Начало жизни государя-реформатора

И рождение, и жизнь, и смерть японских властителей были обставлены массой ритуалов. Когда Ёсико, наложница императора Комэя, разрешилась от бремени, на дворцовой кухни потушили огонь. Рождение считалось ритуально оскверняющим (как и смерть, о которой император должен был говорить лишь иносказательно). Борьба со всевозможными порчами и сглазами при дворе Киото способна вызвать удивление, если не подозрения во вменяемости. Но нужно понимать ситуацию: суеверия возникают там, где человек неспособен справиться с судьбой. А это и в самом деле так.

Отец ребенка пребывал «по долгу службы» в неподвижности, поэтому выход в город и паломничество к святилищу (сидя в паланкине) был событием, выходящим за все рамки обыденного. Опять же «по долгу службы» он употреблял большое количество алкоголя. И скончался Комэй в 36 лет — даже по тем временам он был еще вполне молод.

Дворцовые дамы отличались изнеженностью, а значит, тоже были не вполне здоровы. К тому же, не надо забывать о степенях родства в придворных кланах. Этот круг был очень узок. Поэтому было большим везением, когда принц доживал до взрослого возраста. У меня нет статистики детской смертности в тогдашних крестьянских семьях Японии. Но сомнительно, что в более или менее сытые годы она могла быть больше, чем в семьях высшей аристократии страны. А младенческая смертность — показатель весьма грозный…

Вот поэтому ничего не оставалось делать, как обращаться к высшим силам и обеспечивать магическую защиту. Новорожденного принца охраняли собаки из папье-маше, на его лбу выводили иероглиф «собака» — все с теми же охранными целями. Поэтому при каждом перемещении младенца в комнате разбрасывались рисовые зерна из ведра с двумя белыми шнурами, на которых завязывали узел, когда ребенок чихал. Узлы заменяли нашу кукушку — считалось, что чем больше дитя чихнет в первую неделю, тем дольше будет жить.

Ну, а про астрологические предсказания и говорить не приходится — без них нельзя было ступить и шагу.

Императору показали принца только по прошествии месяца. Визит от дома матери (где родился младенец) ко дворцу был нелегок: паланкин несли особым маршрутом.

Если в Японии было принято, чтобы покойные императоры просили разрешения об отставке, если там награждали придворными рангами министров, умерших десятки и сотни лет назад, а то и жаловали ими богов, то нет ничего удивительного и в другом. А.Н. Мещеряков упоминает о записи в летописи «Мэйдзи тэнноки»: «Комэй одарил сына амулетами и игрушками. Принц не остался в долгу — от его имени император получил 100 золотых монет, превосходную бумагу, водоросли, сушеного леща, бутылку сакэ и свежую рыбу, которая была возложена на алтарь во дворцовом синтоистском святилище».

Такой вот младенец, отлично знающий ритуал…

Воспитывался принц в материнском доме, окруженный сотнями ритуалов, традиций и предписаний. Обычным подданным показываться на глаза было нельзя — страшно опасались самого банального сглаза. Если он и передвигался по улице, то в закрытом паланкине. Когда же трехлетнее дитя наотрез отказалось от паланкина, пришлось взять его на руки, а весь путь от дома до дворца перегородить занавесками.

Считалось, что материнские права принадлежат главной жене императора — Тёси, — но роль биологической матери отнюдь не отрицалось. На самом деле, все это можно объяснить очень просто: никто в этом обществе не мог принадлежать самому себе. Даже мать наследного принца. Даже сам принц. Даже император.

На восьмой год жизни мальчик приступил к обучению — естественно, с ним занимались во дворце, не вполне ясно, каковы были его успехи, но, суля по всему, он не смог бы стяжать славы императоров периода Хэйан, заслуженно считавшихся первыми каллиграфами в стране. Известно о том, что излишней усидчивостью принц тоже не страдал. Впоследствии Мэйдзи жалел об этом, уже на склоне дней он сложил вполне самокритичное стихотворение (его приводит А.Н. Мещеряков):

Жаль мне теперь,

Что ленился тогда

Учиться писать.

Думал только