ПОСЛЕДСТВИЯ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ. СОЦИОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ: АБАНГАН, САНТРИ, ПРИЯИ, ХРИСТИАНЕ

Колониальная Индонезия вступила в новейший период истории как аграрно–сырьевой придаток империализма, рынок сбыта промышленных товаров, источник дешевой рабочей силы и сфера приложения иностранного капитала. Государственная эксплуатация трудящихся, монопольно–крепостническая по своему характеру, непосредственно сменилась частномонополистической. Процессы развития капиталистического уклада, формирования современных классов и наций развернулись в Нидерландской Индии (НИ) уже в эпоху империализма и отличались поэтому большим своеобразием.

Послевоенные годы (1919—1928), за исключением короткого кризисного периода, экономисты Запада характеризуют как «годы процветания НИ». Так, средние ежегодные прибыли плантаций от каучука достигали 40%; кофе, табака, чая, пряностей — 30; сахара — 20%. Эти товары и минеральное сырье (нефть, олово) пользовались устойчивым спросом, цены были высокими. Капиталистические монополии и компрадорская буржуазия обогащались. Невероятно возросли темпы колониального ограбления. В 1928 г. только Голландия выкачала из своей колонии около 320 млн американских долларов — столько же, сколько было получено Ост–Индской компанией за два века ее владычества или голландским государством за сорок лет действия «системы принудительных культур». Затем разразился «великий экономический кризис», затянувшийся в Индонезии с 1929 по 1936 г. Экономический подъем начался лишь в 1938 г., в частности, в связи с подготовкой капиталистических держав к войне.

Бурная экспансия частного иностранного капитала заметно изменила демографическую ситуацию. В 1870 г. в НИ находилось около 35 тыс, европейцев, в подавляющем большинстве голландцев[1]. В 1940 г. число европейцев возросло уже до 280 тыс., причем преобладающими фигурами становятся предприниматели, управленческий аппарат фирм и плантаций, «люди свободных профессий» — частнопрактикующие врачи, юристы, учителя и т. п. Число китайских, арабских, индийских иммигрантов, имеющих промежуточный статус «азиатов–чужеземцев», с начала века удвоилось и в 1930 г. составляло соответственно 1233; 70 и 30 тыс., тогда как численность коренного населения достигла 59 млн человек (в 1940 г. — 70 млн.) Поданным 1936 г., национальный доход страны распределился следующим образом: индонезийцы (97,6% населения) — 20%; китайцы[2], арабские, индийские иммигранты (около 2%) — теже 20, а менее 0,4% европейцев, американцев, японцев — 60%;

Голландия могла удерживать свою колонию, лишь продолжая политику «открытых дверей», т. е. беспрепятственно допуская в экономику НИ капитал других держав. Если в 1900 г., западные инвестиции (около 312 млн. ам. долл.) были почти целиком голландскими, то в 1937 г. объем вложений превысил 2260 млн долл, и распределялся следующим образом: Голландия — 73%; Англия — 14; Франция — 2; Япония, Италия, Бельгия — по 1%.

Очевидно, что вследствие высокого уровня конкуренции неиндонезийского капитала процесс формирования яванской торговой и промышленной буржуазии был крайне затруднен. Число промышленных предприятий, принадлежавших лицам коренной национальности, не превышало 4 тыс., на каждом из них трудились в среднем 5—6 человек — всего 5% от общего числа рабочих (1920 г.). Лишь исключительные размеры эксплуатации наемных рабочих (в том числе и докапиталистическими методами), что обеспечивало низкий уровень издержек производства, позволяли индонезийским предпринимателям кое–как сохранять конкурентоспособность. В сфере обмена им доставались крохи, оставленные за ненадобностью крупным (европейским) и средним (китайским, арабским, индийским) капиталом. Поэтому свои скромные накопления индонезийская предбуржуазия предпочитала вкладывать, как правило, в скупку земель (у государства, разоряющихся крестьян). Это была единственная область, где колониальное законодательство ограждало предпринимателей коренной национальности от иностранной конкуренции (включая самих голландцев и «азиатов–чужеземцев»). В 1925 г. число индонезийцев–собственников 17 и более га земли возросло до 3,4 тыс. человек, втрое перекрыв уровень 1904 г. Однако и здесь им было не под силу конкурировать с крупными плантационными хозяйствами на арендованных землях[3]. Средние размеры плантации европейской акционерной компании достигли 942 га, европейской индивидуальной фирмы — 275, китайского арендатора — 124, тогда как яванца — лишь 27 га. Поэтому местные землевладельцы предпочитали не создавать плантации, а сдавать свои земли мелкими участками в кабальную аренду крестьянам. Так укреплялся слой новых помещиков —_: преимущественно абсентеистов. Значительная часть их формировалась из сельской верхушки. Казалось, что после далеко зашедшего распада общины, перехода к индивидуальному налогообложению, сокращению в законодательном порядке должностных участков деревенской верхушки пришел конец ее власти и богатству, зиждившимся отчасти на исключительном праве сдавать плантаторам Запада общинные земли. Действительность была иной. Влияние лура (старосты) даже возросло, но теперь базировалось на новой основе: будучи самым богатым в деревне, он скупал наделы общинников и превращался в нового помещика. В 1932 г. лура принадлежали на Яве 350 тыс. га лучших земель (то есть значительно больше, чем до реформы). Денежные доходы их также увеличились за счет возросшей эксплуатации крестьян. Как метко заметил голландский экономист Буке, по мере экономического развития Голландская Индия не становилась «более капиталистической», а лишь все более «эксплуатировалась капиталистическими методами».

Иным было положение на Внешних островах, особенно на Суматре и Сулавеси. Здесь (до кризиса 1929—1936 гг.) устойчиво росло число индонезийских мелкотоварных хозяйств, поставляющих непосредственно на мировой рынок выращенные ими каучук, копру, орех масличной пальмы, табак, перец и т. п„ в результате там быстрее складывалась сельская буржуазия. Вследствие главным образом ее усилий доля индонезийских экспортеров выросла в общем вывозе сельскохозяйственной продукции с 10 (1900 г.) до 40% (1938 г.). Однако в целом по стране за период 1925—1940 гг. предпринимательская прослойка состоятельных индонезийцев численно сократилась, несмотря на значительный рост народонаселения.

Формирование рабочего класса развернулось лишь с 70?х гг. XIX в., причем складывался он преимущественно на иностранных предприятиях: в горнодобывающей промышленности, на транспорте, в типографиях, доках и железнодорожных депо, на сахарных заводах. Численность промышленного пролетариата в середине 30?х гг. не превышала 560 тыс. человек (включая горнодобывающую промышленность и железнодорожный транспорт). В мелкой кустарной промышленности было занято 2,2 млн человек. В сельском хозяйстве трудилось около 1 млн постоянных рабочих (от 260 до 400 тыс. из них составляли законтрактованные в Южном Китае или на Яве кули Внешних островов). Контрактацию и связанные с ней специальные уголовные законы начали понемногу отменять в начале 30?х гг. (главным образом ввиду начавшегося кризиса), но все же они просуществовали до японского вторжения. Число сезонных рабочих и кули на плантациях составляло еще 1,65 млн человек.

Степень эксплуатации пролетариата была исключительно высока. Рабочее законодательство отсутствовало. Существовала откровенная расовая дискриминация в оплате рабочей силы: дневной заработок индонезийского рабочего (от 0,16 до 0,62 гульдена у разных категорий) зачастую был ниже часовой зарплаты рабочего–голландца. На предприятиях: с использованием механической энергии работало¹ не более 300 тыс. человек. Воздействие мелкокрестьянской массовой психологии на рабочих оставалось очень сильным.

Вместе с тем степень концентрации пролетариата была довольно высокой; он формировался сразу как общеиндонезийский класс, далеко опережая в этом национальную буржуазию, причем не только на Яве, но и на Внешних островах. Соединение в общем русле антифеодальной, антиколониальной и классовой борьбы, раннее формирование рабочих профсоюзов, роста классового самосознания пролетариата — все это революционизировало рабочий класс и давало ему веские основания претендовать на видное место в национально–демократическом движении.

Неуклонно ухудшалось положение крестьян. Класс–сословие феодального общества разлагался ускоряющимися темпами. Экспансия капиталистического плантационного хозяйства стимулировала развитие товарных отношений, процесс обезземеливания крестьянства. Уже в 1930 г. всеми видами аренды и «Частными землями» было охвачено почти 1,5 млн га (около 44% лучших поливных земель Явы), причем обрабатывалась лишь половина, остальные придерживались про запас (арендные ставки были крайне низкими). К 1940 г. около трети крестьян совершенно лишились земли. Из оставшихся 70% семей владели участками менее трети га (что исключало возможность прожить без приработков); 25% —от 1/3 до 1 га, и лишь 0,5% землевладельцев имели участки свыше 5 га. Там, где общинные отношения, были изжиты[4], утратившие землю крестьяне превращались в рабочих–издольщиков, не получавших и трети урожая. На тех землях, где община сохранилась, крестьянину приходилось закладывать ростовщику свой урожай на корню, рассчитывая в лучшем случае на половину урожая. И здесь крестьянин тоже фактически становился батраком на собственной земле.

Батраки, поденные и сезонные кули и бедняки составляли в 1925 г. до 62% сельского населения. Их среднегодовые доходы на семью колебались от 40 до 58 ам. долл. Да и доходы среднего крестьянина не превышали 120 долл. Помимо ренты крестьянин нес барщинные повинности в пользу феодала, а также деревенской верхушки (от 12 до 35 дней ежегодно). Кроме того, он был обязан уплачивать налоги: подушный, водный и др. — в пользу колониальной администрации (12—15% от доходов).

Медленное, мучительное внедрение капиталистических отношений в экономику яванской деревни и связанные с этим обезземеливание сельского населения, рост налоговых тягот, а также расширение круга эксплуататоров за счет ростовщиков, скупщиков, плантаторов, новых помещиков вынуждали крестьян обменивать на деньги даже часть необходимого продукта, что в конечном счете приводило к пауперизации сельского населения. Голландские социологические обследования 1924 и 1936 гг. показали, что «земледелец питается хуже, чем до войны, и получает меньше в обмен на свой избыточный продукт». Несколько лучшим было положение крестьян на Внешних островах, где доминирующей фигурой был в 20—30?е гг. мелкий товаропроизводитель, середняк (32% самодеятельного населения). Поднимая одно стихийное восстание за другим, ведя борьбу под средневековыми мессианскими и хилиастическими лозунгами, крестьяне как сословие проявили полную неспособность к организованной борьбе. В создавшихся условиях их могли возглавить и повести за собой либо пролетариат, либо буржуазия.

Феодальный класс на Яве, если не считать семейства четырех сохранившихся на острове владетельных князей, выродился в феодально–бюрократическую прослойку прияи, которая составляла низший, отчасти средний слои центрального государственно–административного аппарата (и практически весь местный). Колонизаторы экспроприировали экономическую основу; господства яванских феодалов — их земельную собственность. Прияи сохранили лишь небольшие земельные участки при своих резиденциях и право на безвозмездный труд крестьян по их обработке. На Внешних островах феодально–помещичья верхушка крупных султанатов сохранилась, удержала свои домены, право на барщинный труд крестьян и феодальную ренту и даже численно возросла вследствие продолжавшегося процесса феодализации на ряде территорий в результате постепенного распада родоплеменных отношений. Но свобода действий феодалов и там резко ограничивалась колонизаторами, лишившими местную аристократию не только политической власти, но и права сдачи основных массивов земель в концессии, установившими над ней назойливую, мелочную опеку. Поэтому даже докапиталистические классы и слои, заинтересованные в сохранении феодальных и полуфеодальных отношений и форм эксплуатации, надеялись достичь обеспечения этого не в колониальной, а в независимой Индонезии.

Переход голландцев к частнокапиталистическим методам эксплуатации НИ, бурная экспансия монополий Запада потребовали создания широкого слоя служащих новой формации: администраторов и менеджеров компаний, клерков, бухгалтеров, телеграфистов и т. п., чтобы обеспечить дешевыми кадрами служащих как растущий госаппарат, так и потребности монополий. В результате принятых мер доступ индонезийцев и «азиатов–чужеземцев» в школы европейского типа (общеобразовательные и производственно–технические) был резко расширен, а число этих школ возросло. Часть детей индонезийской элиты стали получать высшее образование за границей.

Несмотря на это, система расовой дискриминации сохранялась. Верхушка госаппарата состояла из голландцев и индо — это была так называемая «европейская гражданская служба»; низы и отчасти средние слои чиновничества, состоящие из индонезийских прияи и хуацяо, представляли «туземную гражданскую службу». На уровне уезда (кабупатен) службы смыкались. В волости (кечамантан) функционировала уже только индонезийская, администрация. Когда при всех высших административных единицах (провинция, губерния, город, уезд) были созданы совещательные советы — раадс, выборы велись по трем этническим куриям. Так, в выборах в муниципальный совет Батавии в 1938 г. участвовало 8,5 тыс. голландцев, 0,7 тыс. «азиатов–чужеземцев» и менее 3,5 тыс. индонезийцев. Действовали цензы: грамотности (знание голландского языка) и имущественный (эквивалент годового дохода в 120 ам. долл.).

В первой четверти XX в. индонезийская интеллигенция подразделялась на несколько группировок. Прияи, представители аристократических кругов, составляющие костяк «туземной гражданской службы» (весьма престижной в глазах населения), проявляли недовольство жестким расовым барьером. Он преграждал им путь в высшие страты государственного аппарата[5], сокращая их оклады в три–четыре раза против жалованья голландцев, занимавших аналогичные посты. Их тревожило также стремительное внедрение в госаппарат хуацяо[6]. Политические устремления этой группы интеллигенции в начале рассматриваемого периода ограничивались стремлением, не меняя общественного и государственного строя, заместить максимум чиновничьих должностей. Эта группа служилой дворянской интеллигенции стала социальной основой умеренных националистических (часто локально–этнических) партий и союзов, профсоюза индонезийских служащих госаппарата. Она представляла феодально–националистическое, крайне умеренное крыло национального движения[7] и охотно шла на сотрудничество с колонизаторами в надежде на улучшение своего положения.

Второе, буржуазно–либеральное реформистское крыло, проявившее себя уже в середине 20?х гг., было представлено буржуазной интеллигенцией, хотя в определенной степени ее пополняли и выходцы из прияи. В рассматриваемый период развивалось оскудение этого последнего слоя: отпрыски многодетных семей прияи способствовали формированию буржуазной по ориентации группировки. В основном же это крыло складывалось из торговцев, служащих, священнослужителей и просто зажиточных крестьян. Апелляции к народу в их устах отражали намерение прежде всего упрочить свой социальный статус. Это буржуазно–реформистское крыло занимало в национально–освободительном движении центристские, либеральные позиции, но оставалось слабым прежде всего ввиду незрелости самой индонезийской буржуазии. Оно готово было на первых порах довольствоваться статусом доминиона для НИ в составе голландского «содружества наций», хотя конечной его политической целью была полная независимость.

Гораздо радикальнее была по своим устремлениям разночинная по своему происхождению, мелкобуржуазная по образу жизни революционно настроенная интеллигенция. Получив среднее или высшее образование (нередко в метрополии), она либо пополняла категорию «лиц свободных профессий» (частнопрактикующих врачей, юристов, журналистов, учителей частных школ и т. п.), либо вообще оставалась без работы. Последние, так называемый «интеллектуальный пролетариат», уже к середине 20?х гг. составляли не менее 13% образованных индонезийцев. Эта группа не только выдвинула из своей среды большинство лидеров революционно–националистического антиколониального движения, но одна из ее фракций оказалась способной стать и проводником идей социализма в рабочем движении. Именно этой группе) удалось привести в движение широкие массы городского пролетариата и крестьянства, эта группа социал–революционеров проявила себя прежде всего в КПИ, в профсоюзном движении, в НПИ и других радикальных националистических партиях 30?х гг.

* * *

Однако для понимания общественных процессов начала XX в., идейных побудительных мотивов, движущих индонезийцами, прежде всего яванцами, одной классово–социологической системы недостаточно. Необходимо также учесть как социоконфессиональные, так и социокультурологические императивы. Религиозные верования жителей «мусульманской» Явы носят синкретичный характер. На исконные анимистические верования, перемешиваясь с ними на всем протяжении ее истории, накладывались (в разных районах с разной интенсивностью) заимствованные религии. Одна из них, политеистический индуизм с культом даря–бога, особенно закрепился при дворах яванских феодальных владык, среди сановной бюрократии. Монотеистический ислам особенно глубоко внедрился в прибрежных территориях Явы и ряда других островов, вдоль международных торговых путей. Смешение в разных пропорциях этих религий и верований обусловило складывание трех социокультурных стереотипов, выделяемых самими яванцами и в конечном счете опирающихся на три социальных слоя. Один из первых западных исследователей проблемы американец К. Герц характеризует их так: «Абанган — … течение, делающее упор на анимистический аспект всеобъемлющего яванского синкретизма и широко соотносимое с крестьянскими[8] элементами населения; сантри—… подчеркивающие исламские аспекты синкретизма и в целом принадлежащие к торговым элементам (равно как и к определенным[9] слоям крестьянства), и прияи, подчеркивающие индуистские аспекты и относящиеся к бюрократическому элементу, — вот три эти суб–традиции».

Лица, считающие ислам руководящим началом во всех (в том числе политических) деяниях человека, сведущие в мусульманской догматике, обрядности, морально–правовой системе ислама (шариате), неукоснительно их придерживающиеся и воинствующе требующие того же от других, получили на Яве прозвище сантри. Многие из них окончили мусульманские школы (песантрены), совершили хадж, были имамами, служками при мечетях и т. п. Сантри представляли преимущественно буржуазные, отчасти мелкобуржуазные слои деревенских эксплуататоров, кулачество, средних и часть мелких национальных торговцев.

Более многочисленна социокультурная группировка абанган, Это номинальные, «статистические» мусульмане, лишь эпизодически отправляющие обрядовые ритуалы, пренебрегающие шариатом ради обычного права — адата — и тяготеющие к анимизму, культу духов предков, часто к мистицизму. Их мировоззрению присущ примат мирского над религиозным. Абанган представлены пролетарскими и промежуточными слоями (предпролетариат, ремесленники, городские низы) и крестьянством, преимущественно бедным.

Противоречия, между сантри и абанган обычно принимали острый, нередко антагонистический характер. Воинствующие сантри клеймили своих оппонентов как маловеров и даже еретиков, лжемусульман, грешащих политеизмом и мистицизмом, и стремились «повернуть их к истинному исламу». Абанган же насмехались над «начетничеством, фарисейством, арабофильством» сантри, их высокомерием и верой в собственную непогрешимость; осуждали их как «отступников» от обычаев и традиций родины.

Что касается прияи, то это была узкая, как правило, получившая начатки западного образования аристократически–чиновная прослойка, в основном образующая среднее и низшее звено яванской колониальной администрации. В постколониальном обществе они воспроизводили себя уже как служилая интеллигенция, «люди свободных профессий» — словом, часть «новых средних слоев». При схожем с абанган «поверхностном исламизме» они тяготели к культивировавшейся в прошлом индуистско–яванской религии. Как и абанган, они нередко склонялись к «кебатинан» — мистическим, часто неисламским учениям и сектам, которые были еретическими в глазах ортодоксальной мусульманской религии. В противоборстве сантри и абанган, естественно, прияи стояли ближе к последним, хотя и не упускали возможности подчеркнуть свой более высокий социальный и культурно–образовательный статус.

Христиане (католики и протестанты), проживающие преимущественно на окраинах архипелага, составляют четвертый социокультурный тип; Противоборствуя с воинствующими мусульманами–сантри, они выступали естественными союзниками абанган. Опираясь в общественных низах на крестьянина, мелкотоварного производителя, они вместе с тем выдвинули (ввиду более высокого уровня образованности) относительно больше представителей новых средних слоев, гражданской и военной интеллигенции, чем яванцы.

Но разграничительная линия между социально–политическими и культурно–религиозными ориентациями индонезийца пролегала не только по классово–конфессиональной линии, но и но антиномии традиционалист–модернист. Первый воспринимает сложившийся общественный, политический, религиозный и общинный порядки как нечто данное, естественное и должное; склонен повиноваться традиционным авторитетам, настороженно относиться к переменам, особенно привнесенным извне.[10] Модернист же рассматривает общество как подверженное переменам, склонен ставить под сомнение установившиеся авторитеты и ценности, полагаться на рациональные решения, обращаться к опыту Запада, «более цивилизованных» европейских или арабских стран[11].

Накладываясь друг на друга, вышеприведенное социокультурное деление и антиномия «модернист–традиционалист» производят широкий диапазон общественно–политических и идейнокультурологических течений (алиранов), являющихся моделями социальной интеграции, часто межрегионального и межэтнического характера. Как правило, в физическом своем проявлении алиран — это политическая партия, окруженная гроздью общественных организаций — профсоюзных, молодежной, женской и т. п., — ориентирующихся на нее. Взаимодействие 7— 10 таких алиранов, как увидим ниже, во многом определяло течение и своеобразие индонезийской политической жизни как в межвоенный, так и в послереволюционный период.