О намерениях и возможностях правительства ее величества

Воевать с Россией? Многие политики в Англии, подобно лорду Пальмерстону, считали, что мир становится несправедливым, если никто не воюет с Россией, и когда дело доходило до оплаты подобных проектов, то вопрос цены отходил на второй план. Однако на сей раз стоимость «европейской пехоты» вылетала Уайтхоллу в «копеечку». Не успела палата общин одобрить выделение правительству внебюджетного кредита на 6 миллионов фунтов, как Андраши определился со стоимостью своих услуг. 4 (16) февраля 1878 г. граф Бейст, по словам Дерби, сообщил премьеру, что «мобилизация в малых масштабах бесполезна» и императорское правительство «может выставить в поле 1 100 000 человек, что потребует 12 миллионов фунтов: одну половину указанной суммы Андраши желал получить в качестве субсидии, другую — займом»[1260]. И если последний был уже гарантирован Вене английским премьером, то 6-миллионное безвозмездное дотирование австрийского бюджета, даже для отпора русским, явно не входило в планы Дизраэли. Думается, что и сам Андраши, выдвигая подобное условие, понимал его нереальность, на что, может быть, и рассчитывал.

Однако при всех огромных финансовых возможностях Британской империи, ее правительству нужно было озаботиться и реальными силами собственной сухопутной армии. А вот здесь возникали большие проблемы. В конце февраля 1878 г. «Таймс» занялась выяснением этого вопроса, и вот что у нее получилось. По примерным оценкам на основе парламентских данных, общая численность частей английской сухопутной армии, расквартированных как в метрополии, так и в колониях, составляла 133 720 человек. Объявленный правительством призыв увеличивал эту численность на 20 тысяч армейских резервистов первого класса и 30 тысяч милицейских резервистов[1261]. Правда, данные по призыву, озвученные в палате общин 16 (28) марта, выглядели несколько скромнее: 12 тысяч — армейских и 25–26 тысяч милицейских резервистов. 10–15 тысяч могли дать армейские резервисты второго класса[1262]. В учете военных сил империи существовала еще такая категория, как волонтеры, но по ним газета данных не публиковала. Милиционеров и волонтеров можно было направлять на службу за пределы Англии только с их согласия. В итоге, без учета волонтеров, получалось 155 720–168 720 военных[1263] «всех категорий, подлежащих службе за пределами страны и пригодных, по крайней мере на бумаге, для экспедиции в Турцию или куда-либо еще»[1264].

Оценка же боеспособности этих сил, данная «Таймс», звучала так: «…мы все еще способны с нашей армией нанести жестокий и впечатляющий удар»[1265]. «…Все еще…» — за этим явно слышались ностальгические отголоски британской героики времен Крымской войны: «тонкая красная линия», атака легкой кавалерии… Однако на благоприятный для Британии исход той войны в гораздо большей степени повлияла 100-тысячная французская армия, которая более чем в два раза превосходила силы английского экспедиционного корпуса. Как, впрочем, и упорство французского генерала Мак-Магона, удержавшего захваченный Малахов курган, что в немалой степени склонило русское командование к решению оставить Севастополь. Однако спустя двадцать лет заменить французов австрийцами в возможной новой войне с Россией у Англии явно не получалось.

Но указанная численность британских войск не учитывала вооруженные силы Индии. Ведь именно при их помощи некоторые английские политики готовы были воевать с Россией даже без европейских союзников. В обобщенном виде индийская армия насчитывала 146 000 пехоты, 23 000 кавалерии, 13 000 артиллеристов с 400 полевыми орудиями, 3600 инженерных войск. Всего — 185 600 человек. Из них европейцы — около 60 000 нижних чинов и 6000 офицеров[1266].

«Таймс» признавала, что в сравнении с армиями континентальных держав совокупные силы Британской империи выглядели «незначительными». Однако, указывала газета, это могло быть компенсировано рядом технических преимуществ и денежными ресурсами[1267].

Биконсфилд, тем не менее, убеждал Шувалова, что Великобритания способна довести экспедиционную армию до 300 тысяч, влив в нее канадские и индийские части[1268]. 300 тысяч — Вена, 300 тысяч — Лондон: трепещи, Петербург! Британскому премьеру явно импонировала такая численность штыков и сабель, направленных против России. Но вот только к реальности это не имело ни малейшего отношения. Так, на страницах «Таймс» полковник Флетчер, анализируя потенциал экспедиционных сил империи, говорил о возможности послать в Турцию лишь 10-тысячный канадский отряд. На такую же численность указывал и генерал Гарнет Уолсли[1269] в статье, посвященной анализу британских вооруженных сил, опубликованной в мартовском 1878 г. номере журнала «Девятнадцатый век». Но вот из Индии через Суэцкий канал, по мнению Флетчера, можно было надеяться на прибытие 80-тысячной армии. В целом же он, как и Уолсли, оптимистично смотрел на мобилизационные ресурсы британской армии[1270].

«Таймс» писала, что если исходить из штатной численности одного корпуса в 36 805 человек, то может показаться, что «мы способны легко выставить армию и в три корпуса». Однако, продолжала газета, «тщательный анализ показывает, что мы напряжем наши ресурсы и останемся без резервов, если поступим таким образом».

Экспедиционные силы в два корпуса — вот, по мнению «Таймс», предел реальных возможностей. Местом же предполагаемого сбора этих сил намечалась Мальта. Подчеркивая, что «время — наиболее важный элемент в мобилизации», «Таймс», тем не менее, утверждала, что после семи недель (этот срок чаще всего фигурировал в официальных кругах) с даты ее объявления «мы не сможем высадить два корпуса» на турецком побережье[1271].

Итак, экспедиционные силы в два корпуса — 50, максимум 70 тысяч человек. Это полностью совпадало с предвоенными расчетами Обручева в отношении сухопутных сил англичан, которые могли появиться в зоне проливов в случае решительных действий русской армии по их захвату.

Как сообщала «Таймс», уже 17 февраля (1 марта) было заявлено, что штаб будущей 60-тысячной английской армии «готов к отправке», а предстоящие операции армии развернутся в Малой Азии[1272]. Штаб-то, может, и был, но не было еще самой армии. Кстати, по поводу одобренного в феврале военного кредита Уолсли писал:

«Министерский запрос на 6 000 000 фунтов стерлингов предназначался не для войны, а для того, чтобы пополнить магазины, военно-морские и армейские склады, чтобы в случае необходимости наша маленькая армия смогла мобилизоваться, — фактически сделать то, чем армии других великих держав оснащены в мирное время»[1273].

Но на все эти очень серьезные проблемы Биконсфилд, казалось, не обращал внимания. Энергия его усилий не ослабевала и была направлена тогда к одной цели — не допустить усиления России в зоне черноморских проливов. А для этого нужно было срочно озаботиться практическим решением задачи укрепления позиций Англии в Восточном Средиземноморье.

Планы захвата некоторых стратегических пунктов Оттоманской империи неоднократно обсуждались на заседаниях английского кабинета. 18 февраля (2 марта), как записал Дерби, «проект экспедиции по захвату территории или острова всплыл вновь»: Биконсфилд предложил рассмотреть в качестве объектов оккупации «Митилену, Акру (Левант) и пункт на Персидском заливе»[1274]. Захват Митилены на острове Лесбос вблизи Безикской бухты представлялся особенно заманчивым. Это позволяло значительно усилить положение британского флота у выхода из Дарданелл. Среди членов кабинета «проект» премьера вызвал острую дискуссию. Наиболее решительно возражал Дерби. Он развернул последовательную аргументацию и, в частности, заявил, что «оккупация территории дружественного государства и намерение постоянно ею владеть без согласия этого государства являются абсолютным насилием над международным правом». Однако самый сильный аргумент госсекретаря прозвучал иначе: если кабинет примет предлагаемый план, то тогда «русские станут считать себя свободными в отношении данных нам обязательств по Константинополю и Галлиполи»[1275]. Вывод напрашивался сам собой: чрезмерная воинственность премьера грозила вызвать крайне негативные последствия — из инструмента сдерживания русских на пути к Константинополю и проливам она вполне могла стать средством провоцирования их к этому. Аргументация подействовала, и «проект» захватов был отложен.

Однако Биконсфилд не унимался. После заседания кабинета 22 февраля (6 марта) он пригласил Дерби на беседу и ознакомил его с «новым планом или даже лучше — измененным старым». По словам Дерби, Дизраэли предложил заявить султану, что если он желает избавиться от присутствия британского флота в Мраморном море, то «мы могли бы удалить его в случае согласия на нашу оккупацию Митилены или какого-нибудь другого острова в качестве морской базы до того времени, пока конференция не закончит свою работу»[1276].

На следующий день предложения Биконсфилда снова обсуждались на заседании кабинета. И были «почти» приняты, в основном благодаря усилиям Солсбери. Дерби отметил, что «из всех присутствующих Солсбери более всех стремился к действию: он говорил о том, что от унижения мы сползаем к всеобщему презрению»[1277]. Тем не менее в последний момент сомнения Стаффорда Норткота и Гаторна Харди (госсекретарь по военным делам) привели к тому, что решение по «проекту» премьера перенесли на следующее заседание.

24 февраля (8 марта) Дерби оказался приятно удивлен: даже традиционно воинственные Майкл Хикс-Бич (госсекретарь по делам Ирландии) и Джон Мэннерс (генеральный почтмейстер) прониклись его аргументами. Мэннерс принялся возражать премьеру на том основании, что оккупация Митилены невозможна «на основе права». У Солсбери это вызвало просто взрыв сарказма. Он заявил, что «если бы наши предки заботились о правах других людей, то Британской империи не существовало бы». Дерби писал, что в итоге бурного обсуждения была принята предложенная Солсбери резолюция, «обязывавшая нас силой приобрести морскую базу в водах Леванта (Восточном Средиземноморье. — И.К.), если дела на конференции пойдут не так, как мы бы того желали»[1278].

Но Биконсфилд не хотел ждать и плестись в хвосте событий. Он понимал, что в критические минуты надо играть только на опережение, даже блефуя, а сковывать себя неопределенными «если…» — значит усиливать вероятность поражения. Утром 15 (27) марта премьер писал Харди:

«Передышка обеспечена, наступил решительный момент, когда мы должны заявить, что ситуация достигла крайнего положения. Мы дрейфуем к войне. Если мы будем смелы и полны решимости, то мы сохраним мир и продиктуем свои условия Европе»[1279].

Несколькими часами позднее состоялось заседание кабинета, на котором премьер-министр объявил план немедленных действий. Он потребовал использования индийских войск и призыва резервистов для того, чтобы «незамедлительно сформировать два армейских корпуса». Пройдя Суэцкий канал, индийские войска должны были «оккупировать Кипр и Искендерун»[1280]. По мнению премьера, это позволило бы Англии нейтрализовать русские завоевания в Армении, поддержать влияние в районе Персидского залива и, таким образом, держать в своих руках ключи от Азии[1281].

Биконсфилд твердо сформулировал свою позицию: решительная политика обеспечит мир, примирительная — приведет к войне. В этот же день Дерби заявил своим коллегам, что он не готов принять намечаемые правительством меры, и немедленно подал в отставку, которую королева приняла «без малейших колебаний», как «чистое благодеяние»[1282].

Но насколько боевые заявления и планы Биконсфилда соответствовали действительности? Какими реальными силами располагало английское правительство к середине марта 1878 г. на ближайшей к зоне конфликта базе — Мальте? К этому времени там находились: 27-й, 48-й, 61-й, 92-й, 98-й и 101-й пехотные полки, 10-я артиллерийская бригада, инженерные и вспомогательные части[1283]. Это составляло 18 пехотных батальонов (около 15 500 штыков) и 24 орудия.

5 (17) апреля правительство призналось в том, что оно тщательно скрывало: «индийское правительство получило приказ отправить войска на Мальту». Туда «были отобраны» 6 полков пехоты, 2 полка кавалерии, 2 полевые батареи и инженерные части[1284]. Однако общая численность контингента, отплывшего на Мальту, оказалась весьма незначительной — около 7 тысяч человек[1285]. В связи с этим известный критик восточной политики Биконсфилда Джон Брайт иронично заметил, что «это не Россия вторгается в Индию, а Индия готовится вторгнуться в Россию». Не менее заметный противник премьера маркиз Хартингтон, узнав эту новость, написал своему соратнику по Либеральной партии лорду Гренвиллу: «Я действительно начинаю думать, что лорд Б. (уже не “Диззи”, как ранее[1286]) — это война»[1287]. А 25 апреля (6 мая) в палате общин Хартингтон сделал запрос: почему правительство не проинформировало парламент об отправке на Мальту индийских войск?[1288].

Война?! Из ожидавшихся 80-тысяч на Мальту отправлялись только семь! 9 (21) мая первый транспорт с индийскими войсками бросил якорь в бухте Ла-Валетты[1289]. Следом за ним шли еще пять. С учетом того, что средняя загрузка одного транспорта не превышала 300 человек (без учета лошадей, артиллерии и снаряжения)[1290], то к 28 мая (9 июня), когда на Мальту с инспекцией прибыл герцог Кембриджский, общая численность находившихся там войск не дотягивала до 18 тысяч человек[1291].

Сколько из них могло быть переброшено в район проливов? В. Бекер считал, что это число (правда, без учета сипаев) не превысило бы 4 тысяч[1292]. Непосредственно из Англии, по данным «Таймс», на Мальту в ближайшее время могли быть отправлены еще около 20 батальонов (не более 18 тысяч бойцов), плюс одна-две артиллерийские бригады[1293]. Таким образом, в районе предполагаемых боевых действий не ранее конца июня мог появиться в лучшем случае всего один английский экспедиционный корпус — около 36 тысяч человек.

Но ничего подобного британское правительство реально не планировало. Прибывшие на Мальту войска вскоре отправятся не на Галлиполийский полуостров укреплять турецкую оборону против возможного русского наступления, а в начале июля, согласно решениям кабинета от 15 (27) марта и положениям англо-турецкой конвенции, начнут высадку на Кипре.

Тем не менее в Англии известие о прибытии на Мальту 7 тысяч сипаев подействовало на общественное мнение так, будто бы война уже постучалась в двери страны. Представители консерваторов в парламенте всячески превозносили значимость этого события: «Индия стала источником силы Англии», которая «выступила с позиций могущества, невиданного за предыдущие 30 лет»[1294]. Однако Сетон-Уотсон писал:

«Ничто не демонстрировало нашу островную изолированность более очевидно, нежели та сенсация, которую это известие вызвало в стране на фоне откровенно насмешливого отношения континента к гротескному несоответствию наших вооруженных сил большой войне»[1295].

Ничтожность прибывших индийских сил была слишком очевидна, чтобы серьезно рассчитывать на них в борьбе с русскими в зоне черноморских проливов. И это прекрасно понимали многие современники тех событий. Видный представитель Либеральной партии сэр Дж. Кемпбелл заявил в парламенте, что «количество войск, отправленных на Мальту, хватит лишь для того, чтобы вызвать раздражение русских и подозрения других европейских держав»[1296]. А проживавшая в Англии и хорошо разбиравшаяся в ее политической жизни О. А. Новикова (Киреева)[1297] писала:

«Разумеется, ни один серьезный англичанин не верил, что Россия уступит Англии, действия которой она считала несправедливыми, на том лишь основании, что лорд Биконсфилд добавил к вооруженным силам Императрицы 40 000 резервистов и 6000 сипаев»[1298].

Да, «6000 сипаев были посланы на Мальту, но 60 000 английских солдат все же остались в Индии», — метко заметила Новикова[1299].

Да и сам российский посол в Лондоне серьезно не воспринимал эту шумиху с резервистами. Он писал Горчакову:

«В действительности то, что столь помпезно называют армейскими резервами, состоит приблизительно из 13 тыс. человек, из которых около 1500 человек негодны к военной службе по возрасту или по болезни и не могут быть призваны. Все это мероприятие, называемое премьер-министром “призывом территориальных резервов под знамена Англии”, сводится таким образом к мобилизации не более 36 тыс.»[1300].

Тем временем у Мальты концентрировались британские броненосцы. 15 (27) февраля из Англии прибыли «Foxhound» и «Way», а из Гибралтара «Minotaur», «Black Prince», «Defence» и «Shannon» под командованием лорда Джона Хея. Правда, к этому времени эскадра броненосцев в Безикской бухте понесла первую потерю: зацепив мель, броненосец «Raleigh» отправился на ремонт[1301]. Появившееся было в прессе сообщение, что турецкие власти отдали приказ коменданту дарданелльских фортов более не пропускать ни одного иностранного боевого корабля в Мраморное море, оказалось неверным. К 3 (15) марта Лайард добился разрешения на проход через Дарданеллы, с целью присоединения к эскадре Хорнби, еще двух броненосцев: «Hotspur» и «Condor». Броненосец «Rapid» отправился к берегам Албании для эвакуации мусульманских беженцев[1302]. А 24 марта (5 апреля) к эскадре Хорнби, обосновавшейся к тому времени в бухте Исмид у малоазиатского берега Мраморного моря, наконец-то присоединился самый мощный на то время броненосец британского флота — «Devastation»[1303]. Наращивая присутствие флота в Мраморном море, английское правительство сочло невозможным дальнейшее нахождение принца Эдинбургского, зятя российского императора, в зоне возможных боевых действий. 14 (26) марта, сдав командование «Султаном», он на пароходе «Антилопа» отбыл к жене на Мальту[1304].

Однако мощь английских броненосцев никак не могла восполнить отсутствия в распоряжении Биконсфилда сухопутной армии.

В отношении занятия Галлиполийского полуострова Дерби еще 3 (15) февраля говорил Шувалову: «Мы не имеем необходимых войск и не предпримем этого в настоящих условиях». С одной стороны, в то время у Англии не было как союзников, готовых воевать с Россией, так и достаточной для этой цели собственной сухопутной армии, с другой — в случае начала ее сколачивания неизбежно появились бы острые внутренние проблемы. «Мобилизация резервов и милиции, задевающая личные и местные интересы, — отмечал Дерби, — не будет хорошо принята в стране»[1305]. Об этом же на заседании правительства говорил и военный министр Харди[1306]. Понимание остроты проблем военной мобилизации содержалось и в последних, казалось бы парадоксальных, высказываниях Дерби в беседе с Шуваловым уже после своей отставки.

В депеше Горчакову от 17 (29) марта Шувалов изложил содержание разговора с Дерби. По словам посла, отставной госсекретарь уверял его, что теперь члены кабинета «не только не станут более воинственными, как того можно было бы ожидать, а, напротив, сделаются более мирными и, особенно, более осторожными во всем, что касается России». «Посоветуйте вашему правительству, — заметил Дерби, — …оставаться спокойным. Ваше военное положение позволяет это, и мы придем к мирному решению. Но прежде всего мы не должны потерять почву для переговоров». «Биконсфилд чувствует себя слишком старым, чтобы действительно стать “министром войны”» — так, по словам Шувалова, Дерби оценил перспективы поведения премьера[1307]. И в целом это согласуется с записями беседы самого Дерби. Отставной госсекретарь заметил о премьере, что «единственное, чего он желает, так это своей решительной политикой укрепить кредит доверия в стране»[1308].

В этой связи весьма показательно признание Дизраэли, высказанное в то время в одном из частных писем:

«Публика встревожена и считает войну неизбежной. Я — нет, я не охвачен беспокойством. Полагаю гораздо более вероятным, что Россия, натолкнувшись на твердость Англии, видя ее подготовку к конфликту, в конце концов пойдет на сепаратные переговоры с нами»[1309]. Да, «министром войны» лорд Биконсфилд не был, зато политическим шантажистом оказался великолепным.

«Шувалов говорил, — писал Дерби, — что ему сложно определить, чего хочет Англия. Претензии Австрии к договору понятны, но наши — нет. Я отвечал, что проблема состоит в том, что мы сами не знаем, чего хотим...» (подчеркнуто мной. — И.К.). Милый пассаж!.. Однако Дерби пояснил, что проблема — в национальных чувствах Англии: они сильно ущемлены падением престижа и влияния империи в связи с последними успехами России на Востоке. «…Чувствовалось, что Россия заменила наше влияние своим, — говорил Дерби, — и нам это не нравилось, однако недовольство было трудно четко сформулировать»[1310].

По словам же Шувалова, ответ Дерби прозвучал так: Англия будет выдвигать только два серьезных аргумента против Сан-Стефанского договора. Первый — это то «решающее влияние», которым Россия будет пользоваться в Константинополе и которое заменит английское. Второй аргумент относился к расширению границ Болгарии на запад, что мешало «правильной организации других групп христианского населения». Дерби выразил уверенность, что по второму пункту Петербург пойдет на уступки. Однако Шувалов прервал его категорическим «нет». Это подтверждает, что еще в середине марта российский посол в Лондоне исходил из твердой установки: в отношении Болгарии его правительство серьезных уступок не допустит. Что же касалось первого пункта, то Дерби четко заявил: «Мы сможем договориться, если вы предоставите нам компенсацию… в виде морской стоянки в Мраморном море» (подчеркнуто мной. — И.К.).

Но бывший госсекретарь опять услышал категорическое шуваловское «нет»: «Россия никогда не допустит присутствия английских пушек между Босфором и Дарданеллами».

Хорошо, успокаивал Шувалова Дерби, «тогда… согласитесь хотя бы на морскую стоянку вне Дарданелл. Только не затягивайте создавшееся положение и приступайте как можно скорее к переговорам». А это — еще один примечательный момент. По словам отставного госсекретаря получалось, что в обмен на морскую базу у входа в Дарданеллы «правительство королевы» готово было даже примириться с преобладающим русским влиянием в Константинополе. Здесь явно слышались отголоски предыдущего «молчаливого понимания»: входите в Константинополь, только не трогайте Галлиполи. Но как обо всем этом можно было говорить, если заключен мир, Оттоманская империя не рухнула, и более того — она сохранилась в Европе. Получается, что Дерби допускал дальнейший натиск России на Турцию. При этом Англия с Россией, по его мнению, должны были сторговаться в отношении дележа турецкого наследия. Тогда становилось вполне логичным, если бы Англия с согласия России получила морскую базу вне Мраморного моря. Реализация же этого сценария зависела во многом от решимости самой России.

Не медлите, заклинал Дерби Шувалова, и приступайте к непосредственным двусторонним переговорам, которые «будут приняты правительством королевы «без условий и оговорок»[1311]. А проще — торгуйтесь!

Допущение «решающего» русского влияния в Константинополе никак не согласовывалось с позицией главы английского правительства. Но Дерби не зря рисовал Шувалову портреты премьера и членов правительства. Он явно намекал на то, что знает нечто большее об истинных настроениях как Дизраэли, так и Солсбери и что это «нечто» не сводится только к их воинственной риторике.

В политических комбинациях лондонского кабинета, даже с приходом на пост главы Форин офиса более твердого, как считали в Петербурге, маркиза Солсбери, были существенные нюансы, которыми можно было воспользоваться, чтобы навязать Лондону торг по-крупному.

Так, в записке премьер-министру от 9 (21) марта 1878 г. Солсбери писал, что он не верит в то, «что турецкое правительство удастся снова поставить на ноги, восстановить как силу, на которую можно опереться». «Он полагал необходимым “отодвинуть” славянские государства до Балкан: к югу от хребта образовать греческую (!) провинцию со своей администрацией, оставив ее политически под властью Порты; обеспечить свободу прохода через Проливы; приобрести “две морские базы для Англии — скажем, Лемнос и Кипр”; добиться сокращения военной контрибуции»[1312].

Но на весах геополитического выбора в послевоенной ситуации восточное направление представлялось Солсбери более значимым, чем европейское. Еще 4 (16) июня 1877 г., впервые после начала русско-турецкой войны, при обсуждении вопроса о мерах по предотвращению русской оккупации турецкой столицы на заседании правительства Солсбери заявил, что «Россия в Константинополе не сможет нанести нам вреда, если мы займем Египет». Тогда даже у будущего миротворца Дерби это заявление вызвало возражения[1313]. Позднее же, 27 апреля (9 мая), Солсбери в письме Лайарду так оценивал перспективы британской политики в отношении послевоенной Турции:

«Может ли Англия обеспечить такой союз (англо-турецкий союз. — И.К.)? Я пока не могу говорить с уверенностью, но я думаю, что может. Для Англии присутствие Турции в Азии очень отличается от турецкого присутствия в Европе. Единственное изменение, возможное для азиатских христиан, — это оказаться непосредственно под управлением России. <…> В то время, как русское влияние в европейских провинциях Турции было бы сравнительно отдаленным и косвенным злом, влияние России в Сирии и Месопотамии явилось бы очень серьезной проблемой (выделено мной. — И.К.) и, конечно, из-за связи Багдада с Бомбеем намного затруднило бы наше присутствие в Индии»[1314].

И Дерби знал такое направление мыслей Солсбери.

«Только не затягивайте создавшееся положение, — настойчиво повторял он Шувалову, — и приступайте как можно скорее к переговорам»[1315]. Не исключено, что таким советом отставной госсекретарь хотел донести до российского посла очевидное для себя понимание: затяжка с переговорами обернется против русских еще и потому, что усилит направленные против них англо-турецкие контакты.

В конце своего донесения Шувалов назвал «суждения лорда Дерби слишком оптимистичными». По мнению посла, «небольшое изменение границ Болгарии или морская стоянка… в Митилене» не могли «разрешить… и исчерпать» англо-русские противоречия. «Прямые переговоры не будут носить успокаивающего характера, — утверждал Шувалов, — …и приведут к нужному результату только в том случае, если соглашение между Веной и Петербургом отнимет у Англии всякую надежду на сотрудничество с Австрией»[1316].

Шувалов был прав, оценивая влияния соглашений с Веной на русско-английские противоречия. Однако он ошибся в другом. Пройдет совсем немного времени, и не кто иной, как граф Петр Андреевич, фактом «:прямых переговоров» с Солсбери опровергнет свою же оценку их бесполезности и тем самым подтвердит верность совета Дерби. Можно даже утверждать, что и Бисмарк, и Андраши, и Дерби, каждый в интересах своей страны и с разной степенью откровенности, но склоняли российское правительство не витать в облаках славянолюбия, а непосредственно договариваться — торговаться.

7 (19) апреля Шувалов послал в Петербург донесение о том, что Солсбери признает конец господства султана на Балканах и озабочен лишь сохранением его азиатских владений. На следующий день посол проинформировал Петербург: почти одновременно Солсбери и Дизраэли высказали ему свою готовность к предварительным переговорам. «Дискуссия, если она начнется вшестером, — говорил госсекретарь, имея в виду предстоящий конгресс, — не разрешит наших трудностей». Премьер же заявил послу, что считает настоящий момент подходящим для мирного решения»[1317].

Вот только начинать прямые переговоры с Лондоном, как и с Веной, надо было намного раньше. Ничто не мешало начать их одновременно и вести параллельно, совместив с новым военным натиском на Турцию и захватом как минимум Босфора. Тогда и английская база в Мраморном море или за его пределами была бы именно предметом англо-российского торга: вы нам — берега Босфора, мы вам — «добро» на военно-морскую базу. Но все это имело шансы на осуществление только в перспективе «окончательного решения Восточного вопроса», на что в Петербурге не осмелились, предпочтя торговаться по поводу новых границ на Балканах.

Сделав неверную ставку, Россия проиграла, а вот Англия выиграла. И базу в конечном счете получила, да какую — Кипр! Только не в результате торга с Россией, а как приз за умелую игру и давление на Порту, поверженную руками России. Что тут скажешь — браво!

С. С. Татищев отмечал «решимость» кабинета Биконсфилда «прибегнуть к оружию». Однако еще в советской историографии Т. Н. Реутов и О. Б. Шпаро (с ними был солидарен Л. С. Чернов) доказали, что Англия готовилась не столько к войне с Россией, сколько к «захватам за счет ослабленной Турции»[1318]. Даже после заключенного в Сан-Стефано мира официальный Лондон более всего опасался сценария, по которому Петербург все же предпримет новый, более решительный натиск на Порту. Материалы «Таймс» февраля — марта 1878 г. довольно наглядно это иллюстрируют. Биконсфилд стремился, чтобы при любом развитии событий не были задеты британские интересы в регионе, и военной активностью надеялся сдержать Россию и отвлечь ее от планомерных британских шагов по захвату лакомых кусков Оттоманской империи. А вот «в правительственных сферах России, — как справедливо заметил Чернов, — истинные намерения Англии разгаданы не были»[1319]. Поэтому-то «кит» и смог остановить «медведя».

Какое-то Зазеркалье… Кто-то воюет, а кто-то жар загребает — так рассуждали многие, но только часто забывали добавить, что подобное стало возможным по вине самих же российских правителей и по причине, которую позднее весьма точно определил выдающийся английский историк Г. Б. Лиддел-Гарт, — «необычной смеси самомнения и идеализма, руководившей политикой России»[1320]. Но в эту «смесь» можно смело набросать и другие «ингредиенты», прежде всего нерешительность и слабую организованность.

Вместо того чтобы смело пользоваться благоприятными возможностями, идти вперед, занимать высоты Константинополя и форты Босфора, одновременно начав торг с Веной и Лондоном, петербургские политики увязли в балканском размежевании. В европейских столицах недоумевали: что же такое Россия потеряла на Балканах, чтобы из-за кусков тамошних территорий жертвовать собственными вожделенными целями — Константинополем и черноморскими проливами.

В итоге эти самые «куски» не поделили с Австро-Венгрией. Продолжали бессмысленно раздражать германского канцлера, упорно склоняя его на свою сторону в споре с Веной, и при этом действительно поверили, что Англия собирается воевать. Оцепенели в нерешительности у стен Царьграда, опасаясь новой войны, однако набрались смелости отказать Англии в ее требованиях по Болгарии. «Блестящая» внешняя политика Александра II и канцлера Горчакова… Но это была не политика, это был позор.