Весть «с того света»
Весть «с того света»
Медленной цепочкой тянутся дни. Они складываются в недели, в месяцы. На упрощенном календаре, выцарапанном гвоздем на стене моей тюрьмы каким-то моим предшественником, я уже отметил 4-месячный юбилей моего одиночного заключения. После первого допроса меня никуда не вызывали, и я стал чувствовать себя заживо погребенным в каменных стенах и как-то даже перестал ждать новостей.
«Воля» ушла в область каких-то далеких светлых воспоминаний давно минувшего, и стало казаться, что я уже годами живу в этой клетке. Нервы устали ждать, я единственной моей радостью стал солнечный луч, днем проникавший в мою камеру через верхний уголок окна, закрытого извне щитом.
Для меня этот луч был задушевным другом, сердечным приветом из другого, свободного мира.
Хотя величина освещенной солнцем поверхности была не больше тарелки, я вытаскивал табурет на середину камеры и, сняв рубашку, устраивал «роскошную» солнечную ванну, стараясь поочередно прогреть все стороны своего тела. И когда скудное тепло солнечного луча сквозь грязные стекла все же нагревало кожу, мне чудился залитый солнцем чудесный крымский пляж под безоблачным южным небом. Закрыв глаза, я почти наяву видел, как сзади грозной стеной вздымаются дикие скалы, впереди с легким рокотом набегает морская волна, обрызгивая ноги мягкой пеной… А сверху льется и льется золотой поток солнца, и все тело жадно пьет его живительную силу…
Волны фантазии так сладостно уносят вдаль из сырых стен тюрьмы! Не эта ли способность моего мозга создавать себе образы и работу в любых условиях спасла мои нервы от страшного перенапряжение в периоды таких испытаний?
А дни бегут… Только тот, кто потерял свободу или здоровье, может полностью ценить их значение…
* * *
Поздний вечер… Как обычно, я хожу по своей камере, уносясь мыслью за ее стены. Перед моим воображением проносятся величавые картины «Войны и Мира» Толстого, пестрым потоком сверкают приключение «Трех Мушкетеров», проходят суровые бои средневековья по романам Вальтер Скотта и Сенкевича, гремит работа Келлермановского «Тоннеля», сияет мягкий юмор и человечность Диккенса, звучат мужественные голоса героев Джека Лондона…
Шесть шагов… Поворот… Опять шесть шагов. Мигнет глазок в железной двери. Поворот. Перед глазами на темном фони неба силуэт решеток. Шесть шагов… Поворот…
В двери противный лязг ключа. Входит надзиратель.
— Как имя, отчество?
— Борис Лукьянович.
— Получите.
Он протягивает мне чем-то наполненный мешочек и листок бумаги.
— Распишитесь в получении, — равнодушно прибавляет он.
Я смотрю листок и невольно вздрагиваю. Почерк Ирины! Боже мой! Будто сияющий луч внезапно прорвался в мою тоскливую одиночку. Радостная волна заливает сердце и туманит глаза…
Вглядываюсь внимательнее. На бумажке, словно нарочно грязной и измятой, небрежно написано:
«Солоневичу, Борису Лукьяновичу.
Посылаю: Хлеб — 3 ф., сахар — 1 ф., картошка — 10 шт., лук — 3, сын — 1, огурцы — 3, рыбки — 2. Ирина. 7-10-26.»
Это первая передача. Слава Богу! Блокада, значит, прорвана, и в эту брешь влетела первая ласточка с воли.
— Можете проверить, — угрюмо говорит надзиратель.
Я еще раз перечитываю записку.
Глаза мои останавливаются на средней строчке. Что это? То ли «сыр -1», то ли «сын — 1». Ирина, конечно, хотела написать: «сыр — 1 фунт». Что это — нечаянно? Описка? Но как будто Ирина — не рассеянный человек.
Внезапно мой мозг прорезывает молния догадки. Сын, конечно же, с ы н, а не сыр… Этим путем она дает мне весть о рождении сына. Вот что обозначает эта «описка»!..
Я не могу удержать радостной улыбки. Быстро отвернувшись от надзирателя, я, не проверяя, расписываюсь в получении передачи и опять остаюсь один.
Сколько счастья ввалилось в мою камеру в течение одной минуты!
И привет от жены, и весть о рождении сынишки, и сознание, что меня поддержат, помогут и помнят…
Молодец Ирочка! Она, конечно, знала, что на записи при передаче съестного нельзя ничего писать, кроме сухого перечисление посылаемого. И она ухитрилась в голодном городе достать где-то сыру, и, изменив в записи одну букву, сумела через все осмотры ГПУ послать мне радостную весть…
Кто догадался бы, что «сын — 1» — это не простая ошибка?
Так узнал я о появлении на свет моего первенца, которому в честь скаутского патрона мы дали имя Георгия.
Где-то он сейчас, мой милый мальчик?..
В потоке сильных ощущений
Уже давно минуло 4 месяца моего заключения. Где-то в громадной машине ОГПУ решалась моя судьба. Где-то по отделам и следователям катилось мое «дело», и, наконец, колесики машины зацепили и меня.
В одну октябрьскую ночь в мою камеру вошло трое чекистов.
— Собирайтесь с вещами.
Спросить — «куда» и нарваться на грубый ответ я не хотел. Молча сложил я свои немудреные пожитки в спинную сумку, в последний раз оглядел свою камеру-клетку, где я был замурован более 4 месяцев и вышел. Вопрос — куда меня ведут — сверлил мозг. Куда-нибудь переводят или ведут в подвал для последнего разговора на языке револьвера? Каждый шаг казался часом и одновременно мелькал, как бешено ускоренный фильм. Коридоры и лестницы. Один чекист впереди, двое сзади. Я украдкой обернулся и заметил, что револьверы в кобурах. Отлегло от сердца. Уж если бы меня вели в подвал на расстрел, то, во всяком случае, револьверы были бы наготове. Ведь о том, что я имею славу чемпиона, боксера и атлета, мои следователи знали. И на покорного агнца как будто я не был похож. И вряд-ли мои палачи могли думать, что я покорно подставлю свой затылок, не дав себе радости последней — пусть безнадежной, но яркой — радости боя со своими убийцами.
Это, действительно, был бы «последний раунд» в моей спортивной и… не спортивной жизни…
Все ниже. Вот мы уже, кажется, в первом этаже. Проходим мимо подвальных дверей, и все мои нервы и мышцы напрягаются, будучи готовыми рвануться в яростную атаку.
Мимо… и мы выходим во двор. Вздох облегчение вырывается из моей груди.
Ночь. Каменный колодезь, стены которого освещены тусклым светом фонарей. Стены кажутся слепыми — все окна многочисленных камер закрыты жестяными щитами, и только внизу свинцовыми пятнами темнеют железные ворота.
Глухо ворчит мотор. Это знаменитый во всей России «Черный Ворон» — крытый фургон-грузовик для перевозки арестованных. О «Черном Вороне» знают буквально все. Он — символ бездушного, жестокого, таинственного аппарата ОГПУ. Если бы его стенки могли рассказать про все те слезы, тоску и отчаяние, которые он видел, — получилась бы потрясающая история человеческого горя…
Меня вталкивают в автомобиль, где уже набито столько людей, что трудно найти место для того, чтобы хотя бы стать. Дверь фургона захлопывается, мотор ворчит громче, гремят железные ворота, и мы едем по улицам.
Сколько раз, бывало, я сам встречал на улице эту мрачную черную машину и наблюдал, как украдкой, со страхом оглядывались на нее пешеходы. И сейчас, покачиваясь на ногах во тьме «Черного Ворона», я словно вижу, как шарахаются в сторону случайные прохожие, как тормозят при виде его запоздалые автомобили и трамваи и как безжалостно рвет вожжами морду своему коню испуганный встречей московский извозчик… Хриплый гудок «Ворона» раздавался непрерывно, словно требуя — «Дорогу красному террору».
Через, полчаса — мы во дворе Бутырок, громадного старого замка, переделанного в тюрьму. Всех нас, 40–50 арестованных, ведут внутрь кирпичного здание на «распределение».
Вдруг в толпе я замечаю знакомые лица. Это ко мне протискиваются сквозь людскую стену наши скауты — москвич Вася, который еще так недавно докладывал нам по пальцам о дяде Кеше, и другой, незнакомый, тоненький, как девушка, юноша, с нежным лицом и большими голубыми глазами.
— И тебя, значит, зацапали, дядя Боб? — весело спросил Вася.
— Как видишь. Со второго июня сижу. А вы?
— Тоже вроде этого. Говорили — скаутов по Москве больше 200 арестовано. Ты в одиночке сидел?
— Угу…
— Это уже хуже. Мы — в общей. Кое с кем встречались…
— А кто из наших ребят еще сидит?
— Да хватает… Скаутмастора то, конечно, все… Но и из младших тоже не мало… Даже герли лет по 15, и те посажены…
— А Серж?
— Как же, как же. Сидит где-то…
— Были сведение — добавил другой юноша, — что и в Питере тоже такая же история.
— Ну, бабахнули, значит, из ГПУ-ской пушки по скаутским воробьям! — засмеялся весельчак Вася. — Нашли, наконец, где самые страшные враги и крамольники обретаются…
— Связался черт с младенцами!
Несмотря на всю неприглядность обстановки, мы стали подшучивать над своим положением, и в искорках общего смеха и шуток стало отогреваться уставшее в одиночном заключении сердце…
«С такими неунывающими ребятами хоть куда отправляться можно!» — мелькнуло у меня в голове, но мне недолго пришлось на этот раз радоваться сердечному теплу нашей компании — меня отделили от всех и послали в одиночку.
Это двухнедельное заключение было раем по сравнению с Лубянкой. Я стал получать книги из библиотеки, 20-минутную прогулку и право на покупку продовольствие из тюремной лавочки. Особенно обрадовали меня книги. Я с такой жадностью набросился на них, что время мелькало совсем незаметно. Только долгое время лишенный права чтения, может понять, какое громадное наслаждение дают книги. После их появление в моей камере я не чувствовал себя одиноким, словно был незримо окружен величайшими людьми всех времен и народов и являлся песчинкой, связанной с миллиардами и миллиардами других, строивших историю культуры человечества. Опять со мною говорили великие умы и великие художники слова, и я уносился на крыльях их мысли и их фантазии далеко за пределы своей камеры…
Так шли дни… Наконец, в моей камере появилась жирная равнодушная физиономия «корпусного» — старшего надзирателя.
— Прочтите и распишитесь, — сказал он, протягивая мне бумажку. Содержание этой бумажки точно сфотографировалось в моей памяти:
Выписка
из постановление заседание Коллегии ОГПУ
от 20 сентября 1926 года
Слушали:
Дело No. 37545 гр. Солоневича, Бориса Лукьяновича, по обвинению его в преступлениях, предусмотренных в 61 статье Уголовного Кодекса.
Постановили:
Признать гр. Солоневича Б. Л. виновным в преступлениях по ст. 61 У. К. и заключить его в концентрационный лагерь на срок 5 (пять) лет. Выписка верна (подпись)
Печать (Коллегии ОГПУ).
Таков был финал моего очередного приключения. Пять лет каторжных работ…
Мысль забурлила пенистым водопадом, а сердце заныло… Пять лет молодой жизни скидывается со счетов… Да и каковы будут эти пять лет?..