Весна 1932

Весна 1932

— «Гражданин, вы арестованы»…

Боже мой! Опять эта фраза… Сколько раз пришлось мне выслушивать ее!..

На этот раз она была произнесена в моей маленькой комнатке в Орле. По приказанию из Москвы я опять был арестован и через 2 суток сидел в Центральной тюрьме ОГПУ, на Лубянке.

Те же картины опять стали проходить перед моими глазами — то же бесправие, тот же бездушный, жестокий механизм гнета и террора, те же камеры, переполненные придавленными страхом людьми.

Секундой мелькнула встреча с Сержем. Его похудевшее лицо невесело усмехнулось мне с высоты железной лестницы второго этажа.

— Боб, ты?

— Я… я… А ты здесь как?

— Да вот из ссылки, из Сибири, привезли этапом.

— А в чем дело?

— Да не знаю… Не забывают, видно!.. О Диме слышал? Расстрелян на острове в 1929 году…

Раздался чей-то окрик, и Серж скрылся в коридоре. Еще раз мелькнуло его лицо с деланной улыбкой, и он устало махнул рукой на прощанье.

В течение ближайших недель состояние моего зрение настолько ухудшилось, что мне удалось добиться осмотра врача и, благодаря счастливому стечению обстоятельств, попасть в больницу при Бутырской тюрьме.

Прошло три месяца, в течение которых я не только не получил обвинения, но даже не был допрошен.

Но вот, как-то поздно ночью, когда все уже спали, в палату вошла встревоженная сиделка.

— Кто здесь Солоневич?

Я отозвался.

— За вами из ГПУ приехали.

— А как: с вещами ехать или без вещей?

Сиделка ушла и через несколько минут появилась с таким же встревоженным врачом.

— Сказали — со всеми вещами. А зачем — не говорят. «Наше дело», ответили.

Делать было нечего. Я спустился вниз и сменил больничный халат на свое платье. Каптер, сам заключенный, смотрел на меня с искренним сочувствием.

— Ну, прощайте товарищ, — задушевно сказал он, пожимая мне руку. — Дай вам Бог.

Загудела машина, и в темноте ночи меня повезли на Лубянку.

Зачем?

Опять 4-й этаж. Опять, как 6 лет тому назад, «Секретный отдел». Следователь, маленький, сухой человек в военном костюме, стал быстро и резко задавать мне обычные вопросы.

— Да я столько раз отвечал на все это. Даже здесь, в этой комнате.

— Не ваше дело! — оборвал чекист. — Вы арестованный и обязаны отвечать на все вопросы. Скажите, с кем из молодежи вы встречались в Сибири, в Орле и при своих поездках?

— Да я только то и делаю всеми своими днями на воле, что встречаюсь с молодежью. Слава тебе, Господи, сам еще состою в этом почетном звании!

— Бросьте притворяться, — обрезал чекист. — Нас интересует, с кем из подпольной молодежи вы встречались. Перечислите нам фамилии этих лиц.

— Если вы спрашиваете про концлагерь — так там вся молодежь так или иначе контрреволюционна, конечно, по вашей оценке. А на воле я ни с кем таким не встречался.

— Ax, не встречались? — иронически скривился следователь. — А что такое СММ, вы не знаете?

— Слыхал, что это какое-то название группы молодежи, но подробней не знаю.

— Ах, тоже не знаете? И ни с кем из них не встречались? Так, так… И со скаутами и с соколами тоже не встречались?

— Что-то не приходилось.

— И что такое «Сапог» — не знаете?

— Да это шутливое название какого-то скаутского кружка.

— Ах, «шутливое»? А чем они сейчас шутят вам неизвестно?

— Нет.

— А с членами этого «Сапога» вы встречались за это время? Связь между вами продолжается?

— Дружба, конечно, остается. Но в Соловках и Сибири их не было.

— Значит, полная невинность? Ну, ну… У нас совсем другие сведения. Но не в этом дело. Не думайте, что мы вас забываем. Вот против вашей, как вы называете, «дружбы» мы-то и боремся. И этой «дружбы» мы вам проявить не дадим. Вы все у нас — как под стеклышком. Насчет своей дружбы и встреч забудьте!.. Можете идти.

— Позвольте, разве я не могу узнать своего обвинения?

— Это вас не касается.

— Тогда мне придется подать жалобу прокурору! Ведь скоро четыре месяца я сижу без обвинение и допросов.

Неожиданно следователь любезно улыбнулся:

— Ах, пожалуйста, пожалуйста! Если у вас есть свободное время и бумага — сделайте одолжение, пишите. Это, говорят, хорошо влияет на нервы и развивает терпение!..

* * *

Мое появление рано утром в больнице произвело настоящую сенсацию. Каптер, помогая мне переодеваться, радостно сияя, говорил:

— Боже мой!.. Это, ей Богу, в первый раз, как человек, взятый ночью в ГПУ, живой вернулся… Ну, счастье ваше, товарищ. Потом, ежели, Бог даст, выйдете — свечку Николаю Угоднику поставьте!..

Тучи над настоящим, как-будто разошлись — обвинение мне предъявлено не было, и появились некоторые шансы на благоприятный исход данного «сидения». На зато будущее было теперь покрыто непроницаемым, мрачным туманом. Слова следователя доказывали, что слежка за мной все еще продолжается, что мое «дело» никак не прекращено и что туда все время подкладываются новые сведение о моих встречах, разговорах, путешествиях, действиях и пр. По-прежнему я «плотно сидел на карандаше ОГПУ».

В просторечии это значило, что опять и опять будут аресты, по-прежнему все, кто будут со мной встречаться, неминуемо попадут под подозрение, и что я останусь приманкой, на которую ОГПУ будет вылавливать «контрреволюционную» непокорную молодежь.

Меня «обезвреживали» со всей тщательностью и цинизмом чекистского аппарата. Для молодежи, для своих друзей я уже ничего не смогу сделать… Вся моя деятельность была сжата суровыми рамками чекистского наблюдения…

* * *

Беспомощность и безвыходность давили душу.

Опять потекли «мирные дни» заключения. По-прежнему раз в неделю острый шприц протыкал глазные яблоки и вливал туда «физиологический раствор». И я потом ходил с кроваво-красными глазами и почти ничего не видел… Слепота, как и раньше, в Соловках, опять вплотную стояла рядом со мной…

* * *

Помню сравнительно небольшой эпизод, резко врезавшийся в серые дни больничной жизни. Этот тон был серый, конечно, только относительно. Постоянно случались драки, стрельба по беглецам, воровство, артистическое и даже изысканное. Дни проходили «не скучно»: то кого-либо вызывали на расстрел, то кто-либо освобождался, то какую-либо рассеянную сестру милосердие уголовники насиловали гурьбой в темной палате, то случалось какое-либо самоубийство. Но все это были явления, которые для советских нервов не представляли чего-то, из ряда вон выходящего. Но один случай запомнился очень ясно.