Неужели согнуться?

Неужели согнуться?

И трудно сказать, что сильнее всего поддерживало меня в тюремные дни и месяцы, в минуты уныние и отчаяния.

Может быть, эта вот преданность молодой семье моих друзей, с которыми я был связан тысячами лирических нитей душевной спайки.

Может быть, сознание того, что молодежи нужна помощь в ее исканиях политических путей, в ее борьбе за свои идейные и моральные установки, и что я солдат общего фронта.

Может быть, просто здоровое спортивное чувство состязание с сильным противником и нежелание признать себя побежденным…

Трудно анализировать поступки и решение прошлого, особенно когда они принимались в такое бурное время. Теперь, уже издали по времени, я думаю, что моими решениями руководило не столько сознание политического долга и не столько даже эмоция какого-то подвига борьбы против советской власти, сколько просто здоровый сильный национальный инстинкт. Белой Армии не было, но Белая Идея любви к России оставалась неразрывно связанной с нитями души.

И, сопротивляясь советскому гнету и поддерживая в этом молодежь, — сохранялся какой-то душевный покой и чувство уважение к себе.

Сдаться — значило бы, прежде всего, плюнуть самому себе в душу…

Пружины моего «я» не были сломаны. И тюрьма только закалила их…

Как просто звучит: «Прошел год!…»

Год… 12 месяцев видеть синее южное небо, покрытым железным переплетом решеток…

Дни этого года шли с ужасающей медленностью, но когда он минул, казалось, что прошел какой-то миг кошмара и все было сном…

После настойчивых хлопот я был освобожден досрочно (начальник тюрьмы дал мне, между прочим, такую характеристику: «тип, определенно, не преступный»)…

И опять я в АРА, радушно принятый американцами, и опять со скаутами, в своей семье.

Горе ослабевшим!

Как приятно свободным идти по знакомой улице!..

— Борис Лукьянович! Вы ли это? — слышу я сзади удивленный голос.

Оборачиваюсь и вижу знакомое лицо старика Молчанова, очевидно, вернувшегося из ссылки. Мы сердечно обнимаемся.

Лицо старика было печально и утомлено, а белые пряди седин его длинной бороды стали заметны еще резче. Рассказав свои новости, я спросил:

— Что это у вас, Евгений Федорович, такой вид больной? Что-нибудь случилось?

— А вы еще не слыхали?

— Нет.

— Аля недавно умер, — тихо сказал старик, опустив голову.

— Аля? Ваш Аля? Что с ним сталось?

— Да, вот, попал как-то под дождь, да еще ледяной ветер. Промок, простудился и слег. Доктора нашли скоротечную чахотку. Месяц только и промучился бедняга.

— Боже мой! Ведь молодой организм!

— Эх, молодой! Знаете, Борис Лукьянович, нынешняя молодежь слабее нас, стариков. Вы ведь помните, как ему приходилось работать в порту. Из последних сил. А питание-то какое было — черный хлеб, да и то не вдоволь. Семью выручал! Славный мальчик был.

Старик помолчал несколько секунд, и лицо его словно закаменело в гримасе боли.

— Что-ж, видно, силы были подорваны, — словно справившись с самим собой, продолжал он. — Доктор так и говорил: исчерпаны запасные силы организма. Нечем бороться с болезнью. Так и погиб…

Я молча пожал его руку.

— Ну, что-ж, Божья воля, — тихо сказал старик. — А о Николае Александровиче, начальнике отряда на Романовке, вы ничего не слыхали?

— В тюрьму новости не доходили. А что с ним?

— Едва, едва на тот свет не попал.

— Как это?

— Под суд попал… Ба! Да вот и Ларочка. Она лучше меня эту историю знает… Это еще без меня было.

Навстречу нам действительно шла помощница Владимира Иваныча по работе с девочками, студентка Лариса.

— Вы, Борис Лукьяныч? — радостно воскликнула она. — На свободе уже? Трудновато пришлось вам в тюрьме?

— Пустяки! Скауты в огне не тонут и в воде не горят. Расскажите лучше, Лариса, что там с Николаем Александровичем вышло?

Лицо девушки сделалось серьезным.

— Что вышло? Да едва не погиб наш друг Багреев. Если-б не депутация рабочих со слободки Романовки — не быть бы ему живым.

— А в чем его обвиняли?

— В получении взяток и вымогательстве.

— Не может быть? — поразился я. — Не похоже это на Николая Александровича. Да и он так скромно жил…

— Я тоже не поверила бы, да на суде Багреев сам признался. И даже открыто, без всякого давления.

— Сам признал?

— Да, он так и сказал. Его спрашивает председатель суда: «Брали взятки»? — «Брал», отвечает. «Значит, признаете себя виновным?» А он этак спокойно и холодно: «Признаю»… Публика, знаете, так и ахнула. Мы все так и замерли… Господи, думаем, — губит себя Николай Александрович. Ведь под расстрел попадет…

— А как же это вышло? Зачем ему это надо было?