Богемская интерлюдия

Еще в конце февраля 1876 г. Горчаков в разговоре с Милютиным высказал предположение о возможном скором включении Сербии и Черногории в антитурецкую борьбу. И чтобы эта «местная борьба» не превратилась в европейскую, он считал необходимым «удержать Австрию от всякого вмешательства». При этом, как писал Милютин, «Горчаков ссылался на какой-то “безмолвный” уговор свой с Андраши…». Затем эта загадочная тема только усилилась. В первой половине марта 1876 г. последовали депеши канцлера послам Новикову и Игнатьеву, «в которых развивалась мысль, что нам нет повода не доверять австрийской политике, пока во главе ее стоит Андраши…».

25 марта (6 апреля) 1876 г. в Зимнем дворце произошел один весьма примечательный разговор. Собираясь на доклад к императору, Милютин захватил с собой записку, составленную генералом Обручевым, «о том, какие политические соображения и данные следует принять в основание… разработки плана мобилизации нашей армии в случае войны». Во время доклада в кабинете императора находились цесаревич Александр Александрович и великий князь Владимир Александрович. Едва военный министр завел речь по содержанию записки, как Александр II прервал его «приблизительно такими словами»: «Могу тебе сказать только одно, — что я признаю войну в близком будущем невозможной и совершенно уверен, что мы избегнем ее (курсив мой. — И.К.)».

Удивленный словами государя, Милютин «позволил себе» заметить, что если допустимо «подобное положительное убеждение», то имеет ли смысл осуществлять дорогостоящую подготовку к войне.

«Так я тебе открою то, что никому не известно, кроме меня, князя Горчакова и наследника, — отвечал Александр II. — Только я прошу вас всех троих отнюдь не открывать никому того, что я скажу». И далее, судя по записям Милютина, «государь рассказал такие обстоятельства, которые совершенно изменяют общие соображения и взгляды на европейскую политику»[538]. Но, дав обещание хранить тайну, Милютин даже собственному дневнику не доверил императорского секрета.

«Безмолвный» уговор Горчакова с Андраши, загадочное откровение Александра II, изменявшее, ни много ни мало, «взгляды на европейскую политику»… Что за «тайны петербургского двора», что за «секретная дипломатия XIX века»? И что за всем этим скрывалось?..

Сохранив секрет императора, Милютин, тем не менее, заметил, что «сущность дела, рано или поздно, сделается известной». Вот это уж точно. Как однажды заметила г-жа де Сталь: «В России все секрет, и ничто не тайна». И этот дипломатический «секрет» очень скоро стал открываться.

1 (13) апреля 1876 г., комментируя очередной доклад военного министра, Александр II заметил, что не стоило ожидать успеха на основании предложений, изложенных в ноте Андраши. По мнению российского императора, следовало бы прямо потребовать полной автономии османских областей с коренным христианским населением. А через день, 3 (15) апреля, Горчаков в беседе с Милютиным уже в который раз выразил надежду на то, «что Австрия пойдет заодно с нами к предложенной цели, т. е. к дарованию автономии Герцеговине и Боснии». При этом канцлеру очень не хотелось допускать Бисмарка к розыгрышу партии «посредника и примирителя, решителя судеб Европы». Горчаков также сообщил Милютину, что император считает приемлемым вступление австро-венгерских войск в Боснию на строго определенных условиях[539]. Однако напомню, что уже следующий месяц принес разочарование: в мае Андраши категорически отказался поддержать российское предложение об автономии Боснии и Герцеговины. Становилось очевидным — час пробил: настало время выложить карты на стол.

В период со 2 (14) по 20 июня (2 июля) 1876 г., в очередной раз убедившись в твердом нежелании Англии принять активное участие в давлении на Турцию, Александр II и Горчаков переключают свои усилия на Австро-Венгрию. 25 июня (7 июля) по пути из Германии в Петербург они прибыли в Эгер. Здесь августейшего российского гостя встретил Франц-Иосиф, и они направились в богемский замок Рейхштадт. В нем и состоялось совещание двух императоров с участием Горчакова и Андраши по проблемам Балканского кризиса.

Лейтмотив встречи, естественно, задавала начавшаяся сербо-черногорская война против Турции. Императоры согласились не вмешиваться в борьбу до той поры, пока чаша весов победы явно не склонится в ту или иную сторону.

В случае успеха Турции было решено не допускать крайних мер с ее стороны по отношению к Сербии и Черногории, сохранив последним то положение, которое они занимали перед войной. Что же касается Боснии и Герцеговины, то предполагалось побудить Турцию ввести в этих областях преобразования, намеченные в ноте Андраши и Берлинском меморандуме, распространив их также и на Болгарию. В этой связи практическим последствием рейхштадтской встречи было закрытие для турок гаваней Клек и Каттаро, через которые они доставляли свои войска в охваченные восстанием районы.

В случае же военных успехов Сербии и Черногории Франц-Иосиф выразил свое неприятие перспективы образования на Балканах сильного славянского государства. Всякое изменение здесь статус-кво должно было быть компенсировано Австро-Венгрии. И ее император четко озвучил цену вопроса: часть земель Боснии и Герцеговины должна отойти к австро-венгерской монархии.

Александр II не возражал. Он лишь заявил, что в таком случае Россия будет настаивать на возвращении ей прилегающего к Дунаю участка Бессарабии, отторгнутого у России согласно Парижскому договору 1856 г. Но при любом развитии событий на Балканах императоры условились действовать строго по взаимной договоренности, дабы избежать конфликта интересов двух империй в этом регионе.

Не была обойдена вниманием и возможность окончательного распада Османской империи. Не предвосхищая всех деталей подобного сценария, императоры, тем не менее, обозначили некоторые взаимоприемлемые контуры государственно-политического устройства региона. Так, было «предложено из Болгарии, Албании и остальной части Румелии образовать автономные княжества; Фессалию, Эпир и остров Крит присоединить к Греции; Константинополь же с ближайшей его окружностью (banlieue) объявить вольным городом»[540].

Был, правда, один важный нюанс. Взаимные обязательства монархов не были занесены в протокол, а только записаны со слов Андраши и Горчакова. По словам Андраши выходило, что Австро-Венгрии отходила большая часть Боснии и Герцеговины, и только малая часть доставалась Черногории и еще меньшая — Сербии. По записи же Горчакова получалось, что Австро-Венгрия имеет право только на турецкую Хорватию и приграничные области Боснии, и то по особому плану, который еще предстояло согласовать впоследствии. О каких-либо правах Австро-Венгрии на Герцеговину в записи Горчакова не было ни слова. Часто подобную несогласованность позиций оценивают как основу последующих разногласий в толковании рейхштадтских соглашений. Однако мне ситуация видится по-иному.

В австрийском варианте соглашений имелась собственноручная помета Андраши: «Записано тотчас же после Рейхштадта под мою диктовку Новиковым и сообщено русскому кабинету»[541]. Получается, что с австрийской версией соглашений в Петербурге были практически сразу же ознакомлены. Поэтому утверждать, что это явилось основой позднейших различий в понимании рейхштадтских соглашений, явно некорректно.

Думается, дело было в том, что в начале июля 1876 г. ни Александр II, ни Горчаков просто не придали должного внимания этим различиям и тому, почему Андраши был заинтересован заполучить Боснию и Герцеговину с минимальными издержками, т. е. не только без каких-либо военных действий, но еще и в особой «упаковке», как некое балканское благодеяние, которое бы укрепило его политические позиции. И вот здесь, забегая вперед, необходимо внести одно разъяснение.

«Обычное представление русских того времени, что Австрия готова захватывать на Балканах все, что там плохо лежит, не соответствовало действительности, — писал автор классического труда по истории австро-германо-российских отношений второй половины XIX в. С. Д. Сказкин. — Наоборот, даже оккупация Боснии и Герцеговины, которую так желали двор и военные круги, вызвала бурю протестов и в Австрии, и в Венгрии. Андраши, согласившись на оккупацию, чтобы предупредить еще большую опасность — соединение Боснии и Герцеговины с Сербией, на время сделался самым непопулярным человеком в Венгрии»[542]. Так что в Рейхштадте Андраши играл на опережение. Он исходил из того, что в случае успехов Сербии и Черногории, а также при военном вмешательстве России в балканскую ситуацию отпадение больших или меньших кусков от европейских владений Османской империи неизбежно. Отсюда открывалась перспектива сближения ее бывших провинций с Сербией. Следовательно, эту опасную тенденцию Вене надо было блокировать.

Создается впечатление, что, не придав в июле 1876 г. должного внимания различиям в понимании итогов рейхштадтских переговоров, Александр II и Горчаков понадеялись на русское «авось»: сейчас, мол, не время пререкаться с Андраши, а вот позднее мы этот сюжет как-нибудь отрегулируем. Подобное желание особо не напрягаться в делах было, кстати, весьма характерно для стареющего Горчакова. А о том, к чему оно привело, и как впоследствии соглашения с Веной «отрегулировали» два творца российской внешней политики — Александр II и Горчаков — во всем этом еще предстоит разобраться.

Придется нам столкнуться и с этой упрямой скупостью в вопросе компенсации Австро-Венгрии. Чем таким, действительно стратегически важным для России руководствовались ее император и канцлер, лично мне понять сложно. Похоже, опять все та же игра в европейское равновесие. И никакого перспективного видения. Но как говорится, скупой платит дважды. И заплатить пришлось. Только не престарелому Горчакову и измотанному двойной личной жизнью, уже немолодому Александру II, а Российской империи, об интересах которой, как им казалось, они так усердно пеклись.

На встрече в богемском замке Александр II и Горчаков услышали главное в австро-венгерской позиции по вопросу возможного изменения статус-кво на Балканах: решительное «нет» — большому славянскому государству и условное «да» — иным изменениям при условии территориальной компенсации за счет Боснии и Герцеговины. Решив так, стороны согласились держать все пункты соглашения в тайне.

Да, ну и, конечно же, Константинополь. Из Рейхштадта он даже представился обоим монархам вольным городом, разумеется, в случае окончательного крушения Османской империи.

В начале 1920-х гг. В. М. Хвостов фразу о «вольном городе» прокомментировал так: этим «Россия формально отказывалась от Константинополя». «Иными словами, — продолжал будущий академик, — Александр II должен был пойти на нейтрализацию проливов. Это было крупное дипломатическое поражение, своего рода Плевна, на год опередившая военную Плевну»[543]. Эти суждения полностью разделял в то время и А. С. Ерусалимский[544]. С тех пор эта трактовка прочно укоренилась в исторической литературе.

Однако в плане практической политики т. н. обладание Константинополем было лишь символом насущной заинтересованности российского правительства в контроле над черноморскими проливами. Сама по себе столица Османской империи стала бы для России огромной обузой. Это было настолько очевидно, что не понимать такое было невозможно. России нужны были проливы и как минимум военные базы в Верхнем Босфоре, позволявшие надежно, в случае необходимости, запереть вход в Черное море. Заявляя о «формальном отказе» России от Константинополя в Рейхштадте, В. М. Хвостов в то же время отмечал, что тяга к овладению Царьградом никуда не улетучивалась из замыслов тогдашнего российского монарха, но только была глубоко упрятана и лежала под спудом других проблем, ожидая своего часа. Но этот час, как казалось в то время многим европейским правителям, явно приближался.

Конечно же, Александр II мог в лоб сформулировать вопрос: в случае распада Турции мы хотим обрести «ключи от своего дома» — мы хотим проливы. Но ведь это, прежде всего, — опасность войны с Англией. И поэтому российский император так вопроса не поставил. Он был настроен на мирное разрешение проблем. Но…

В. М. Хвостов точно подметил связку: провозглашение Константинополя вольным городом с неизбежностью предполагало нейтрализацию черноморских проливов, т. е. принципиальное изменение их режима, закрепленного Парижским договором 1856 г. и Лондонской конвенцией 1871 г. А что это означало для России? Европейские боевые эскадры могли бы спокойно проходить не только Дарданеллы, но и Босфор; и южные берега России, в условиях отсутствия у нее военного флота на Черном море, оказывались под угрозой прямого нападения.

Неужели этого не понимали Александр II и Горчаков, неужели они и этому не придали значения? Не думаю, уж слишком опасной была логика раскручивания смысла заявления о «вольном городе». Тогда что? Здесь остается только гадать. Не исключено, что император Александр, не забегая далеко вперед, принятием этой формулировки забрасывал удочку со стратегической наживкой. Вы же понимаете, как бы намекал он, что Константинополь в качестве вольного города — это нейтрализация проливов, как минимум Дарданелл, но тогда наши южные рубежи остаются совершенно беззащитными, и в этой ситуации мы вправе потребовать в будущем такого решения по Босфору, которое бы гарантировало нашу безопасность. И самую надежную гарантию здесь мог дать, разумеется, не «страховой полис» — какой-нибудь международный договор, а только русские базы в Верхнем Босфоре. Но не будем забывать, что само высказывание о Константинополе как вольном городе относилось на случай окончательного краха Османской империи.

В то время такую перспективу рассматривали не только в Рейхштадте. 23 августа (4 сентября) Дизраэли в письме к Дерби развил тему дележа турецкого наследства, три месяца тому назад затронутую в беседе с Шуваловым. Премьер рассуждал над сценарием, когда «Россия и Австрия начнут продвигать свои армии на Балканы» и за этим последует «решение восточного вопроса» — «раздел балканской добычи между Россией и Австрией при дружеских услугах Англии». Судьба же турецкой столицы британскому премьеру виделась так:

«Константинополь с соответствующим районом должен быть нейтрализован и превращен в свободный порт под защитой и опекой Англии по примеру Ионических островов»[545].

В отличие от участников рейхштадтской встречи, Дизраэли в оценке перспектив балканской ситуации был настроен решительней. Он полагал, что русско-австрийского выступления против Порты и раздела ее европейских владений не избежать. Ну, а коли так, делился он своими планами с Дерби, «то благоразумно будет взять руководство этим делом в свои руки»[546].

Что это, если не планы раздела Оттоманской империи, глядя из Рейхштадта и Лондона? Возразите — это весьма условные планы и не более того? Отнюдь.

Ведь что получалось: в начале июля 1876 г. в Рейхштадте Россия и Австро-Венгрия, по сути, согласились признать возможным похоронить Парижский договор как международно-правовой акт, гарантировавший сохранение статус-кво в отношении Оттоманской империи. Точнее будет сказать, что Австро-Венгрия продемонстрировала полную готовность за разумное вознаграждение забыть о статье VII этого договора, согласно которой стороны договора — Россия, Австро-Венгрия, Великобритания, Пруссия и Сардиния — объявляли: «Блистательная Порта признается участвующей в выгодах общего права и союза держав европейских». В статье также говорилось, что участники договора:

«…обязуются каждый со своей стороны уважать независимость и целость империи Оттоманской, обеспечивают совокупным своим ручательством точное соблюдение сего обязательства и вследствие того будут почитать всякое в нарушение оного действие вопросом, касающимся общих прав и пользы (курсив мой. — И.К.)»[547].

Обратим внимание, что фигуранты рейхштадтской встречи стали обсуждать вопрос, установленный европейским конгрессом — этим своеобразным Советом Безопасности ООН XIX в. — и затрагивающий «общие права и пользы» всех великих держав, особенно Англии. Факт переговоров «в нарушение» был налицо, но никто при этом, насколько мне известно, не убоялся, а мир не рухнул от такого попрания идеалов «европейского концерта». Хотя традиционных заклинаний на эту тему, как обычно, было предостаточно. Цинично?.. Да. Зато, как говорил персонаж гайдаевской кинокомедии, «быстро, надежно и практично».

Теперь вернемся к ответу на ранее поставленный вопрос. Что же скрывалось за этим загадочным обещанием Милютина держать в тайне сказанное императором 25 марта (6 апреля) 1876 г.? Выскажу предположение: уверенность Александра II в том, что России удастся избежать войны, основывалась на его расчетах выторговать у Вены ее более решительный натиск на Порту в интересах балканских славян. А платой здесь могли быть только территориальные приращения Австро-Венгрии на Балканах. И хотя часть славянских земель в данном случае могла перейти под скипетр Габсбургов, но зато объединенному русско-австрийскому давлению Порта не посмела бы противиться. Следовательно, в результате такой комбинации Россия смогла бы избежать войны. Так или примерно так рассуждали в Петербурге в начале весны 1876 г. Именно на такую конструкцию опиралась столь удивившая Милютина убежденность Александра II в мирных перспективах разрешения Балканского кризиса. С такими надеждами, я уверен, российский император и отправлялся в гости к своему австро-венгерскому коллеге. Однако в итоге Александра II и Горчакова ждало разочарование. После рейхштадтских переговоров Россия не отдалилась от войны, а приблизилась к ней.

Конечно же, все карты спутали братушки-славяне. Случилось то, чего и опасались в Петербурге: Сербия и Черногория объявили войну Турции. Это явилось поворотным моментом, своеобразной «точкой невозврата» в развитии всего Балканского кризиса.

Вместе с тем в Петербурге явно не учли одного элементарного хода, который мог совершить Андраши. Ему ничто не мешало просто выйти из инициативной позиции и полностью предоставить ее России. Вот именно такой ход Андраши и совершил в Рейхштадте. Он предпочел торговаться не до начала совместных действий, такой тип сотрудничества он сразу отметал, а только на тот случай, если Порта начала бы рушиться сама. Или же Россия решила бы в одиночку атаковать ее и уже военными средствами стала бы заступаться за балканских славян.

Александр II ехал в Богемию договариваться в интересах сохранения мира, а фактически начал договариваться на случай войны — в этом и состоял парадокс рейхштадтской встречи для российской стороны. Можно понять то подавленное состояние, которое часто овладевало российским императором и его канцлером в связи с Балканским кризисом. Они строили планы в одних целях, а события их вели к целям совершенно иным.

И пожалуй, самое главное. Именно с весны — лета 1876 г. перспектива распада империи Османов стала рассматриваться в Европе как весьма вероятное следствие развития кризиса на Балканах. А спусковыми крючками такого распада реально виделись только два сценария: нарастание вооруженных выступлений балканских славян и военное вмешательство России в их защиту. Был, правда, и третий — совместное выступление великих держав в защиту балканских славян. Однако этот сценарий лелеяли в своем воображении, пожалуй, лишь петербургские «концертмейстеры» с Певческого моста[548].

Мы никогда не узнаем, как обсуждалась в Рейхштадтском замке возможность вооруженного вмешательства России в Балканский кризис. Но то, что это обсуждалось, лично у меня сомнений не вызывает. Иначе трудно объяснить сами соглашения, где карты интересов сторон были, как говорится, выложены на стол.

А как же первый спусковой крючок распада Османской империи — вооруженные выступления балканских славян? Болгарское восстание к моменту встречи двух императоров было уже подавлено. Что же касается начавшейся сербо-черногорской войны против Турции…

Можно допустить, что в России решительные сторонники защиты балканских христиан за дымной пеленой славянской солидарности не разглядели реальных сил сербов и черногорцев. Но поверить в то, что в Вене не отдавали себе отчета в их слабости, весьма затруднительно. Ведь это были приграничные области Австро-Венгрии, явно не обделенные ее агентами на самых разных уровнях. Поэтому венское правительство понимало обреченность военной попытки Сербии и Черногории. И тем не менее оно не воспротивилось ей. Хотя одного слова Вены было бы достаточно, чтобы предотвратить такой ход событий. Вместо этого Андраши сообщил черногорскому князю, что военные действия княжеств против турок не должны затронуть интересов австро-венгерской монархии в регионе.

Комбинация Андраши выглядела так: выигрывают сербы и черногорцы — он сдерживает их претензии; одерживают верх турки — он усиливает свои позиции, защищая княжества от чрезмерно мстительных действий Порты. Андраши предвидел, что новоявленные борцы с Портой обречены. Более того, он не мог не понимать, что надеются они, прежде всего, на помощь России.

А с Россией, считал Андраши, надо договориться, на тот случай, если она, ведомая собственными мифами славянского заступничества, предпримет военную операцию на Балканах. Подобная операция может быть весьма выгодна венскому кабинету. Россия выполнит всю грязную работу, и в результате образуется принципиально новая ситуация.

Но российское правительство явно не хочет подставляться и стремится избежать подобного сценария, предпочитая бросать все силы на организацию совместного давления великих держав на Порту. И вот здесь военное выступление княжеств может оказаться как нельзя более кстати. Оно выполнит роль фитиля для разжигания «славянского пожара» внутри самой России. В результате ее войска могут оказаться на Балканах. На случай уж очень больших побед российского оружия им всегда можно найти противовес в Лондоне. Если же русские потерпят неудачу — это только усилит позиции Вены на Балканах. Весьма недурная и очень выгодная комбинация. Андраши, как осторожный и тонкий политик, вполне мог так думать. Да и не он один. Франц-Иосиф, по свидетельству русского военного агента в Вене Ф. А. Фельдмана, похоже, предполагал нечто подобное[549].

Видимо, Франц-Иосиф с Андраши думали, что они договорились с императором Александром и Горчаковым и тем самым застолбили собственные интересы. Но они еще не до конца вкусили всех особенностей российской внешней политики. Через полтора года их постигнет разочарование, и торг начнется заново. Слишком общий и нечеткий характер соглашений, их неформализованность, казалось бы, оставляли сторонам свободу политического маневра в сложной обстановке Балканского кризиса. Однако очень скоро подобная недоговоренность станет проблемой как для Вены, так и для Петербурга.

В конце июня 1876 г. радужное настроение императора Австро-Венгрии мрачными предчувствиями обернулось для российского самодержца, ибо векторы рейхштадтских соглашений и балканских событий стали все больше смыкаться в точке наиболее вероятного для него выбора — вооруженного вмешательства в Балканский кризис.