Глава 20 1877–1897: параллели и возможности

В конце декабря 1896 г. вопрос об оккупации Босфора вновь был поднят в российской столице. Связано это было с восстанием на Крите и последовавшей греко-турецкой войной. 11 (23) января 1897 г. Николай II утвердил инструкцию о подготовке десанта на Верхний Босфор[1745]. На сей раз А. И. Нелидов должен был вызвать флот телеграммой всего лишь с одной фразой: «Давно без известий»[1746]. Однако спустя месяц, 12 (24) февраля, Александр Иванович написал в МИД, что «к этой идее едва ли придется и прибегать, раз следует ждать, чтобы кто-нибудь нас опередил. Весь расчет был основан на том, чтобы прийти первыми. Так дело вероятно пропадет. Да и не к тому клонятся события»[1747]. Нелидов оказался прав. Планы босфорской операции опять пришлось свернуть. В немалой степени к этому подтолкнули итоги греко-турецкой войны. «Победа над Грецией подняла дух мусульманства и возвысила авторитет Порты…»[1748].

И зимой 1878 г., и в 1896–1897 гг. реализация курса на захват Верхнего Босфора подразумевала прежде всего договоренности с Англией. Нелидов явно работал в этом направлении. Однако полученные им инструкции не предоставляли ему таких полномочий. Соглашение России с Англией неизбежно пошатнуло бы русско-французский альянс, а в Петербурге за него держались крепко и не желали им жертвовать даже в интересах контроля над Верхним Босфором.

Подобно тому как в период 1875–1878 гг. увлечение судьбами балканских славян уводило Петербург в дебри постоянных раздоров с Веной, непонимания в отношениях с Берлином и, в конечном итоге, все дальше от черноморских проливов, так и франко-русский союз вел к такому же результату. Получалось, что уже первая большая проверка выгодности этого союза обернулась для России реальным проигрышем. Направленный против Германии, союз сработал против Англии и блокировал возможность англо-русского соглашения по проливам в благоприятной для России ситуации 1895–1897 гг.

Вступить же в сговор с Лондоном в обход Парижа в Петербурге не решились. Поэтому игнорировали возможности сторговаться с Англией и тем более не стремились добиваться захвата Босфора в союзе с Германией. В Париже появление русских баз на Босфоре если и допускали, то только в увязке с вопросом возвращения Эльзаса и Лотарингии. По крайней мере, так это озвучивали российским представителям[1749]. А подобная перспектива с неизбежностью вела к европейской войне. Оставалась Австро-Венгрия, на учет интересов которой всякий раз с сожалением кивали из Берлина, когда с горечью убеждались в тщетности усилий сломать русско-французский альянс, вновь и вновь маня Россию проливами. Поэтому-то тема «Россия и проливы» оказалась закрыта в XIX в. не новым международным соглашением, в основе которого лежала бы англо-русская договоренность — при нейтрализации Дарданелл Верхний Босфор достается России, — а русско-австрийским соглашением апреля — мая 1897 г., на котором красовалась до боли знакомая табличка: статус-кво[1750].

«Дело о Босфорской операции опять заглохло, — справедливо отмечали Хевролина и Чиркова, — поглотив миллионы рублей казенных денег, истраченных на ее подготовку. <…> Так бесславно закончилась более чем десятилетняя работа по подготовке босфорского десанта»[1751].

Да что там «миллионы казенных рублей»… Совсем скоро правительство Николая II вынуждено будет раскошеливаться на гораздо большие суммы, но в связи с другим проектом. В выгодной ситуации не завершив «десятилетнюю работу», не захватив Верхний Босфор, новый царь уже устремлял российскую политику на Дальний Восток. Прокладывая дорогу к Порт-Артуру, Николай II готов был ломиться в дверь Суэцкого канала, отбросив благоприятную возможность договориться с Лондоном по турецким делам, и навсегда обезопасить южные ворота своей страны, захватив форты Верхнего Босфора. К чему это привело? Поход 2-й Тихоокеанской эскадры вокруг Африки на Дальний Восток в годы русско-японской войны 1905–1907 гг. и ее печальная судьба — яркая тому иллюстрация. Военное утверждение России на Дальнем Востоке, при всей безусловной важности для развития страны, подразумевало совершенно иной, гораздо более высокий, уровень ресурсного обеспечения и порядок расходных статей бюджета. Не завершили одного дела, принялись за другое — более масштабное. Итог хорошо известен — позорное поражение в русско-японской войне.

Однако очень скоро российскому правительству пришлось вернуться к решению своей вековой задачи на Черном море, но гораздо в худших условиях — после поражения в войне и революционных потрясений. Во время Боснийского кризиса 1908 г. министр иностранных дел А. П. Извольский предложил новый курс: отойти от согласованной с Веной политики статус-кво на Балканах, «замораживания» Восточного вопроса, а в качестве компенсации за признание австро-венгерской аннексии Боснии и Герцеговины выторговать у Вены поддержку изменения режима Босфора и Дарданелл — их нейтрализацию исключительно для черноморских государств. Но с самого начала дело не заладилось. Вена не желала оплачивать аннексию, одобренную еще правительством Александра II на Берлинском конгрессе и подтвержденную русско-австрийским соглашением 1897 г. В этих условиях, с подачи П. А. Столыпина, правительство Николая II решило твердо противиться аннексии, инициировать европейскую конференцию, на которой выступить защитницей Турции, предварительно войдя с ней в соглашение. Слов нет!.. Опять эта порочная ставка на союз с Портой… Конечно же, такой курс с треском провалился, и «русская дипломатия понесла тяжелейшее поражение»[1752]. В Петербурге попытались звучно поточить ножи на Вену, однако крайне слабое состояние вооруженных сил страны исключало какую-либо возможность активных действий. А правительство Германии, возмутившись петербургской забывчивости, в марте 1909 г. в ультимативной форме потребовало от российских коллег признания аннексии Боснии и Герцеговины.

В той политической конфигурации, которую приобрели Балканы после Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., вопрос о черноморских проливах, как самый важный для национальных интересов России в этом регионе, обрастал для Петербурга лишь дополнительными сложностями. Все более очевидной, хотя и тщательно скрываемой, становилась чудовищность той ошибки, которую допустил Александр II, не сумевший воспользоваться победоносной русской армией у стен Константинополя для выдавливания турок обратно в Азию и захвата, как минимум, Верхнего Босфора. А выгоды от овладения «южными ключами» от своего дома не могли компенсировать никакие «косвенные комбинации» в расчете на освобожденную Болгарию, ни выстраивание договорных схем с великими державами, ни попытки сговориться с Турцией. Как в Петербурге ни крутили эти головоломки, всякий раз с убийственной логикой всплывал вывод — по-настоящему прочно в интересах страны вопрос безопасности черноморских рубежей решается только путем установления непосредственного военного контроля России над Босфором.

Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, — это в полной мере относилось к порочной петербургской стратегии утверждения в черноморских проливах — «когда для этого сложатся благоприятные условия». При таком подходе благоприятные условия никак не складывались. Постоянно что-то мешало или чего-то не хватало. Требовался иной алгоритм — последовательное формирование нужной реальности. Условия надо было готовить самим, умело пользоваться складывающими обстоятельствами и действовать решительно: «не продолжительной войной, а нахрапом», как точно подметил еще в 1877 г. Н. П. Игнатьев, «par un fait accompli» — «посредством свершившегося факта» создавать выгодную для России новую геополитическую реальность, поднимая российские флаги над фортами Верхнего Босфора[1753].

Курс на военное утверждение России в проливах должен был стать неким национальным проектом, подобно прорыву Петра Великого к берегам Балтики или строительству Транссибирской магистрали. Причем уже в конце 1877-го — начале 1878 г. сторонники этого курса в России прекрасно понимали, что его реализация ограничится занятием Верхнего Босфора. Захват же Галлиполи и угроза Дарданеллам предполагались именно в качестве разменной карты в торге с англичанами: мы уходим с полуострова и отказываемся от Дарданелл, но оставляем за собой контроль над Босфором. Именно такое понимание последовательно отстаивал Обручев, начиная со времени падения Плевны и до середины 1890-х гг.

Но, казалось бы, после горьких уроков Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. правительство Александра III в начале 1880-х гг. начинает хоронить коварную концепцию графа В. П. Кочубея, согласно которой России было выгодно сохранение ключей от ее южных ворот в руках увядающей Османской империи[1754]. Однако похороны затянулись, и новый курс не стал национальным проектом, а утонул в нерешительности царского правительства, которое так и не осмелилось выйти за рамки политики статус-кво. В 1896-м — начале 1897 г. Николай II полностью провалил наказ своего отца «не упустить момента» для захвата Босфора. При этом он уверял Солсбери в своей способности внушить султану мысль, что он лишь до поры до времени владеет проливами и они-де будут русскими… потом. При таком подходе это «потом» уж очень попахивало другим словом — никогда.

По отношению к Турции российскому правительству не хватило здоровой агрессивности, ее предпочли демонстрировать на Дальнем Востоке. Николай II, как и его дед в 1877 г., не осмелился, выражаясь словами Нелидова, «прийти первым» на берега Босфора и подчинить все усилия российской дипломатии задаче обеспечения для этого благоприятных условий. Как и в ходе русско-турецкой войны, курс на овладение Босфором в период Балканского кризиса конца 1890-х гг. выдвигался во многом вынужденно, в качестве контрмеры на возможное вторжение в проливы британского флота. Но, как и в 1878 г., эта опасность со стороны Англии была преувеличенна[1755].

Если в 1877 г. Александр II вознамерился воевать с турками за болгар, но побоялся довести свою решимость до захвата Босфора, то его внук в схожей ситуации 1896–1897 гг. уже не только не пожелал с оружием в руках вступиться за армян, но и всячески гасил антисултанскую активность Лондона. Однако именно в таких намерениях британского правительства и коренились возможности создать повод для высадки русских войск на берегах Босфора. Только для этого нужно было не отвергать инициативы Солсбери, а начинать договариваться, подталкивая английского премьера и маня его всяческими посулами. Тогда предлагаемые Солсбери военно-морские демонстрации в проливах, на которые, кстати, был согласен Голуховский, и акции по смещению султана вполне можно было довести до вызова флота и начала босфорской операции. К такому пониманию и пришел Нелидов в Константинополе. Но в Петербурге предпочли ждать… «чтобы кто-нибудь нас опередил». И дождались… Опередили так, что пришлось навеки забыть о российских флагах над Босфором.

И на фоне откровенного нежелания договариваться с Англией о разделе Турции — упорное стремление притянуть на свою сторону султана. Вот эти надежды чуть ли не реанимировать «Ункяр-Искелеси» и довести подобные отношения до мирного овладения Босфором просто удивляют. Не прогнали турок в 1878 г. обратно в Азию, но сразу же стали предлагать им союз против англичан. Александр III договаривался даже до того, что в деле утверждения в проливах соглашению с Германией предпочитал союз с Турцией. Подобным настроениям своего отца не изменил и Николай II.

Убедившись в нежелании российской стороны договариваться о разделе Турции, Солсбери стал выходить из активной позиции по Ближневосточному конфликту, понимая, какими рисками чревата эта его сольная партия.

В конце 1896 г., как и в начале 1878 г., вся Европа затаилась, ожидая появление русских на берегах Босфора, но Петербург опять попятился назад.

«Ближневосточный кризис 1896–1897 гг. показал, — писали Хевролина и Чиркова, — что ни одна страна из великих держав не могла достигнуть своих целей в этом регионе путем самостоятельных действий. Совместные же акции были исключены в силу различия интересов держав и задач их политики. Силовые методы, примененные какой-либо державой, неминуемо бы встретили отпор остальных»[1756]. Такой же точки зрения, похоже, придерживается и П. В. Мультатули, который считает, что причины отмены босфорской операции в январе 1897 г. «заключались в том, что царю стало известно о договоре, заключенном за его спиной, между союзной ему Францией и Великобританией». «Без поддержки Франции в Босфорском вопросе, — продолжает Мультатули, — Россия рисковала оказаться изолированной и вовлеченной в конфликт не только с Турцией, но и с Англией»[1757].

Позвольте, о каком таком «союзном» договоре между Англией и Францией идет речь? Применительно к 1897 г. о нем ничего не известно. Не распространяется по этому поводу и сам Мультатули. Примечательно же другое. Именно в это время между Парижем и Лондоном шли напряженные и весьма острые переговоры по разграничению интересов в Африке. Сторонам никак не удавалось договориться, и отношения между ними осложнялись. К соглашению же правительства двух стран пришли только в июне 1898 г.[1758].

Так значит — слухи и домыслы? Получается, что они остановили русское вторжение в проливы? А удивляться тут нечему. Зимой 1878 г. именно слухи и домыслы, помноженные на нерешительность, остановили русских в двух переходах от Верхнего Босфора. В 1896 г. была проигнорирована возможность начать договариваться с Солсбери в Балморале, блокирована активность Нелидова… Николай II в вопросе захвата Босфора, как и его дед, занял пассивную позицию, в которой волны слухов и домыслов всегда накрывают политиков. В алгоритме политических действий российских императоров практически ничего не изменилось.

«Совместные акции» России и Англии в проливах оказались исключены прежде всего по причине нежелания Николая II договариваться с Солсбери и согласовывать с ним «различия интересов держав», твердо ориентируя российскую политику на использование выгодной ситуации для немедленного захвата Босфора. А для согласованных англо-русских действий в проливах поддержка Парижа была вовсе не нужна Петербургу. Другое дело, что в российской столице очень опасались подобным англо-русским альянсом подорвать союз с Францией. И встретили бы «силовые методы, примененные» Россией по сговору с Англией, отпор остальных держав?

Вот здесь мы перейдем в область альтернативной реальности. Сразу оговорюсь: хорошо понимаю, что «главная беда большинства конструкторов альтернативных вариантов истории кроется в том, что они создают свои построения, отталкиваясь не от того, что было, а от уже известных ее последствий, которые хочется изменить в ту или иную сторону»[1759]. Именно поэтому сосредоточимся на том, что «было», а значит и на потенциале иной возможности развития событий.

П. В. Мультатули справедливо отмечает, что «бытует мнение», будто бы причиной отмены русского десанта на Верхний Босфор «стало то, что в окружении императора “возобладал разум”. Хотя при этом никто не объясняет, почему предполагаемый поход в Проливы не соответствовал разуму»[1760]. Бытование мнения о «победе разума» берет свое начало с 1920-х гг., когда операция по захвату Верхнего Босфора была записана в разряд чуть ли не первых внешнеполитических авантюр последнего российского императора. Одним из аргументов в пользу такого понимания выдвигалась военная неготовность России к проведению операции, даже несмотря на все многолетние усилия: строительство флота и создание в Одессе и Севастополе «особого запаса» вооружений.

Однако опубликованные документы позволяют утверждать, что основной проблемой осуществления десанта на Босфор называлось все же отсутствие достаточного количества транспортных средств для одновременной переброски как минимум двух дивизий с артиллерией, боезапасом и снаряжением. Тем не менее эти транспортные средства имелись — пароходы Добровольного флота и РОПиТа вполне могли справиться с такой задачей. Проблема была в другом: для мобилизации пароходов и удержания их в портах Одессы и Севастополя нужны были немалые деньги, воля и, как говаривал «классик», умение «практически организовать». А вот именно это и оказалось в дефиците. Я уже не говорю о потенциальной коррупционной составляющей. Ведь за определенную мзду вполне можно было и выпустить какой-нибудь кораблик из порта, вычеркнув его из списка мобилизованных.

О деньгах разговор особый. Еще В. М. Хвостов заметил, что неспроста министр финансов С. Ю. Витте так активно противился проведению босфорской операции: готовился переход к золотой валюте, «чего тоже нельзя было сделать без помощи парижской биржи»[1761]. А летом 1896 г. во французской столице произошло, может быть, решающее событие. В русское посольство явился барон Ротшильд и завел разговор о том, что «турецкие ценности сильно упали» и «рикошетом» бьют по другим фондам. Выразив таким образом свою обеспокоенность ситуацией на бирже, Ротшильд заявил, что «было бы крайне желательно, чтобы императорское правительство, дабы избежать потрясения русского кредита, выступило бы с опровержением крайне тревожных слухов, которые царят на бирже относительно недостаточно мирных намерений России»[1762]. Кредитная петля начинала выполнять свое предназначение: с ее помощью хозяева мировых денег стали манипулировать петербургскими политиками.

Но в 1877–1878 гг. российское правительство только втягивалось в новейшую монетарную цивилизацию Запада, и основной источник кредитов для него находился пока еще не в Париже, а в Берлине[1763]. И если захват Россией Верхнего Босфора в 1896–1897 гг. отнюдь не противоречил разумным основаниям политики, то это даже в большей степени относилось к периоду 1875–1878 гг.

В июне 1880 г. во французском журнале La Nouvelle Revue был напечатан обзор прошедшей русско-турецкой войны, принадлежавший перу И. Ф. Циона[1764]. Автор, близкий по убеждениям к консервативному лагерю Каткова и Мещерского, ставил «ряд вопросов-загадок» и среди них главный — «когда Россия окончательно решилась на войну и какая была ее действительная цель?». По мнению Циона, «война была решена еще гораздо ранее Герцеговинского восстания», и главной целью России в войне были Константинополь и проливы; «решившись на войну, Россия в последние годы только о том и думала, как бы лишь найти сколько-нибудь подходящий повод к разгрому Турции»[1765]. Эх, если бы это было так…

На статью Циона отреагировал Обручев, и на основе его записки Жомини составил ответ, напечатанный в том же журнале. Обручев категорически отверг выводы Циона, заявив, что он собирал «всякую штабную болтовню, вносил в разряд документов все попадавшиеся ему под руку бумажки и, очевидно, не имел возможности проверить их в сколько-нибудь надежных источниках»[1766]. Действительно, Цион «не имел возможности» ознакомиться с таким «источником», как мартовская 1877 г. записка самого генерала Обручева, в которой представители военного ведомства советовали Александру II поставить целью предстоящей кампании не что иное, как «полное бесповоротное решение Восточного вопроса», и отмечали, что «овладение в военном смысле Константинополем и Босфором составляет, таким образом, безусловную необходимость».

Но дело было, разумеется, не в турецкой столице. Заявления о захвате Константинополя являлись во многом символическими, и то, что обладание им — сплошная головная боль, прекрасно понимали в Петербурге. Удар в направлении султанской столицы планировался прежде всего в качестве наиболее эффективного средства сломить сопротивление Порты.

Казалось бы, советы Обручева были усвоены. Константинополь — вот цель предстоящей военной кампании, — говорил Александр II наедине брату-главнокомандующему осенью 1876 г. При этом царь постоянно заверял Европу в готовности немедленно завершить кампанию при изъявлении турками покорности и буквально клялся в своем бескорыстии. Однако, отмечая эти императорские посылы, на полях своей записки Обручев карандашом все же приписал: «Если имелось что в виду, то только устье Босфора»[1767]. Но эти «виды» наметились все же после падения Плевны. А вот ранее?..

Александр II более всего стремился избежать войны. Но после долгих сомнений, решившись все же нанести удар по Турции, он должен был подкрепить одобренный им же замысел «русского блица» — стремительного броска Дунайской армии к Константинополю — продуманной политической стратегией достижения максимально возможного результата для самой России. Имевшихся предпосылок для реализации такого курса было предостаточно.

Уж коли война, то во имя большой цели. Возвращение Южной Бессарабии и контроля за устьем Дуная на эту роль явно не тянуло.

А как же освобождение Болгарии?.. О бескорыстии русского похода на Турцию говорилось очень много. Но, как показали итоги войны, подобные громогласные заявления оказались проявлением не только благородства и великодушия российских властей, но и показателем их политической неискусности и все той же нерешительности.

Под флагом освободительной войны надо было вынашивать стратегию окончательного решения Восточного вопроса — полного вытеснения турок в Азию и овладения берегами Верхнего Босфора, что превращало бы Черное море в «русское озеро», и на фоне чего аргумент о значимости контроля за устьем Дуная тускнел сам собой. Именно такой решительности от России ожидали в Европе. И если из Берлина к этому откровенно призывали, то в Вене и особенно в Лондоне этого серьезно опасались, но тем не менее готовились к тому же — окончательному исчезновению турецких владений в Европе под ударами русских штыков.

В своей статье Цион озвучил мнение очень многих политиков Европы. В 1871–1877 гг. только слепой не видел, насколько европейская ситуация благоприятствовала разгрому Турции и окончательному решению Восточного вопроса в интересах России. Да и действия самого Петербурга, казалось бы, говорили о том, что царское правительство работает в этом направлении.

Россия закрыла глаза на избиение Франции Германией, поквитавшись с племянником Великого императора за Севастополь, и вышла из режима нейтрализации Черного моря. Далее сближение с Берлином продолжилось, и Петербург явно пытался пристегнуть сюда Вену. За «Союзом трех императоров» стали просматриваться контуры континентального блока, выступавшие на фоне поверженной Франции. И такая перспектива уже могла обернуться настоящим кошмаром для англосаксов. Накануне войны Дизраэли было от чего нервничать: перспектива изоляции Англии и русского броска к черноморским проливам выглядела вполне реальной.

Далее же возможные ходы России разгадывались без особого труда. Петербург гарантирует Берлину статус-кво на его западных границах — сохранение Эльзаса и Лотарингии, — не противится балканским притязаниям Австро-Венгрии и… дорога на Константинополь, а значит к проливам, открыта.

История предоставила петербургским политикам уникальный шанс. Ничто не мешало им воспользоваться и тем самым укрепить замысел «русского блица» в войне с Турцией. Ничто… кроме их убеждений. Александр II c Горчаковым предпочли заниматься балансировкой «европейского концерта», заступаясь за Францию даже в Берлине, противясь балканским притязаниям Австро-Венгрии и упрямо твердя, что «не нужен нам берег турецкий».

Если даже допустить, что в голове российского императора все же скрывалась надежда в ходе войны прорваться к Босфору, то, надо признать, она была так придавлена страхами, что в результате, вместо работавшего на реализацию этой надежды замысла «русского блица», осуществился «турецкий гамбит», и русская армия оказалась под стенами Константинополя не в августе 1877 г., а лишь в начале января 1878 г.

После падения Плевны судьба предоставила императору Александру вторую попытку изменить стратегический курс и подчинить все усилия армии и дипломатии прорыву к черноморским проливам. Но вместо этого он позволил своим дипломатам и военным совершить два политических хода, о которых вскоре многие из них сильно пожалели, — парадимское послание в Вену и принятие идеи «прелиминарного мирного договора» с Турцией.

Еще даже не перебравшись с армией за Балканы, стараниями Игнатьева и Нелидова Александр II озвучил целую программу балканского переустройства в качестве условий начала мирных переговоров и при этом умудрился откровенно и беззастенчиво «кинуть» Вену. Он забыл о данных ей предвоенных обещаниях, оставил армию на пороге решающего наступления и уехал в Петербург. Последовавшее через месяц решение о «прелиминарном мире» только добавило русским проблем и резко ограничило их возможности маневра.

Александр II поступал абсурдно: с одной стороны, он призывал главнокомандующего не снижать энергию наступательных действий и затягивать оглашение туркам условий перемирия, с другой — принимал такие решения, которые этому прямо противоречили и опутывали действия армии цепями политических условностей.

С конца ноября 1877 г. вся афишируемая политическая программа российского правительства должна была состоять из очень кратких условий прекращения боевых действий:

1) полная капитуляция остатков европейских армий султана;

2) вывод турецких боевых кораблей из акватории Черного моря или их затопление;

3) созыв конференции (конгресса) великих держав для определения итогов войны и судеб балканских народов;

4) размещение русских войск на высотах Константинополя (без оккупации самого города), берегах Босфора и Галлиполи в качестве залога выполнения Портой воли победителей и великих держав Европы;

5) приглашение европейских наблюдателей на оккупированные территории, а эскадр Англии и Австро-Венгрии в воды Мраморного моря для контроля за ходом послевоенного урегулирования.

И все! Более ничего не требовалось. Необходимо было лишь как можно быстрее идти вперед, овладеть высотами Константинополя и берегами Верхнего Босфора. Уж коли Лондон заявил, что не допускает непосредственного русско-турецкого мира без участия Европы и при приближении русских войск к Константинополю введет свою эскадру в Мраморное море, то не стоило этому и противиться, а стараться использовать к своей выгоде. И если что-то противопоставлять этому, то не пустые дипломатические заявления, а реальные действия по усилению позиций русской армии в районе турецкой столицы и черноморских проливов. Однако к сотворению подобной реальности российский самодержец оказался не способен.

Но судьба упрямо продолжала звать Александра II к Константинополю и проливам, предлагая ему для этого новые возможности. Создавалось впечатление, что какая-то неведомая сила, скрытая за кулисой текущих событий, вновь и вновь обращалась к русскому царю: «Ну же, вперед! Решайся! Такие возможности могут больше не представиться никогда!»

Отказ турок от предъявленных условий перемирия освободил русскую армию от оков политических условностей и открыл перспективы броска к султанской столице и проливам. В тот момент в Адрианополе Николай Николаевич был полон решимости, дав армии короткий отдых, возобновить наступление, а в Петербурге даже заговорили о возможности предложить Европе окончательно решить Восточный вопрос. Но тревожные телеграммы Шувалова из Лондона все же склонили Александра II к осторожности, а русскую армию обрекли на бездействие. Сбитый с толку, раздраженный отсутствием четких установок, его брат-главнокомандующий решает «все кончить» — подписать перемирие с турками. Но вместо облегчения приходит ощущение грозно надвигающихся последствий допущенных ошибок и тяжести новых испытаний, главные из которых — резкое недовольство Лондона и Вены. И вот давно ожидавшееся наступает — британская эскадра входит в Мраморное море.

Однако четыре броненосца адмирала Хорнби не только напугали многих в Петербурге и Адрианополе, но и предоставили Александру II новые возможности для решительных действий — появился предлог для одностороннего разрыва перемирия, продолжения наступления и занятия высот Константинополя и фортов Верхнего Босфора. Но и на этот раз боязнь столкновения с Англией определила выбор императора и главнокомандующего, а военный блеф Дизраэли прекрасно сработал.

И судьба устала благоволить к слабым духом, глухим к позывам доблести и славы, не способным на дерзость великих деяний. И предначертала им иной путь — уступок, разочарования и унижения.

«…Пусть водружают крест на Святой Софии!» Если бы этот вынужденный позыв императора все же пересилил сомнения и страхи участников совещаний в Зимнем дворце 9 (21)—11 (23) января 1878 г. и стал бы отправной точкой нового курса — окончательного решения Восточного вопроса.

Начавшееся, как и планировалось, 21 января (2 февраля) наступление русских войск смело бы остатки турецких сил. При всех огромных проблемах русской Дунайской армии ее численность и состояние на тот момент все же значительно превосходили аналогичные показатели султанских войск в районе Константинополя. Впереди русского наступления покатилась бы страшная волна паники, голода и безысходности, которую гнали бы отступавшие турецкие солдаты. Думается, что уже через неделю турки бы капитулировали и в начале февраля русские войска вполне могли укрепляться на высотах Константинополя. При этом вход в столицу для поддержания элементарного порядка стал бы все же неизбежен, потому что город в полном составе покинули бы турецкие власти. Теперь уже восьмисоттысячный Константинополь падал на руки русской армии, создавая для нее огромные проблемы. Обходя столицу с севера, части Дунайской армии установили бы контроль над источниками ее водоснабжения в районе Пиргоса-Белграда, вышли к Босфору у Беюк-Дере и начали бы занимать прибрежные форты. На юге русские овладели бы Булаирскими укреплениями Галлиполи и, скорее всего, этим бы и ограничились, не желая осложнять отношения с англичанами.

Лондон взорвался бы от возмущения, и броненосцы Хорнби с первой попытки прошли бы Дарданеллы и появились у османской столицы. Но открыли бы они огонь, как убеждал Фандорин генерала Соболева в фильме «Турецкий гамбит»? Конечно же нет! Да куда и в кого стрелять?

Сложилась бы качественно новая ситуация с иным набором импульсов и направлений развития реальности, в которой возможность откровенного англо-русского торга по поводу дележа османского наследия выступала бы с гораздо большей вероятностью, нежели перспектива их вооруженного столкновения. Разумеется, каждая из сторон стала бы активно готовиться к войне. Англичане призвали бы резервистов, выписали бы из Индии сипаев… Русские захватили бы форты на азиатском берегу Босфора, стали бы срочно собирать и подвозить тяжелую артиллерию и ускоренно готовиться к минированию пролива. А тем временем из Лондона и Петербурга в Вену, Берлин и Париж полетели бы депеши и отправились спецпосланники с одной лишь целью — заручиться немедленной поддержкой на случай начала военных действий. Но, разделяемые лишь береговой линией Босфора, встретившись в Константинополе, противники быстрее и лучше поняли бы друг друга и договорились. Как бы могла выглядеть история в таком случае? А вот так…

В Петербурге Лофтус паковал чемоданы, а в Константинополе встречи Игнатьева и Нелидова с Лайардом проходили каждый день. После первых бурных заявлений возобладал конструктивный тон — что же делать дальше? Покинутый турецкой администрацией огромный Константинополь требовал организации управления и снабжения. Приехав к английскому послу, Николай Николаевич стал убеждать его, не дожидаясь исхода конфликта, незамедлительно затребовать у Лондона хотя бы пехотный батальон для осуществления патрульной службы и охраны дипломатических представительств. Вскоре на встречах Игнатьева и Нелидова с Лайардом стала кроиться карта послевоенного устройства Балканского полуострова. Однако основные усилия российских представителей сосредоточились на удержании в руках России главного приза победоносной войны — Верхнего Босфора. Игнатьев и Нелидов прокручивали разные варианты англо-русского соглашения на этот счет. (Александр Иванович вместе с английским послом стал бы трудиться над решением этой задачи не в 1896 г., а на восемнадцать лет раньше.)

Тем временем в Петербурге уже никто не вспоминал об условиях «прелиминарного» договора. Острота кризиса толкала к решительной переоценке ранее твердо отстаиваемых позиций. Недальновидное и упрямое — «по Болгарии ни шагу назад» — быстро сменилось гибким императорским подходом — «мне безразлично, сколько Болгарий будет на Балканах». Активность канцлера поражала всех, он вместе с Милютиным страстно убеждал императора вернуться к предвоенным соглашениям с Веной и максимально задобрить ее на Балканах. В создавшейся ситуации это уже понимал и сам Александр II. После предварительного согласования позиций по телеграфу царь отправился на встречу с Францем-Иосифом и Андраши. Рейхштадт II состоялся по повестке, которая была лишь обозначена перед войной в Будапеште, — полного краха Османской империи в Европе. Вена сохраняла за собой право на аннексию Боснии и Герцеговины, император России признавал приоритет ее политических и экономических интересов в западной части Балканского полуострова. В свою очередь венский кабинет соглашался на переход Верхнего Босфора в руки России. По вопросу Константинополя стороны решили на предстоящем конгрессе отстаивать его переход в статус вольного города под контролем комиссии европейских держав.

Одновременно в Бухаресте Обручев и Бобриков выработали проект нового русско-румынского соглашения, по которому Южная Бессарабия оставалась в составе румынского королевства, Россия же сроком на два года оккупировала Добруджу, а по истечении этого срока определяла ее судьбу вместе с Болгарией и Румынией при посредничестве великих держав, сохраняя за собой стратегические участки на южном берегу устья Дуная.

Но, пожалуй, самое главное после захвата русскими Босфора произошло в Берлине. Несмотря на то что англо-русские отношения балансировали на грани войны, Шувалов получил телеграмму Горчакова с предписанием срочно выехать из Лондона в Берлин на встречу с Бисмарком. В германской столице посла ждал конверт с личным посланием Александра II Вильгельму I и подробными инструкциями. Шувалов должен был предложить проект нового русско-германского соглашения о взаимных гарантиях безопасности: российский император признавал незыблемой границу Германской империи с Францией в обмен на германскую поддержку приобретений России в ходе последней войны с Турцией. (По сути, граф Петр Андреевич должен был произнести те самые слова, которые спустя девять лет он произнес в Берлине: России будет безразлично, если Германия повторно разобьет Францию «или даже посадит прусского генерала парижским губернатором».) В Петербурге не сомневались в успехе миссии Шувалова, тем не менее после встречи с Францем-Иосифом Александр II намеревался отправиться в Берлин. Шувалову же, после встречи с Бисмарком, надлежало вернуться в Лондон. И не успел российский посол покинуть Берлин, как к границе с Францией были стянуты дополнительные германские войска…

По другую сторону Ла-Манша британская столица уже длительное время находилась во власти скверной погоды — небо над ней сковывали свинцовые тучи. Большинство членов кабинета продолжали метаться в своих суждениях, но все чаще высказывались в пользу соглашения с русскими. Речь шла уже лишь о том, как с помощью шумных военных приготовлений и угроз в адрес России добиться максимальных приобретений на Ближнем Востоке. Дизраэли прекрасно понимал, что, захватив Босфор, Россия уже никогда сама не уйдет оттуда, а прогнать ее — для этого сейчас нет реальных возможностей, нет «европейской пехоты». Да и стоит ли напрягаться?

1878 г. принципиально отличался от 1853-го, и ситуация складывалась не в пользу Англии. Более того, предвоенные опасения премьера о кольце изоляции вокруг Британии, похоже, начинали сбываться. Венский «налим» по имени Андраши никак не хотел заплывать в британские сети, а известие о предстоящей встрече Александра II с Францем-Иосифом явилось последним звонком… Теперь прорывать изоляцию приходилось только на русском направлении. И контуры соглашения обрисовались быстро: Босфор пусть русские оставят себе, а вот Дарданеллы должны быть нейтрализованы; Англии отходили остров Лесбос с прекрасной бухтой у Митилены и Кипр. Добиваться этого от турок теперь было бессмысленно, они раздавлены и выкинуты в Азию. Русские перехватили инициативу. А раздел Турции с Россией, возможно, создаст перспективные заделы на будущее… и, как знать, может быть, со временем удастся привязать русского медведя к колеснице Британской империи, ведь «Большая игра» должна продолжаться…

Переговоры Шувалова с Солсбери и Дизраэли оказались на удивление скоротечными. Как только стороны выложили карты на стол, торг состоялся, и 1 (13) мая 1878 г. в… Берлине? Вене? Париже? Лондоне! В британской столице открылся европейский конгресс…

Только решительность Александра II, доведшая русскую армию до высот Константинополя и берегов Босфора, развернувшая российскую дипломатию к последовательному укреплению континентального блока, способна была заставить Лондон пойти на мирный раздел Османской империи с учетом незыблемости русских знамен над Босфором. А для достижения такого результата вовсе ни к чему было строить планы каперской войны против «владычицы морей», отвлекающего удара через Среднюю Азию в направлении Индии, о чем мечтал М. Д. Скобелев[1768], и поддержки антибританских группировок в Афганистане. Ведь Дизраэли откровенно говорил Шувалову перед войной: по Балканам и Ближнему Востоку мы сможем договориться, но не суйтесь в Афганистан. Отвечать на появление в Мраморном море четырех британских броненосцев интригами на афгано-индийском направлении — очередной стратегический просчет. К началу 1878 г. соответствующий эффект во многом был уже достигнут среднеазиатскими завоеваниями Петербурга, и лондонские политики были сильно встревожены перспективами двойного обхвата Британской империи ударами русских на Константинополь и Индию. В «Большой игре» с Англией мог наступить решительный перелом, который, однако, вовсе не подразумевал, что русский медведь будет лишь сильнее дразнить британского льва.

В исторической литературе и на интернет-форумах[1769] варианты противоборства Англии и России, в случае захвата русскими Босфора в начале 1878 г., традиционно рассматриваются с позиций военных возможностей двух империй. Все это относится к ситуации, когда в Петербурге спали и видели нацеленность британского руководства лишь на военные средства решения конфликта. Но в этом-то и была огромная ошибка. Надо было не голосить по поводу военных приготовлений Англии, а, опираясь на силовые позиции у Константинополя и Босфора, урегулированность отношений с Австро-Венгрией по Балканам, стратегический обмен гарантиями с Германией, самим приглашать англичан в султанскую столицу участвовать в послевоенном обустройстве этого стратегического региона: идите сюда, и, при незыблемости нашего главного завоевания, мы готовы на любые уступки, и давайте наконец-то поделим наследство рухнувшего «больного человека». При таком подходе ни о какой войне с Англией и речи быть не могло. Зачем она прагматичному Лондону в ситуации прогнозируемых военных рисков колониального расширения и великой депрессии, поразившей Великобританию после биржевого краха 1873 г. и продолжавшейся аж до конца XIX в.[1770]

«Сомнительно, чтобы возможно было добиться лучших условий мира, взяв Константинополь и не обращая внимания на угрозы Англии», — пишет Н. В. Скрицкий. «Англии незачем было воевать с Россией ни на Балтике, ни на Черном море, — продолжает он. — Достаточно было закрыть выход из Дарданелл, и до ликвидации конфликта вся торговля России на юге (в первую очередь вывоз хлеба) была бы прервана»[1771]. Казалось бы, аргумент более чем весомый. Но…

Английское правительство могло в любой момент закрутить экспортные гайки своим российским коллегам и при султанском господстве в проливах. Но оно этого никогда не делало даже в периоды конфронтаций с Россией. Почему? Да просто потому, что ему не позволили бы этого сделать. В 1870-х гг. доля Великобритании в российском экспорте составляла 40 %, в импорте — 27 %[1772]. Но определяющим было то, что даже к концу XIX в. более 90 % российских морских грузоперевозок осуществлялось на иностранных судах, а позиции британского капитала в финансировании российской внешней торговли «оставались доминирующими»[1773]. Наносить же ущерб интересам британского капитала было не в традициях кабинета ее величества. Помимо этого, перекрыть русскую торговлю через Дарданеллы — для англичан это означало самим увеличить ее потоки через Германию и таким образом укрепить экономические основы русско-германского альянса. Для таких действий в Лондоне дураков не было.

Так что аргумент Скрицкого — это холостой выстрел, который только усиливает весомость иных аргументов, — в пользу возможностей без военного столкновения с Англией, но обязательно «взяв Константинополь», обрести берега Верхнего Босфора, сторговавшись с Лондоном по разделу османских владений.

И не было бы никакой ополчившейся на Россию «объединенной Европы», как о том пишет Н. А. Нарочницкая. Потому что самым прочным гарантом англо-русского соглашения о переходе Босфора под контроль России была бы дубина континентального блока, занесенная над Лондоном. И коваться она должна была прежде всего в Петербурге отказом от мелочных претензий к Вене по Балканам и самым главным инструментом — стратегическим разменом с Берлином: гарантии на Эльзас и Лотарингию в обмен гарантий на Верхний Босфор.

И вот в таком виде в 1877–1878 гг. состоялся бы уже не «турецкий», а «русский» гамбит. Изможденная войной, но сбросившая груз мелочных амбиций и обретшая по-настоящему великую цель, Россия стала бы творить новую европейскую реальность в своих, подлинно национально-государственных интересах.

Но Александр II не сумел, побоялся так расколоть Европу к выгоде России. И Европа стала раскалываться иначе. В итоге ее раскололи другие и против Германии, и против России. Николай II повторил ошибку своего деда, когда отказался от захвата Босфора в сговоре с Англией при опоре на Германию. Вместо этого он увяз в антигерманской игре Парижа и Лондона, а в августе 1914 г., противодействуя Австро-Венгрии на Балканах, так вступился за сербов, что привел в действие спусковой механизм европейской катастрофы и последующего разрушения российского государства. Чудовищный итог политики русских царей.

«Австро-германский союз 1879 года, — пишет Н. А. Нарочницкая, — стал роковой вехой, началом оформления коалиций, которые в дальнейшем столкнулись в Первой мировой войне. Германия дорого заплатила за этот маневр Бисмарка, так как этот договор лишь привел к провалу главной цели самого “железного канцлера” — изоляции Франции»[1774]. Но такой же роковой вехой можно считать нерешительность Александра II. Российский император и его канцлер не озаботились сколачиванием «коалиции» для прорыва к черноморским проливам под знаменами освободительной войны. Не сумели организовать главного, однако увязли во второстепенном и раздражение от стыда за собственные ошибки обратили на Берлин и Вену. Да так, что «железный канцлер» вынужден был в 1879 г. «сманеврировать» — прикрыться от раздраженных петербургских неудачников оборонительным договором с Австро-Венгрией.

«Три белых коня — декабрь, январь, и февраль» 1877 и 1878 гг. — унесли Россию не туда… Несбывшееся в эти зимние месяцы стало отправной точкой иного выбора — того пути, по которому петербургские правители довели Российскую империю до роковых решений августа 1914 г.

Вместо того чтобы последовательно направлять основные усилия на достижение стратегических целей в черноморских проливах, Петербург увлекся разборками с Веной из-за Балкан. В отношениях с Берлином искрило во многом по той же причине — острых разногласий с Австро-Венгрией. В итоге континентальный блок никак не складывался. Из-за болгарского кризиса 1885 г. распался возобновленный в 1881 г. «Союз трех императоров». А время неумолимо шло, убавляя шансы России поднять свои флаги над Босфором. Период бисмарковской незаинтересованности в Восточном вопросе близился к концу, и Германия все пристальнее вглядывалась в турецкое наследство.

В конце концов черноморские проливы Петербургу все же пообещали, но уже его новые «друзья» из Парижа и Лондона, и в оплату за верность антигерманскому курсу. И платить пришлось. Вот только в процессе платежа не стало самого плательщика — Российской империи.

Если москвичей испортил квартирный вопрос, то Российскую империю сгубила нерешенность двух вопросов — Крестьянского и Восточного.

Обновленная Ататюрком южная соседка России сумела сохраниться в Европе и остаться хозяйской черноморских проливов. И уже с новой Турцией приходилось считаться и даже заигрывать другой России — Советской. Когда же после Второй мировой войны заигрывать надоело, то заполучить военные базы в Босфоре не получилось даже у И. В. Сталина. Тем временем турецкие лидеры, напуганные натиском СССР, устремились в НАТО. Далее же — американские ракеты «Юпитер» появляются в районе Измира, советские — на Кубе, и в результате — мир балансирует на грани ядерной войны в ходе Карибского кризиса.

Сегодня сохранение Турции в Европе — большая проблема для самой Европы. В Кремле же серьезно опасаются, что через черноморские проливы с легкостью пройдут уже не только боевые корабли НАТО с грузом «бутилированной воды», но и фрегаты альянса с новейшей противоракетной системой «Иджис». А тут еще проекты газового экспорта, Сочинская олимпиада… И приходится обещать Анкаре атомную электростанцию стоимостью 20 млрд долларов в то время, когда России самой нужны огромные финансовые ресурсы для ускоренного развития. Вот такая цена той исторической ошибки — «полупобеды» 1878 года.