Апостолы скаутизма
Апостолы скаутизма
В строительном отделе — низком деревянном бараке, наскоро сколоченном из «горбылей», за чертежным столом склонились рядом две головы — Петро и Саша. Их положение в нашей скаутской семье исключительное — это наш «суд чести», наша скаутская совесть. Их моральный авторитет стоит так высоко в наших глазах, что каждый из нас старается оценить свои поступки и решение под их углом зрения. И если лица Петро и Саши омрачаются, каждый из нас чувствует себя пристыженным.
Сколько раз вопрос: «а как бы посмотрели на это „наши судьи“?» — останавливал многих из нас от поступка, спорного с точки зрение морали скаута.
Нижегородец Саша — это тип русского идеалиста. Худощавый и нежный, с большими серыми глазами и мягкой улыбкой, он всегда невольно напоминал мне Алешу Карамазова, который, по образному выражению нашего скаутского поэта:
«С отчаянием во взоре
У Бога вопрошает,
Зачем Он создал мир,
Во зле погрязший?…
Его душа, как нежная мимоза,
Его вопрос, как острая стрела…»
Ложь и неправда жизни жестоко бьют и ранят его душу. Трудно живется ему среди окружающего гнета и произвола, и ему больно видеть, как некоторые из нас ищут и находят компромиссные пути для деятельности даже в этих условиях…
Я часто чувствую и на себе его грустный испытывающий взгляд и знаю, что ему больно видеть меня в кругу тюремщиков, чекистов и наших «красных жандармов». Он согласен с тем, что занимаемое мной положение дает мне возможность помогать многим, что это неизбежный компромисс в суровых условиях лагеря, но он не боец, а идеалист-мечтатель, и его душе тяжело. Инстинкт борьбы ему чужд.
Другой чертежник — Петро, такой же славный юноша, прямой и стройный, с ясным бесхитростным умом и безмятежным сердцем. К нему как-то не пристает грязь жизни. Он находит силы в самом себе, чтобы спокойно переносить свое положение. Никто не слыхал от него ни одной жалобы и резкого слова осуждения. Он всегда старается вдуматься в причины поступка, в причины ошибки, и его мнения, в противоположность суровому суждению Саши, всегда снисходительны и человечны. Саша судит поступки с точки зрение скаутской морали, Петро оценивает их, еще и снисходя к человеческой слабости, учитывая ненормальную обстановку жизни и считая наши скаутские законы только недостижимым идеалом, уклонение от пути к которым неизбежны.
И резкость и некоторая нетерпимость Саши удивительно сочетаются с человечностью и снисходительностью Петро, и многие из нас, после разговора с нашим «судом чести», уходили как-будто морально просветленные… Когда я вспоминаю об этих цельных натурах, в ушах невольно звучат стихи московского скаута:
«Ни горы, ни море,
Ни небо, ни степи,
Ни лица людей и ни тело;
Самое прекрасное,
Что есть на земле и в искусстве,
Это — душа человека…»
Ребята встречают меня ликующе, и их рукопожатие особенно сердечно. Ведь сегодня день нашей радости, праздник скаутов всего мира, и их глаза сияют…
И, уже уходя, я вижу с дороги, как через грязное стекло, заткнутое сбоку куском пакли, кивают мне радостные лица наших «апостолов скаутизма», как с ласковым уважением зовем мы Сашу и Петро…
Медвежий тюлень
У большего буксирного парохода, ре монтирующегося и вытащенного на берег, раньше, в дни славы монастыря, называвшаяся «Архистратигом Михаилом», а теперь переименованного в «Энгельса», я не без труда нахожу нашего славного Глеба.
Он у нас штурман дальнего плаванья… Да и кого только нет среди скаутов, сосланных на Соловки! Мы частенько смеемся, что если бы ГПУ, вместо Соловков, послало нас с нашими герлями на какой-нибудь необитаемый остров, наша республика была бы лучшей в мире…
Судьба нашего Глеба сложилась особенно обидно. Сын адмирала (Н. Ф. Бострем), он кончил курс учебы в Англии и приехал перед самой революцией в Россию, чтобы отдать свои знание родному флоту. Но не довелось ему поплавать на вольных кораблях по свободным волнам со своей молодой, женой-скаутом… Теперь он плавает на баржах, катерах и пароходах, принадлежащих ГПУ, и по морю, которое с полным правом можно бы было назвать морем «полярной каторги»…
Широкоплечая, медвежья фигура Глеба рисует его каким-то увальнем, каким-то моржом. И, действительно, на суше он как-то вял, неповоротлив и почти сонлив. Но как-то мне довелось видеть его на воде: он преобразился в родной стихии, стал совсем иным — быстрым, точным, стремительным, настоящим «морским волком». Помню, как весело сияло его лицо, когда его буксир в шторм точно развернулся и цепко пришвартовался к пристани…
Но сейчас он на берегу. Он медленно откладывает в сторону английский ключ, методически и аккуратно вытирает куском пакли свою ладонь от масла и копоти и долго и крепко трясет мою руку, весело улыбаясь. Он, наш Глеб, не разговорчив. Да и все понятно в день 23 апреля в крепком рукопожатии двух скаутов, запертых на страшном острове…
* * *
Измученным и продрогшим возвращался я домой после своего «парада в рассрочку». Но на душе было светло и радостно.
Медленно шел я мимо величественной кремлевской стены, пытаясь проанализировать всколыхнувшие мою душу впечатление сегодняшнего дня…
Вот сколько их, моих братьев по скаут-значку и Соловкам! Все разные, каждый характерен по своему, а вместе с тем, в каждом из них есть что-то одинаковое, что-то душевно высокое и крепкое. Недаром ведь со всех концов России прислали сюда, в этот полярный лагерь, самый суровый и страшный, именно эту молодежь…
Что же заставило их не сдаться перед мощью ГПУ? Что дало им силы не отступить перед перспективой исковеркать свое будущее и, может быть, даже заплатить головой за свое сопротивление?
Да, все они скауты… Но как могло случиться, что идее воспитание молодежи, брошенная почти 30 лет тому назад не педагогом, не ученым, не философом, не учителем жизни, а простым боевым английским офицером, так овладела молодыми сердцами, что в дни испытаний подняла тысячи их на геройские подвиги?
Ведь вся безнадежность и опасность сопротивление была ясна каждому. Идти со своей идеей и молодым задором против колоссальной мощи ОГПУ было бы как-будто бы так легкомысленно. Так что же питало гордость и несгибаемость этой молодежи в ее заранее обреченной на неудачу борьбе против давящей лапы ГПУ?..
Эта мысль захватила меня. В самом деле, как определить ту силу, которая побудила безоружную молодежь бесстрашно смотреть в свирепые глаза террора и даже здесь, в самой пасти ГПУ, не признавать себя побежденной и раздавленной?..
Я вспомнил сотни и сотни скаутов, их жизнь, их чувства, надежды, стремления, еще раз мысленно пробежал глазами по рядам моих соловецких друзей, заглянул вглубь своей души и уверенно ответил:
Мы не сдались потому, что нам было противно насилие над нашими убеждениями; потому, что мы не хотели согнуться перед властью грубой силы; потому, наконец, что никто из нас не чувствовал себя виновным перед своей Родиной-Россией, которой мы служили…
Мы не отозвались на предложение Комсомола — калечить детские души в отрядах пионеров, и не порвали нашей братской связи из-за страха перед репрессиями ГПУ. Мы честно и прямо называли себя скаутами и так же прямо выполняли свой долг, как мы его понимали.
Наша совесть и гордость не позволили нам понести к ногам ГПУ покаянной мольбы о прощении. Она диктовала нам прямой путь. Этот путь привел нас в Соловки. Ну, так что-ж?
Может быть, какой-нибудь скептик, волосы которого убелены пылью длинной жизненной дороги, и мог бы сказать нам тоном мягкого упрека:
— Разве стоило коверкать свою молодую жизнь из-за юной задорности и несгибаемости? Это ведь — детское донкихотство.
Но ведь мы боролись не за скаутскую организацию, не за право детей собираться в патрули, носить широкополые шляпы и ходить в походы.
Мы были солдатами великой армии молодежи, которая не пошла ни под угрозой нагана, ни за приманкой пайка по пути безбожия, интернационала и крови… В этой армии были бойцы разных степеней активности. Были и террористы, и боевики, и подпольщики, и политики. Скаутский отряд оказался носителем моральной силы нашей идеи. Он не успел сплотиться в кулак для политического сопротивления, но в сотнях и тысячах городов России он показал свою несгибаемость, свою моральную силу и с честью вынес первое испытание, которое судьба поставила на пути скаутского братства всего мира. Русские скауты показали, что Россия, национальная Россия, может поставить их в ряды тех сыновей, которые остались до конца на русском посту…
Мы не сдались, и грубая сила могла только разметать нас по всему лицу нашей Родины. Многие погибли под ударами террора, но в душе оставшихся, закаленных испытаниями, по-прежнему горит Огонек России.
И если когда-нибудь будет подсчитываться количество погибших на великом пути прогресса человечества, количество жертв в борьбе за идею правды и любви, — тогда молодежь всего мира с чувством гордости и уважение склонится перед памятью русских скаутов.
Ибо русские скауты даже в вихре пожара революции не склонили перед грубой силой своих знамен…