Уроки политического прагматизма князя Бисмарка

На конференцию в Константинополь в помощь Г. Эллиоту английское правительство направило специального посланника маркиза Р. Солсбери. Маркиз добирался до Константинополя через Париж, Берлин, Вену и Рим с целью составить свежее представление о позициях европейских правительств по урегулированию ситуации на Балканах. Солсбери писал:

«Во время своего путешествия мне не удалось обнаружить ни единого друга Турции. Такого не существует. Большинство считает, что ее час настал. Некоторые полагают, что его можно отсрочить. Однако никто не высказал даже предположения, что ее можно сохранить сколько-нибудь длительное время. Я ни в какой степени не был подготовлен к такому согласию во мнениях»[600].

А посему готовиться приходилось к реальной схватке за османское наследство и к невозможности реанимации «Крымской коалиции».

Вечером 10 (22) ноября спецпосланник правительства ее величества прибыл в Берлин, куда из своего провинциального уединения возвратился Бисмарк. В депеше Горчакову посол Убри описал беседу английского посланника с германским канцлером. Бисмарк разделял опасения Солсбери о том, что предстоящая конференция может окончиться неудачей. Но, по его мнению, это вовсе не означало, что возможные в последующем военные действия России против Турции сразу же затронут интересы Британской империи. Россия выступит всего лишь в роли исполнительницы решений Европы, и Германия ее не намерена оспаривать. Но если Россия овладеет Константинополем, беспокоился Солсбери, ведь тогда ее оттуда не выгонишь. На это Бисмарк заметил:

«Император Александр этого не хочет, и если даже Россия, побуждаемая стратегическими соображениями, займет турецкую столицу, то, будьте в том уверены, император Александр снова ее очистит и покинет»[601].

В своих комментариях «Таймс» не скрывала разочарования итогами англо-германских переговоров, отмечая, что «лорд Солсбери говорил очень сдержанно о намерениях» Германии. Газета явно выражала надежду на большее участие Берлина «на стороне мира», с целью давления на русских, что может предотвратить вооруженное вмешательство Англии в конфликт[602].

В Петербурге очень рассчитывали на то, что в Берлине Солсбери убедится в дружеских отношениях между германским и российским дворами. И Бисмарк вполне оправдал эти надежды.

24 ноября (6 декабря) 1876 г. германский канцлер выступил в рейхстаге по поводу обращенного к нему запроса о введении российским правительством нового порядка взимания ввозных таможенных пошлин золотом. Заявив, что Россия вправе изменять тариф по своему усмотрению, Бисмарк обрисовал ближайшую перспективу: если конференция сорвется, то Россия «выступит вперед одна», не требуя «от нас никакой услуги, а только нейтралитета, который вполне отвечает и собственным нашим интересам»[603].

Далее канцлер заговорил о том, что Германия должна щадить своих граждан и не ввязываться в политику, не касающуюся германских интересов. В Восточном же вопросе Германия — наименее заинтересованная держава. По мнению Бисмарка, именно в этом и состоял истинный смысл слов, сказанных им на одном из парламентских обедов: он не станет советовать своему императору активно вмешиваться в Восточный вопрос до тех пор, пока в нем не затронут интерес, «который стоил бы здоровых костей хотя бы одного померанского мушкетера»[604]. И вновь в Петербурге речь германского канцлера произвела самое благоприятное впечатление.

Император Александр и Горчаков выразили через посла в Берлине свою искреннюю благодарность Бисмарку. «Выслушав комплименты Убри, он сказал: “Хорошо, но теперь сделайте же что-нибудь для нашей торговли”, и пригрозил, что в случае упорства России в покровительственной системе Германия возвысит ввозные пошлины на русский хлеб». Ну, а далее разговор перешел к положению на Балканах.

В конце 1876 г. — начале 1877 г. Бисмарк неоднократно обсуждал эту тему с Убри. И всякий раз германский канцлер подчеркивал, что Россия может не сомневаться — в лице Германии она имеет надежного и верного союзника. Оперевшись на него, Россия сможет действовать более решительно, нежели это было в течение последних двадцати лет, прошедших после окончания Крымской войны.

Когда в конце декабря 1876 г. выяснилось, что Турция отвергает требования Константинопольской конференции и выбирает войну, Бисмарк весьма эмоционально обрисовал Убри перспективы развития событий:

«В результате сомневаться нельзя: Россия пойдет вперед, она должна идти; необходимо, чтобы она открыла пальбу. <…> Россия должна подготовиться так, чтобы обеспечить себе успех, и не делать ни шагу вперед, не удостоверясь в возможности полной и блистательной победы. <…> Я, вероятно, мобилизовал бы армию, не возвещая о том, не предупреждая Европу о намерении занять турецкие области (курсив мой. — И.К). <…> Теперь Россия должна действовать. Нельзя допустить, чтобы сказали, что она отступила перед турками. Это будет стоить человеческих жертв. Я первый скорблю о том. Причинит это вам и материальные потери, но они поправимы, и ваш министр финансов не должен колебаться принесением в жертву последней трети сумм, уже израсходованных. Такое колебание было бы плохим расчетом»[605].

При этом Бисмарк отметил весьма благоприятные внешнеполитические обстоятельства для броска России к Константинополю и проливам[606].

На одной из встреч с Убри Бисмарк даже заявил, что ему нечего более сообщить послу и он только хочет «просить у него инструкций» в зависимости от того, чего желает российское правительство: или оно намерено немедленно начать войну, или выиграть время и лучше к ней подготовиться, или же вовсе избежать войны. «Эти три исхода одинаково возможны, — рассуждал Бисмарк. Но он хотел бы знать, который из них наиболее отвечает видам русского двора, чтобы сообразовать с ним собственные поступки и расположить в его пользу общественное мнение Германии и Европы…»[607]. «…С лисьей хитростью и ловкостью Бисмарк шел к тому, — писал С. Д. Сказкин, — чтобы дипломатически создать своим “друзьям”, русским, легкую дорожку к Константинополю»[608].

Германский канцлер говорил Убри, что напрасно российская дипломатия так часто ссылается на Европу и ставит в зависимость от ее позиции свои отношения с Турцией:

«Когда Англия и Франция говорят сообща, то под именем Европы разумеют самих себя и как бы забывают о существовании других держав. Я знаю Россию, знаю Англию, знаю ту державу, к которой обращаюсь, но решительно не знаю того, что любят обозначать неясным термином Европа»[609].

Эти слова Бисмарка точно попали в цель. Самолюбие Горчакова было сильно задето, и он разразился пространными оправданиями. Хотя чего было оправдываться, когда в России и Европе видели, как российский канцлер прямо-таки с завидным упрямством продолжал добиваться единства действий великих держав, забывая или не желая думать о том, что интересы этих самых держав весьма различны и никак не хотят согласовываться в пресловутом «европейском концерте».

Бисмарк прекрасно понимал, как могут быть истолкованы его высказывания. «Я не смею более говорить, — заметил он российскому послу, — потому что меня и без того обвиняют в подстрекательстве вас к войне, но я сужу о положении дел не как редактор, а как государственный человек». Отметив это, он в очередной раз пожелал России с ее «превосходной армией» предпринять «быстрое, обширное и энергичное» действие на Балканах[610].

За этими высказываниями германского канцлера таился его едва скрываемый упрек своему российскому коллеге: нельзя же все время метаться в поисках европейского консенсуса и упускать самые благоприятные возможности; надо действовать решительно, быстро и идти до конца — вплоть до овладения Константинополем и проливами. Ну, а потом?.. А потом Россия будет обязана учесть и германские интересы.

Неужели Бисмарк с осени 1876 г. записался в русофилы и всячески стремился угодить предмету своих симпатий? Конечно же нет. В реальной политике канцлер Германской империи выдавал рецепты по ситуации и в зависимости от того, с кем вел беседу. Так 8 (20) октября 1876 г. он доверительно сообщил О. Расселу свою «частную» точку зрения на возможность раздела Оттоманской империи. По мнению Бисмарка, «вся Турция со всеми ее народами» не стоит войны между великими державами. Австро-Венгрия должна проявить благоразумие, чтобы сохранить нейтралитет в случае русского вторжения на Балканы, получив «право на оккупацию Боснии, тем временем Англия проявит мудрость, заняв Суэц и Египет… одновременно выжимая из России обещание оставить турок в Константинополе», а Франции возможно предоставление концессий в Сирии[611].

Бисмарк не одну Россию манил на Ближний Восток. Англии он предлагал Египет и призывал требовать от России то, чего сама Россия, по его советам, выполнять вовсе не была обязана. Нарастание англо-русского конфликта в зоне проливов, очевидно, соответствовало стратегическим планам германского канцлера.

Однако месяц спустя идею взаимных компенсаций Бисмарк развил прибывшему в Берлин маркизу Солсбери. Когда спецпосланник британского правительства высказал предположение, что не стоит ли предупредить появление русских в Константинополе, то ответ Бисмарка прозвучал примерно так: хотите — занимайте сами турецкую столицу, но лично я считаю, что вам выгоднее договориться с русскими и разграничить свои интересы. Каким будет подобное соглашение? — этот вопрос Бисмарк оставлял открытым, высказывая лишь предположения и полагая, что окончательный ответ определят силы и умения сторон. Потягайтесь — увидим, кто чего стоит! — давал понять германский канцлер. При этом он считал вполне допустимым тот вариант, о котором написал еще в июне 1877 г.: «если бы Англия и Россия пришли к соглашению на той основе, что первая получила бы Египет, а вторая — Черное море», то обе «на долгое время» удовлетворились бы статус-кво, что предотвратило бы их участие в направленных против Германии коалициях[612].

В период Балканского кризиса, да и позднее, Бисмарк звал Россию на Ближний Восток. Он предлагал Александру II и Горчакову стратегическую сделку. Россия смещает вектор своей внешнеполитической активности к проливам, прекращает своим влиянием усиливать западную (французскую) чашу весов европейского равновесия и гоняться за призраком «европейского концерта», а взамен получает германскую поддержку в Европе, в том числе и в случае возможных австро-венгерских нападок. Бисмарк размышлял так:

«Если бы я был австрийским министром, то не препятствовал бы русским идти на Константинополь; но я начал бы с ними переговоры о соглашении только после их выступления. <…> По отношению к Англии позиция нынешней России может улучшиться, если Россия займет Константинополь; для Австрии же и Германии она менее опасна до тех пор, пока владеет Константинополем»[613].

Возвращая себя в кресло канцлера Германской империи, Бисмарк продолжал размышления:

«Я думаю, что для Германии было бы полезно, если бы русские тем или иным путем, физически или дипломатически, утвердились в Константинополе и должны были защищать его. Это избавило бы нас от положения гончей собаки, которую Англия, а при случае и Австрия натравливают против русских вожделений на Босфоре; мы могли бы выждать, будет ли произведено нападение на Австрию и наступит ли тем самым наш casus belli (повод к войне)»[614].

Как видим, расчет Бисмарка был и прост, и сложен. Россия идет к Константинополю и проливам, утверждается там и на долгие годы увязает в нелицеприятных разборках с Британской империей. Таким образом, на возможности русских альянсов на западноевропейском направлении можно было смело ставить жирный крест. Мощные потоки внешнеполитической и военной энергии России с неизбежностью бы сместились на Ближний Восток. Противоборство с Англией, а возможно, и с Францией на этом направлении столь же неизбежно повысило бы заинтересованность России в поддержании союзнических отношений с Германией и Австро-Венгрией. Вожделенная цель канцлера Германской империи была бы достигнута: вероятность антигерманских коалиций резко снижалась, а Германия получала российский «страховой полис» на случай своего нового столкновения с Францией.

«Наши интересы более, нежели интересы других держав, совместимы с тяготением русского могущества на юг, — резюмировал Бисмарк, — можно даже сказать, что оно принесет нам пользу»[615].

Бисмарку было важно поддержать сильное германское влияние в Европе, не допустить французского, как, впрочем, и австро-венгерского реванша. Но если по отношению к Франции эта задача решалась в довольно агрессивной манере, то в отношении Австро-Венгрии доминировали примирительные мотивы. Геополитическое положение новорожденной империи во многом определяло векторы ее политики. Нахождение Германии в центре Европы побуждало ее завлекать в орбиту своего влияния расположенную здесь же, но уже на излете своего могущества империю Габсбургов. 22 июня (3 июля) 1866 г., в день разгрома пруссаками австрийской армии при Садовой (Кениггреце), Бисмарк произнес: «Со спорным вопросом покончено, теперь следует снова добиться дружбы с Австрией»[616]. И он стал очень ревностно присматривать за тем, чтобы никто не отвадил южного дунайского соседа от прусской опеки и тем более не вовлек в какую-нибудь коалицию.

«Немцы всегда окружены разбойниками», — любил повторять Фридрих Великий. Этот мотив не оставлял и Бисмарка. В своих мемуарах он признавался: «Граф Шувалов был вполне прав, говоря, что мысль о коалициях вызывает у меня кошмары»[617]. И это относилось как к самой опасной из них — русско-французской, так и к русско-австрийской, к которой неизбежно постаралась бы присоединиться Франция.

И вот здесь Германия в перспективе могла оказаться перед выбором. Предотвратить угрозу антигерманской коалиции можно было только «путем обеспечения прочных договорных отношений хотя бы с одной из великих держав». Италия отпадала по причине своей слабости. У Британской империи прочными были только ее интересы, и это никак не распространялось на альянсы с континентальными державами, тем более с какой-либо одной. К тому же Бисмарк хорошо знал цену союзническим обязательствам Англии. Семилетняя война (1756–1763 гг.) и Венский конгресс в 1815 г. предоставили для этого убедительные факты[618]. Таким образом, получалось, что «выбор мог быть сделан только между Австрией и Россией». Уже после своей отставки в 1890 г. Бисмарк писал, что «материально более сильным» он «считал союз с Россией»[619].

В своих мемуарах германский канцлер утверждал:

«Между Германией и Россией не существует такого расхождения интересов, которое заключало бы в себе неустранимые зародыши конфликтов и разрыва. <…> Непосредственная угроза миру между Германией и Россией едва ли возможна иным путем, чем путем искусственного подстрекательства или в результате честолюбия немецких или русских военных вроде Скобелева, которые желают войны, чтобы отличиться прежде, чем слишком состарятся»[620].

Весьма прозорливое замечание, вот только к честолюбию военных германскому канцлеру надо было добавить дефицит мудрости и воли российского монарха.

Однако в сентябре 1879 г. Бисмарк писал и о принципиально ином:

«Нам нельзя допустить, чтобы мы остались на Европейском континенте в полном одиночестве между Россией и Францией, имея рядом поверженную и брошенную на произвол судьбы Австрию»[621].

Как показал в своем фундаментальном исследовании С. Д. Сказкин, сам выбор между Австро-Венгрией и Россией Бисмарк считал нежелательной для Германии ситуацией. «Лишь в союзе трех русская дружба оказывалась полноценной для Германии, так как выгодные ее стороны сохранялись в полной мере, а невыгодные парализовывались присутствием Австрии. Но существование союза трех нисколько не препятствовало более тесному сближению Германии с одной из двух ее союзниц. Возникал лишь вопрос, с которой из двух союз должен быть более тесным с точки зрения международных отношений. И на этот вопрос не могло быть двух ответов: с Австрией, потому что она была слабейшей»[622]. Именно поэтому выбор в пользу лишь одной России для германского канцлера был «абсолютно неприемлем»[623].

Бисмарк настолько надеялся, что Россия наконец-то решительно «пойдет вперед», что, по сообщению Шувалова, в начале 1877 г. «предложил лорду Дерби заключить оборонительный и наступательный союз с Англией против Франции». Когда же Дерби отклонил это предложение, мотивировав тем, что подобный альянс был бы противен национальным чувствам англичан, то в ответ Бисмарк «стал пугать английский кабинет тем, что Германия поддержит Россию в ее войне с Турцией»[624].

Таков, по расчету Бисмарка, был бы наилучший для Германии расклад сил в Европе с участием России. Но этот расклад он считал выгодным и самой России, так как ориентировал ее политику не на мифические цели, а на прагматические национально-государственные интересы. Единственной здоровой основой великого государства Бисмарк считал «государственный эгоизм», а не «романтику». А то, чем занималась Россия на Балканах, было, по его мнению, чистейшей воды романтикой, ибо «освобожденные народы не благодарны, а требовательны». Поэтому Бисмарк надеялся, что в своей восточной политике Россия начнет все-таки «руководствоваться соображениями более технического, нежели фантастического свойства». Запереть Босфор русскими минами и орудийными батареями — эта задача была для канцлера Германии вполне понятна и вызывала уважение[625].

Хотя подобным образом Бисмарк высказывался уже после своей отставки, но думал он так и во время своего балканского поединка с князем Горчаковым. С. Д. Сказкин был совершенно прав, когда писал, что «единственной конкретной целью русской политики на Балканах, где у России особых экономических интересов не было, было регулирование, если не окончательное решение пресловутого вопроса о проливах»[626].

Называя германского канцлера «великим искусителем в пустыне», Горчаков считал его призывы губительными для России. Справедливо полагая балканское славянолюбие крайне опасным российским увлечением, князь Александр Михайлович, к сожалению, по достоинству не оценил те позитивные перспективы, которые могли открыться России в случае, если бы ее правительство осмелилось основательно и тонко разыграть германскую карту.

Горчаков твердо стоял за сохранение разнонаправленных и сбалансированных векторов российской внешней политики в целях поддержания европейского равновесия. Это, по его убеждению, и должно было служить лучшей гарантией сохранения мира в Европе и обеспечения его для России. Казалось бы, благородно и вполне логично, однако так не получалось в реальной жизни.

Тем временем неизбежность российской военной операции на Балканах становилась для петербургского руководства все более очевидной. И эту операцию надо было готовить.