гурко»[847]. Для их усиления в Софию сгоняли новое, наскоро собранное пополнение. Однако, как позднее писал Бекер, «в Константинополе считали только батальоны и не обращали никакого внимания на то, что они не были обучены, не имели офицеров и, быть может, состояли всего из двух- или трехсот человек»[848]. Общая численность этого воинства не превышала 25 тысяч человек. Но и это количество постоянно сокращалось. Основной причиной были не боевые потери и болезни, а дезертирство. С началом боев эта зараза приняла угрожающие размеры, и Мехмед-Али прибег к самому эффективному «лечению» — расстрелам. И вот эта аморфная масса новобранцев, с вкраплением нескольких опытных батальонов из Боснии и Албании, должна была пройти до Плевны более 150 км по разоренной территории, преодолевая при этом сопротивление закаленных боями русских полков? В реальность выполнения подобного плана в ноябре 1877 г. в штабе Мехмеда-Али уже никто не верил.

Определенные надежды на спасение плевненского гарнизона давал план организации массированного наступления на Тырново восточной турецкой армии из района Осман-Базара. В первой половине сентября, во многом из-за разногласий с Ахмед-Эюбом, настаивавшим на атаке Белы от Рущука, этот план не удалось осуществить Мехмеду-Али. Теперь же это было поручено Сулейману-паше.

Тем временем в русском полевом штабе Николай Николаевич очень надеялся, что Гурко удастся, перевалив Балканы, отрезать Мехмеда-Али от шоссе на Татар-Базарджик и Филиппополь, а может быть, и окружить его армию.

Организуя наступление в район Орхания и далее на Софию, главнокомандующий русской армией стремился действовать на опережение противника. Однако 31 октября (12 ноября) Левицкий прочитал Николаю Николаевичу и Непокойчицкому составленную им записку, суть которой состояла в том, что движение Гурко к Орханию и за Балканы ранее падения Плевны преждевременно и опасно. С этим выводом согласился Непокойчицкий, его также разделяли Тотлебен, Имеретинский, Скобелев. «Движение, о котором приходится слышать, на Орхание или Софию, — писал М. Д. Скобелев полковнику Скалону в ночь со 2 (14) на 3 (15) ноября, — может повести к двум Плевнам сразу (или к отбитому штурму), особенно с недостаточными силами»[849]. В результате 2 (14) ноября главнокомандующий принял компромиссный план, по которому Гурко надлежало продвинуться только до Орхание, постараться овладеть им и занять горные проходы. Дальнейшее наступление увязывалось со сроками падения Плевны. В этот же день отряд Гурко численностью около 37 тысяч человек выступил в поход[850].

Воистину гордыня — отправная точка человеческих бед. Вечером 6 (18) ноября в полевой штаб армии пришло известие с Кавказского фронта о взятии Карса, а через три дня, 9 (21) ноября, была получена телеграмма князя Карла о взятии его войсками Рахова, расположенного на правом берегу Дуная в 40 км западнее Никополя. Именно на фоне этих успехов 11 (23) ноября Газенкампф записал в своем дневнике, что «у великого князя возродилась несчастная мысль опять штурмовать Плевну для ускорения ее сдачи». По словам полковника, Непокойчицкий также сочувственно отнесся «к этой легкомысленной и опасной идее», а М. Д. Скобелев «горячо работал в этом же направлении»[851]. От Гурко тем временем стали приходить победные реляции: 11 (23) ноября части его отряда выбили противника из укрепленной позиции у Правеца, а на следующий день, 12 (24) ноября, овладели Этрополем.

Получив радостные известия от Гурко, Николай Николаевич вновь замыслил развить наступление, не дожидаясь падения Плевны. По словам Газенкампфа, великий князь рассчитывал так: если Гурко удастся взять Софию, то он намеревался оставить Тотлебена дожидаться развязки у Плевны, самому же ехать к Гурко «и вместе с ним идти от Софии к Казанлыку, в тыл армии Реуфа-паши[852], осаждающей Шипку»[853].

Если стремление главнокомандующего ускорить падение Плевны, атаковав ее в четвертый раз, можно, без сомнений, назвать не только «несчастным», но и просто безумным, то вот с оценкой его намерений ехать к Гурко не так все просто. Газенкампф назвал их «новым фантастическим планом»[854]. Скалон же считал, что великий князь «серьезно и не собирался» ехать к Гурко[855]. Скорее всего, так оно и было. Однако здесь можно разглядеть и другое — порыв глубокого отчаяния великого князя, его импульсивное желание наконец-то состояться как полководцу, преодолеть собственные ошибки и нерешительность, опеку императора и его главного советчика — военного министра Милютина. Думается, Николай Николаевич очень сожалел, что в конце июня безропотно подчинился возражениям брата-императора на свой «более смелый» план; толком не разобрался в ситуации после «Первой Плевны»; положился на Криденера, догадываясь, что он способен либо игнорировать распоряжения штаба армии, либо бездумно их выполнять; упустил благоприятную возможность нанести фланговый удар по Сулейману во второй половине августа, доверившись решению Непокойчицкого и Радецкого, и позорно смалодушничал в дни «Третьей Плевны».

Все, хватит! Теперь он не пошлет собственного начальника штаба выяснять обстановку, не станет постоянно согласовывать свои действия с императором, который сначала поддается влиянию не в меру осторожных советчиков и отвергает обоснованность его решительных планов, потом же выставляет их как свои собственные, горько сожалея об упущенных возможностях и беспрестанно проливая слезы по поводу тяжкой участи русского воинства.

Чуткий и внимательный Газенкампф, по-моему, все же недопонял этого порыва, когда свел его к «прирожденной непоседливости и неугомонности» великого князя[856].

А Гурко тем временем продолжал наступать. 17 (29) ноября были заняты оставленные противником позиции у Врачеша и Лютикова. Турки отступили так поспешно, что не успели уничтожить огромные склады боеприпасов, обмундирования и продовольствия у Врачеша. Доставшиеся русскому отряду запасы предназначались для отправки в Плевну и были рассчитаны на полное обеспечение 50-тысячной армии в течение двух месяцев.

14 (26) ноября активизировалась восточная группировка противника. У Трестеника и Мечки турки атаковали позиции XII корпуса, но были довольно быстро отбиты. А 22 ноября (4 декабря) уже южнее, почти у самого склона Балкан, неприятель повел атаку на Златарицу и Елену, стремясь затем пробиться к Тырнову. Части отряда Святополк-Мирского вынуждены были очистить Златарицу, после семичасового боя оставить передовые позиции у Елены, а затем и сам город, отступив к укреплениям у деревни Яковцы. Однако турки довольно быстро выдохлись, и уже 22 ноября (6 декабря) русские отбили Златарицу, а к 25 ноября (7 декабря) бои на этом направлении стихли. Организовать же новую волну наступления турецкое командование было уже неспособно, к тому же, взяв Елену, турки подставили свой правый фланг под удар частей XIII корпуса.

Тем не менее в штабе русской армии эти события вызвали большую тревогу. Заговорили даже о «трагедии» под Еленой. А кто-то проводил параллели с Плевной, уж слишком очевидны были ошибки. Многочисленная русская кавалерия опять умудрилась прозевать наступление турецкой пехоты, а командир Орловского пехотного полка вместо того, чтобы встретить атаку турок на Елену в укрепленной позиции у Морены, предпочел оставить ее и лихо атаковать противника в лощинах перед ее фронтом. Лихачество обернулось угрозой окружения, утратой 11 орудий и большими потерями в личном составе. Реакция главнокомандующего на случившееся прямо воскрешала в памяти дни «Первой Плевны». «Пока дела под Еленой не разъяснятся, — писал великий князь Гурко 24 ноября (9 декабря), — займи крепкие позиции, укрепись и не двигайся»[857].

Но даже в условиях отсутствия у русской армии к тому времени стратегических резервов оснований драматизировать ситуацию не было никаких. К концу ноября русские могли сосредоточить в район Елены около 35 батальонов пехоты, что в полтора раза превышало силы атаковавших турок. И это не считая кавалерии[858]. Общий же перевес сил русской армии на восточном фронте был не менее очевиден: 153 тысячи против 96 тысяч у турок[859].

А 28 ноября (10 декабря) завершилась плевненская эпопея: при попытке прорыва армия Османа-паши была отбита и капитулировала. Это позволяло русскому командованию высвободить для наступательных операций более 90 тысяч человек при 392 орудиях. Наступательный потенциал румынской армии увеличивался на 37 тысяч и 114 орудий. Турецкая Дунайская армия, и без того значительно уступавшая в численности русской, сократилась на 34 тысячи человек и 72 орудия. Более того, 1 (13) декабря войну Порте наконец-то объявила Сербия, что увеличивало антитурецкие силы на Балканах еще на 82 тысячи человек и 232 орудия[860]. Пожалуй, впервые за всю историю некогда Блистательной Порты на нее надвигался такой военный каток, который был способен не только раздавить остатки армии султана, но и полностью выдавить саму империю Османов из Европы обратно в Азию.

30 ноября (12 декабря) турки вновь предприняли атаку на позиции XII корпуса, направив главный удар на Мечку. Но угроза систовской переправе и на этот раз не состоялась: турки были не только отбиты, но и преследуемы при отступлении. Это явилось последним актом их наступательной активности не только на этом фронте, но и на всем балканском театре войны.

В тот же день, 30 ноября (12 декабря), в главной императорской квартире в Парадиме состоялось совещание, на котором обсуждался план дальнейших военных действий. Помимо Александра II, на нем присутствовали: Николай Николаевич, князь Карл, Милютин, Непокойчицкий, Тотлебен и Обручев. Характеризуя обстановку совещания, В. А. Золотарев писал, что «в это время русское командование вернулось к плану Н. Н. Обручева». «В основе плана, предложенного 30 ноября 1877 г. Обручевым, — утверждал Золотарев, — лежали правильные стратегические соображения»[861]. Такое понимание разделяет и Скрицкий, который, по сути, полностью повторил написанное генералом Беляевым еще в середине 50-х гг. XX в.[862].

Однако у Золотарева можно найти и иные суждения:

«После всесторонней оценки обстановки военный министр Д. А. Милютин выдвинул предложение о немедленном переходе через Балканский хребет. 30 ноября (12 декабря) это предложение было одобрено на военном совете»[863].

Понятно, что любовь к «прогрессивным» генералам Милютину и Обручеву унаследована со времен советской историографии. Однако попробуем в этом разобраться.

Прежде о самом плане, принятом на совещании у императора 30 ноября (12 декабря) 1877 г. Первым должен был начать наступление отряд Гурко. С двух сторон обойдя позицию противника у Араб-Конака, ему надлежало оттеснить армию Мехмеда-Али и наступать к Софии. Далее же — действовать по обстановке: если турки сразу начнут отступать на Филиппополь, то преследовать их и гнать к Адрианополю или же двигаться вдоль южного склона Балкан на Казанлык, угрожая тылам шипкинского отряда противника. По замыслу, оба пути вели к одной цели: турки должны были оставить Шипку и отступать на Адрианополь. После Гурко Балканы предстояло перевалить ловче-сельвинскому отряду генерала П. П. Карцова и шипкинскому — генерала Радецкого. Отряд цесаревича на левом фланге оставался в прежнем положении, «отчасти для маскирования наступательных действий, отчасти для прикрытия линии сообщения Систово — Тырново»[864]. Соответственно предполагалось усилить отряды за счет войск, высвободившихся из-под Плевны. Гренадерский корпус генерала И. С. Ганецкого должен был пока остаться в общем резерве.

По сути, этот план явился окончательным оформлением тех замыслов главнокомандующего, которые он стремился реализовать еще в самом начале ноября, посылая в район Орхания отряд Гурко. На совещании великий князь говорил последним. Он стал настаивать не мешкая осуществить переход Балкан не только на участке Гурко, но и на центральном направлении, даже несмотря на все неизбежно связанные с этим проблемы[865]. Позднее это назовут «стратегическим захождением налево»: начинает наступление отряд Гурко, затем отряды Карцова и Радецкого[866]. Так что справедливо будет назвать этот план планом главнокомандующего, а не «обручевско-милютинским», как в свое время окрестил его Н. И. Беляев[867].

Прямо противоположный взгляд на продолжение кампании высказал Тотлебен. Он предложил сосредоточить основные силы на левом фланге, заняться осадой расположенных здесь крепостей, прежде всего Рущука, и только весной наступать через Балканы. Однако с этим предложением герой обороны Севастополя остался в одиночестве.

Тем не менее большинство командиров отрядов не разделяли стремления своего главнокомандующего к незамедлительному зимнему наступлению через Балканы. Наибольшую активность в этом смысле развил Левицкий, всячески увлекая за собой Непокойчицкого. Начальник штаба, по слухам, даже «становился на колени», прося великого князя изменить свои решения[868]). Но и Радецкий, Карцов, Святополк-Мирский, Скобелев, Имеретинский — все те (за исключением последнего), кому предстояло командовать отрядами в предстоящем наступлении, — не были в восторге от замыслов главнокомандующего[869]. Последнему стоило немалых усилий переломить сомнения своих генералов. И если Скобелев после принятия плана с присущей ему энергией был готов к его выполнению, то Радецкий, Святополк-Мирский, Карцов вплоть до самого начала наступления весьма пессимистично высказывались о его перспективах.

Турецкое командование очень надеялось, что зима на Балканах приостановит русское наступление и позволит выиграть время. Подобным образом думали не только в Константинополе. В Берлине — Мольтке, а в Лондоне — руководство военного министерства не верили в то, что русские перевалят Балканы зимой. Ф. Уэлсли вспоминал, как в конце ноября, составив телеграмму в Лондон о падении Плевны, он добавил, «что русские могут зимой перейти Балканы». Вернувшись в конце декабря в Англию, он узнал, что его телеграмма попала в руки премьер-министра с пометкой военного министерства: «Полковник Уэлсли, очевидно, не знает того, о чем он говорит: Балканы никогда не были и не могут быть перейдены зимой»[870].

Скобелев еще 2 (14) ноября в письме к Скало ну определил наилучшим планом «после падения Плевны идти к Софии и зимовать там, считая этот пункт передовым к стороне Константинополя, до весны»[871]. В ноябре стали распространяться суждения, что после развязки у Плевны следует главные силы армии направить за Гурко на Софию, Филиппополь и Адрианополь. Этот план носил характер обхода турецких сил справа, в отличие от замыслов главнокомандующего, которые можно назвать планом одновременного прорыва и обхода этих сил. В осуществлении этого плана главнокомандующему пришлось преодолеть особенно настойчивые возражения Радецкого. Последний, видя, что его усилия не достигают цели, 11 (23) декабря прислал к главнокомандующему своего начальника штаба полковника Дмитровского. Посланец Радецкого пытался «убедить великого князя в неисполнимости его требований и необходимости выжидать, чтобы Гурко вышел в тыл шипкинской позиции турок»[872]. Однако на сей раз главнокомандующий остался непреклонен в решимости осуществить свой замысел.

А что же Обручев? В императорскую главную квартиру он прибыл 31 октября (12 ноября) с Кавказа и на следующий день приехал в полевой штаб армии, где, по словам Газенкампфа, «много и с интересом расспрашивал, но уклонялся от всяких ответов на наши расспросы, отзываясь, что, вероятно, скоро вернется в Петербург читать лекции в академии»[873]. А. Струков, брат генерала Струкова, служивший в канцелярии главнокомандующего, писал, что ходили слухи, будто бы на встрече с великим князем Обручев предлагал даже «отойти в Румынию и весной вновь наступать»[874]. На совещании 30 ноября (12 декабря) Обручев указывал на опасность, грозящую систовской переправе от близости крупных турецких сил с востока, поэтому он предлагал перенести переправу вверх по Дунаю к Лом-Паланке. По его мнению, это позволило бы армии увереннее продвигаться к Софии, где вступить в связь с сербами[875]. Похоже, что Обручев склонялся к плану обхода турецких сил справа, через Софию, и дальнейшего продвижения на Филиппополь и Адрианополь. Об этом, кстати, свидетельствовало письмо Левицкого, направленное в 1880 г. великому князю Николаю Николаевичу[876]. Бесспорно, у этого плана были свои плюсы. Но у него был один существеннейший минус: в сравнении с планом главнокомандующего он требовал больше времени и, следовательно, замедлял движение армии к Константинополю. При этом уже на следующий день, 1 (13) декабря, на очередном совещании у императора Обручев прочитал свою записку о «безусловной необходимости, предваряя заключение мира с Турцией, занять Босфор и Дарданеллы»[877].

Теперь обратимся к Милютину. Вот как он описывал в своем дневнике совещание 30 ноября (12 декабря):

«Оказалось, что все единогласно признают за лучшее, оставаясь на Ломе в оборонительном положении, сосредоточить возможно большие силы на нашем правом фланге, для наступательных действий к стороне Софии и оттуда, смотря по обстоятельствам, к Адрианополю или Казанлыку»[878].

Как видим, ни о каком последовательном переходе Балкан сначала справа, затем по центру Милютин не упоминает. Получается, что с этим своим «более смелым» планом декабрьского образца главнокомандующий остался в одиночестве.

Хотя, при «явном подавляющем превосходстве сил русских», выбор либо плана большинства, либо плана главнокомандующего уже не играл существенной роли в достижении окончательной победы[879]. Всем было понятно, что поражение Турции — вопрос ближайшего времени. Однако оставался непроясненным другой вопрос: что это будет за победа? Каковы будут в ней достижения русской армии? И вот здесь план главнокомандующего содержал гораздо больше возможностей, ибо позволял быстрее оказаться под стенами турецкой столицы.

В отличие от конца июня, в начале декабря Александр II не послушал Милютина, а поддержал брата. Это заставило смолкнуть все сомнения, и финал кампании стал развиваться по плану главнокомандующего. В результате через семь недель передовые отряды русской армии стояли в двух переходах от Царьграда.

То, что начало осуществляться потом — после 30 ноября (12 декабря) 1877 г., — на самом деле должно… Что там должно! Просто обязано было произойти на четыре месяца раньше.

Уже в начале августа передовые отряды русской армии должны были выйти на дальние подступы к Константинополю и затем занимать берега Босфора и высоты вокруг турецкой столицы. План кампании подразумевал именно такие перспективы и опирался на реальные возможности их достижения. Призывы же к осторожности, укреплению на занятых территориях, заклинания о нехватке собственных сил и огромных полчищах турок — все это в большей мере исходило от нерешительности и неумелости, нежели от масштабов реальных опасностей. При всех «но» изначально силы русской армии существенно превосходили турецкие. Ими надо было только правильно распорядиться, чего командование русской армии, по ряду причин, сделать не смогло.

Тезис о «несоразмерности» сил русской Дунайской армии поставленным стратегическим задачам, сформулированный авторами из Военно-исторической комиссии Главного штаба, прочно укрепился в историографии русско-турецкой войны. Хотя, по справедливости, пальму первенства здесь все же надо отдать Д. А. Милютину. В середине XX в. этот тезис подтвердил Н. И. Беляев[880]. С тех пор он незыблем. Однако… «Бывают случаи, — говорил Наполеон, — когда нехватка людей помогает избежать лишнего кровопролития»[881]. Русско-турецкая война 1877–1878 гг. ярко подтвердила истинность этой максимы величайшего полководца. Людей было много, кровопролития еще больше, а вот чего недоставало, так это мудрости, твердости и смелости армейского руководства. Дефицит именно этих качеств командования покрывался умножением численности русской армии и крестов над могилами ее воинов.

Кампания русской Дунайской армии началась с тремя фундаментальными проблемами:

1) армия не получила обещанный ей гвардейский корпус;

2) установка на овладение Рущуком, тем не менее, сохранилась;

3) в армии отсутствовала единая воля верховного командования и существовали два центра принятия важнейших решений: полевой штаб, где главнокомандующий великий князь Николай Николаевич работал с Непокойчицким и Левицким, и императорская главная квартира, где постоянным советчиком Александра II выступал Милютин.

Своим «более смелым» планом конца июня главнокомандующий устранял вторую проблему и тем самым компенсировал первую. Последовательное развитие плана подразумевало переход к обороне на обоих флангах, с целью обеспечения безостановочного наступления на Константинополь. В свою очередь, наступательные действия VIII и части XI корпусов блокировали бы «плевненские» варианты развития событий. Появление уже в начале июля за Балканами относительно крупных сил русской армии заставило бы командование дорожить именно наступательным потенциалом и при этом не думать об удержании территорий, бесконечно дробя армию на мелкие отряды-заслоны, а концентрировать фланговые силы прикрытия на прочных оборонительных позициях.

Предложив адекватную корректировку плана кампании в конце июня, главнокомандующий, тем не менее, не смог исправить ошибки Криденера, полевого штаба и свои личные в отношении Плевны. Он не проявил решимости в отстаивании даже собственных перспективных вариантов развития военных действий, которые выводили армию из плевненской ловушки.

Оставалась еще третья проблема — она-то во многом и оказалась роковой: блокировала «русский блиц» и открыла путь «турецкому гамбиту».

Балканская кампания русской армии в 1877–1878 гг. — ярчайший образец того, как может быть опорочена даже самая эффективная стратегия достижения победы, если высшее руководство страны и армии не обладает достаточно твердой волей к ее последовательной реализации.

Более того, уже накануне кампании принятый стратегический план стал явно выламываться из противоречивого и неадекватного политического контекста, требуя от первых лиц государства большей определенности и решительности.