Жизнь — копейка
Жизнь — копейка
На второй день после появление махновцев я вышел на улицу поглядеть на новых «хозяев». На мне, как обычно, был американский френч с узенькими полосками-погонами. Волею судеб, эти полоски едва не стоили мне жизни…
Когда по мостовой зацокали копыта проезжавшей группы махновцев, гуляющие остановились и с беспокойством стали наблюдать за горланящей, шумной и пьяной ватагой.
Проезжая мимо нас, один из всадников случайно обернулся в мою сторону, потом внезапно выхватил привычным и быстрым движением шашку из ножен и рванул коня в толпу, крича во все горло:
— Ага, хлопцы, вот еще один проклятый офицер попался!
Все шарахнулись в стороны, и я торжественно был выведен на середину улицы, окруженный возбужденными свирепыми лицами махновцев.
— Руби его, стерву! — кричали одни.
— Ахфицер, так его так… Летчик… Попался, сукин сын…
Если бы их было меньше, то, вероятно, мне бы не уйти живым с этого места. Но махновцев было много, они мешали друг другу и старались перекричать один другого. Конские морды, возбужденные поводьями, фыркали мне в лицо, а сверху сверкали шашки, которыми жестикулировали мои «победители». Для многих из них, вероятно, взмах шашки заменял собой целую фразу…
— Да бросьте вы, ребята, дурака валять, — отругивался я. — Какого черта вы ко мне прицепились? Где у вас глаза? Разве-ж это офицерские погоны? Это мне американский френч дали. Видно, у них такая и форма…
— Врешь ты, сукин сын. Ты офицер-летчик…
— Как же! Как же!.. Был бы я офицер, так остался бы тут, держи карман шире. Да еще по улице в форме ходил бы. Дурака тоже нашли! Я бы уже давно в Константинополе был. Брось, ребята!
— Разсказывай тут. А ну-ка, Чуб, сбрей ему покеда погоны по-нашински.
Махновцы довольно загоготали.
— А ну, Чуб! Покажь свою точность. Шоб на корню дело было сделано.
Чуб, вихрастый крепкий казак с тупым рябоватым лицом, польщенный общим доверием, потянул меня к тротуару. Там, поставив меня боком к телеграфному столбу и отстегнув край погона, он одной рукой придержал его у дерева, а другой занес шашку.
— Голову нагни, белопогонник проклятый, а то срублю, — хриплым басом предупредил он.
Не могу сказать, чтобы свист шашки над ухом и звук удара ею по столбу был приятным музыкальным аккордом… И когда второй удар вместе с погоном срезал часть сукна на плече, но оставил меня целым, я вздохнул с облегчением.
Махновцы опять загоготали.
— Здорово, Чуб! Подходяще сработано!
— Ну, теперь пойдем, ваше благородие.
— Куда?
— А твое дело шашнадцатое. Иди, пока жив…
Делать было нечего. — «Ехать, так ехать, как сказал зеленый попугай, когда серая кошка тащила его за хвост из клетки», — почему-то мелькнула в мыслях шутка. — Тьфу, дьявольщина, отплюнулся я. И какая, однако, дикая чушь лезет в голову в самые неподходящие моменты!..
Меня пустили вперед, и за мной вплотную двинулись с обнаженными шашками махновцы.
Положение и без того было трагическим, но судьбе было угодно еще осложнить его. Когда я торжественно шествовал по середине улицы со своим конвоем, из-за угла неожиданно вынырнул патруль наших маленьких скаутов.
Увидев начальника, они, не поняв всей необычности картины, радостно вытянулись в положение «смирно» и приветствовали меня полным скаутским салютом:
«O, sancta simpliсitas!»[1]
«Ну, это уж конец!» подумал я, усмехнулся и ответил им на салют.
— Ну, что-ж это ты врал, сукин сын, что ты не офицер? — раздался сверху сердитый хриплый бас. — Вот, глянь, — тебе даже честь отдают…
Положение явственно ухудшалось… Если-б хоть толпа на улицах была — тогда можно было бы рвануться, проскочить в какой-нибудь двор и оттуда удрать… Но как раз прохожих было мало, да и те испуганно сторонились при виде нашей процессии. В этих условиях рвануться в сторону и пробежать 10–12 метров я никак не успею. За моей спиной — опытные рубаки. Рвануть коня и взмахнуть шашкой — для них легче, чем прочесть строчку книги. А я видывал, как казаки перерубают человека наискось… Нет уж. Лучше не давать им случая показать свое искусство. Поищем лучше других способов выкрутиться!..
Через несколько минут меня привели на большой двор, где размещался взвод кавалеристов.
— Эй, ребята, глянь-ка: офицера поймали, — закричали мои конвоиры.
— Ого-го! Давай его сюда. О це здорово. Молодцы, хлопцы, — раздались восклицание со всех сторон, и взлохмаченные дикие головы окружили меня.
— Погоны-то мы вже срубалы, — довольным тоном объяснил Чуб. — Вин офицер-летчик. Ему вси честь отдавалы…
— Ну, так что-ж? Дело ясное. Чего-ж тут ждать? — сказал низенький коренастый взводный заплетающимся языком. — А ну, хуч ты, Панас, ты, Осип, да ты, Петро`, поставьте его к тому вон сараю, да и пошлите его на луну к чертовой матери. Что это с белогвардейцами цацкаться. Попили нашей кровушки. Будя!..
На продолжении трех суток это был уже второй молниеносный смертный приговор. Фронтовая привычка к быстроте действий и безнаказанности упрощала «судебный церемониал».
Несмотря на все мое «красноречие», меня потащили к сараю. Трое дюжих «хлопцив», дожевывая что-то, лениво взяли свои винтовки…
Просто совершались такие привычные операции в те блаженные для бандитов времена… Интерес к моей особе, возбужденный при моем появлении, упал. Казаки разбрелись по двору, часть пошла к лошадям, часть — в дом. Только несколько махновцев с ленивым любопытством следили за происходящим, словно во всем этом не было ничего, выходящего за рамки обыденного.
Когда меня повели к сараю, одному из них пришла в голову хозяйственная мысль.
— Хлопцы, да вы хоть с него френч снимите. Сукно-то, видать, хорошее.
— Верно, Трофим, — поддержал его другой. — Френч подходящий. Чего ему пропадать?
Не могу сказать, чтобы я был испуган. Мысль о надвигающейся смерти как-то не укладывалась в голове. Много лет спустя мне случилось прочесть отзыв Шаляпина об одном старом солдате:
«если он и думал о смерти, то только как о смерти врага, но никак не о своей собственной»…
Такое же ощущение было у меня. Все мое существо не верило в смерть…
Мне не раз приходилось и раньше, и потом видеть расстрелы, и наблюдать, как приговоренные люди шли на смерть подавленно и пассивно, как во сне..
Но покорность судьбе не была в числе моих малочисленных добродетелей…
«Ведь не может же быть, думал я, что вот сейчас я в последний раз вижу ясное небо, зелень деревьев, дома, людей, слышу в последний раз звуки, шум, голоса, ощущаю жизнь своего тела, нервную быстроту своих движений и румянец взволнованного лица!»…
Мысли трепетали в мозгу, как пленные птицы, но это были не мысли о смерти, а мысли о том, что предпринять, как выкрутиться из создавшегося положения.
Под влиянием моих шутливо-смелых возражений, злобный тон моих «судей» смягчился.
— А ей Бо, вин ничого соби хлопец, — вырвалось даже у одного из них, и несколько казаков засмеялись неожиданности этого восклицания.
Когда с меня сняли френч, под которым была одна только спортивная безрукавка, и зрители, и «операторы» были удивлены, увидав мою атлетическую мускулатуру.
— Ото, здоров бугай! — восхищенно воскликнул раздевший меня казак.
— От, сукин сын! Как битюг! — одобрительно заговорили вокруг.
Действительно, в те времена я был хорошо тренирован, и мои массивные бицепсы производили солидное впечатление. А в глазах бандитов сила — основное право, и физическая сила расценивается ими, как идеал и венец человеческих качеств. В глазах этих примитивных рубак я был уже не столько ненавистным офицером, сколько силачом, внушавшим почтение своими мышцами.
— Скудова ты, паря, такой здоровый выискался? — с интересом спросил один из казаков.
Я мгновенно ухватился за спасительную нейтральную тему.
— Да я, братцы, ведь цирковой атлет-борец. Может, слыхали: «Черная маска смерти»? Тут в Севастополе в цирке боролся. Здесь как раз даже сам чемпион мира — казак Поддубный был. Вот борьба была! Аж цирк ломился!
— Ну? Давно? — с живым любопытством спросил один из окружающих.
— Да нет. Как раз перед Перекопскими боями… Все борцы еще здесь. Скоро опять чемпионат откроем. А вы тут меня шлепать хотите. Какого черта я офицер? Борец я, а никакой не офицер.
— Ишь, ты! А может, ты врешь?
— Вот на, врешь! Давайте сюда кого поздоровее из ваших ребят, я ему покажу, как «маска смерти» нельсоны делает!
— Ишь, ты! А может, и верно! Петро, покличь-ка взводного сюда. Скажь ему, что, кажись, это не офицер.
Через минуту к нам, пошатываясь, подошел взводный.
— Что тут у вас, хлопцы?
— Да вот, товарищ взводный, как мы его, значится, раздели перед шлепкой — он, глянь-кось, який бугай. Говорит, что он с цирку, борец. Хиба-ж и, правда, такие офицеры бывают?
— Скудова ты, паря? — уже с некоторым интересом спросил взводный.
— Да я, вот, тут в цирке боролся. Чемпионат у нас был.
— Ну, а может, ты брешешь?
— Да разве-ж вы не видите сами? Скудова офицеру, белой кости, такие мускулы иметь? Ведь во мне пудов под 6 весу. Разве-ж на аэроплан таких летчиков берут?
Несмотря на шаткость этих доводов, они показались взводному полными убедительности.
— Пожалуй, што и правда. А погоны-то у тебя откеле были?
— Да какие там погоны? Просто ленточки были. Да и френч-то это не мой вовсе. А погоны? — я засмеялся. — Это парню просто с перепою показалось. Он на мне, может, и зеленых чертенят увидел бы, не только погоны.
Ребята благодушно рассмеялись.
— Вы-ж видите сами, товарищи, — продолжал я убеждать их, — что я борец. Гляньте сами (я напряг мышцы руки). Вот, пощупайте — разве-ж это — липа?
— А и верно. Вы, хлопцы, покеда винты составьте. Шлепнуть завсегда успеем. Так ты говоришь, — повернулся опять ко мне взводный, — сам Поддубный, наш Максимыч, здесь был?
— А как же! Тут Максимыч всех, как щенят, кидал. Недавно французика одного так брякнул, что аж нога хряснула.
— От-то молодец, казак!
— Вот это да…
— Знай наших… — зазвучали кругом восхищенные голоса.
— Да ты сидай, сидай, хлопче, — ласково сказал взводный. — А ну, расскажь нам, как это Максимыч-то наш боролся?…
Короче сказать, часа 2 рассказывал я казакам всякие истории о знаменитых борцах, чудесах их силы, о мировых схватках, о цирковых тайнах и пр. и пр… Словом, всякие были и небылицы…
На траве перед нами давно уже появилась водка и закуска, стемнело, а я все еще рассказывал. Откуда только красноречие бралось?…
Наконец, подождав паузы, я сказал небрежно дружеским тоном:
— Да ведь Поддубный-то, ребята, здесь, в Севастополе живет. Тут ему сейчас жрать, бедалаге, нечего. Если хотите, я завтра приду с ним вместе. Он вам тоже порасскажет всяких историй. Матерой казачина, весь мир объездил. Чемпион мира, не кот начхал…
Имя Ивана Максимыча Поддубного, «страшного казака», троекратного чемпиона мира, было известно каждому русскому так, как имя боксера Карпантье — каждому французу, Шмелинга — каждому немцу или Демпсее — каждому американцу.
— Тащи его, тащи к нам, — раздались голоса со всех сторон. — Он же наш брат, казак. Мы его тут так водкой накачаем, что он и домой не дойдет… Вот это дело!..
— Ладно, братцы, так я пока пойду.
— Катись, катись. Пусть идет, ребята, верно?
— Конечно, пущай идет. На, паря, твой френч. Сразу видно — свой парень. А, Павло, дурень его за офицера принял. Эх, ты, баранья голова… Так приходи завтра после полдня, только обязательно с Максимычем, — хором зазвучали добродушные голоса.
Дюжие руки дружески похлопали меня по спине на прощанье, я вышел за ворота и нырнул в темноту улицы.
За первым поворотом я остановился, снял шляпу, вытер вспотевший лоб и облегченно вздохнул:
— Фу-у-у… Пронесла нелегкая!