«Родной дом» по советски… Юный рыцарь, без страха и упрека

«Родной дом» по советски…

Юный рыцарь, без страха и упрека

Первые морозы… Громадное, искусственно созданное «Святое озеро» уже покрылось льдом. Недавно красноармейцы охраны получили из Москвы партию коньков, и нашей спорт-станции дано срочное задание устроить каток на этом озере. По приказу свыше, Отдел Труда прислал в распоряжение станции для расчистки снега около 100 человек — новичков из числа недавно прибывшего на Соловки этапа.

Старое деревянное здание нашего сарая дрожит под ударами ледяного декабрьского ветра. На льду метет вьюга, и Дима, который сегодня распоряжается чисткой, дает рабочим частые передышки.

Дима — это тот Ленинградский скаут, с которым мы чуть не были убиты беспризорниками в Ленинграде. Он теперь состоит в штате нашей спорт-станции, и мы живем вместе в небольшой пристройке рядом с сараем. Я очень доволен тем, что Дима вместе со мной. Его кипучая порывистость, жизнерадостность и бодрость помогают легче переносить тяжелые минуты тревог и печали. Когда в свободное от работы время другие наши скауты ухитрялись заглянуть в нашу кабинку, оттуда неизменно несся веселый смех; это Дима что-нибудь рассказывал или шутил. Он был душой нашей семьи. У него, кажется, почти не было родных, и он сросся со скаутами всеми нитями своей души. Его натура была изумительно талантлива. Он писал стихи и рассказы, прекрасно рисовал и был незаурядным актером… Худенький и туберкулезный юноша, он, вопреки своей физической слабости, не знал страха, и это свое бесстрашие часто проявлял в таких задорных и неосторожных формах, что нам всем страшно становилось за его жизнь…

Сейчас Дима — вместе со своими рабочими. Они сгруппировались около железной печурки. Часть лежит, прикорнув около гудящего пламени, часть сидит, а остальные, плотной стеной наклонившись над товарищами, протягивают к теплу свои окоченевшие пальцы. Наши рабочие — это в большинстве простые крестьяне, высланные ОГПУ по простому подозрению во враждебности советской власти с кратким приговором — «социально-опасный». За время тюрем, этапов, работ их одежда превратилась в одни лохмотья. На ногах многих — только старые, дырявые лапти. Немудрено, что Дима часто дает им передышки… Сейчас он рассказывает им о лагере, об условиях местной жизни, отвечает на вопросы, подбадривает…

Внезапно в дверях сарая показываются две фигуры в военной форме — это командир полка охраны и Новиков — комендант лагеря. Они в полушубках и валенках, с плотно застегнутыми шлемами.

— Смирно, — командует Дима, и все замолкает.

— Почему не на работе? — недовольным тоном спрашивает командир полка.

— Только что пришли со льда, т. командир. Рабочие отогреваются.

— Вишь ты, какие неженки выискались! — кривит тубы Новиков. Его холодные, равнодушные глаза обводят испуганные лица крестьян. — Ни черта, не подохнут. А если и подохнут — убыток не велик. Гоните их на работу!

— Но у людей нет ни валенок, ни рукавиц, ни платья. При таком морозе они только окоченеют и ничего не сделают. Мы с перерывами работаем…

— Прошу без объяснений! Нечего тут интеллигентские сопли разводить. Гоните их сейчас же, и пусть работают без всяких перерывов и грелок. А померзнут — на то лазарет и кладбище есть…

По звуку голоса я слышу, что разговор начинает обостряться. Зная горячий характер Димы, я выхожу в сарай, спеша на помощь. Но уже поздно. Дима, возмущенный жестокостью Новикова, с решительным лицом и сверкающими глазами чеканит:

— Я не могу гнать раздетых людей на мороз. Весь этот каток не стоит одной человеческой жизни. Да потом вы, т. комендант, и не вправе давать мне распоряжения. Т. командир, — обращается Дима к охраннику, — позвольте мне возражать против распоряжение т. коменданта.

— Ах, вот как? — вспыхивает Новиков, и глубокий шрам, пересекающий его лицо, начинает наливаться кровью. Старые соловчане говорили, что этот шрам — след удара какой-то жертвы, вырвавшейся из рук палачей за несколько секунд до момента расстрела. Сейчас лицо Новикова, с кровавым рубцом и мрачными глазами, страшно.

— Ну, ну, Новиков, не бузи, — благодушно говорит командир полка. Ему, старому военному, участнику мировой и гражданской войны, нравится смелость тоненького, бледного юноши. Он с улыбкой, как старый волк на молодого петушка, смотрит на побледневшего Диму. Я спешу вмешаться:

— Т. командир, вы приказали, чтобы каток был готов завтра, к 12. Мы ручаемся, что все будет готово к назначенному времени. Мы переждем метель, и каток будет расчищен. Доверьте нам самим выполнение работ на катке.

— Ладно, ладно, — смеется командир. Чуть заметный запах спирта доносится до меня. Так вот отчего он сегодня так благодушен!

— Пойдем, пойдем Новиков. А то того и гляди выгонят, брат, нас. Скажут еще — мешают работать. Ха, ха, вот, черт побери, смелые ребята. Эти, вот, попы, да еще скауты — прямо, как гвозди… В прошлом году один такой малец был, тоже из скаутов.

— Вербицкий, вероятно?

— Да, да. Вот, дьяволы, как своих-то знают! Так тот тоже, как насчет того, чтобы прижать заключенных, так никакая гайка… Вот жуки… Так каток будет, т. Солоневич?

— Будет, т. командир.

— Ну и ладно. Пойдем, Новиков. А тебе верно, брат, непривычно, что, вот, такой шкет тебя ни хрена не боится? А молодец парнишка! Люблю таких.

Продолжая смеяться, командир полка шагнул в дверь. Новиков последовал за ним, но в дверях оглянулся. Недобрый взгляд как-то зловеще окинул тоненькую фигурку Димы, лицо его как-то судорожно перекосилось, и он вышел, хлопнув дверью.

Несколько секунд все молчали. Страшная слава Новикова слишком хорошо была известна всем, чтобы кто-нибудь мог не придать значение его угрожающему взгляду. Сотни заключенных погибли под пулями его нагана… Его утонченная, болезненная жестокость, пытки, произвол, самодурство — все это создало ему репутацию человека, поссориться с которым в обстановке лагеря значило почти подписать себе самому смертный приговор.

Новикова боялись и ненавидели смертельной ненавистью. Уже много лет он не смел, несмотря на то, что был «вольным чекистом», никуда уехать с острова. На острове он был еще как-то спокоен за свою жизнь, он был уверен, что ни у кого не поднимется рука, чтобы убить его, зная, что сотни и тысячи заключенных заплатят за это своей жизнью. На советском языке такие массовые убийства ни в чем неповинных людей называются «актом классовой мести»… Но Новиков знал, что вне Соловков, на воле, его за каждым углом может ждать нож или выстрел — месть друзей и товарищей тех, кого расстрелял он на острове, где нет закона и человечности… Первым пришел в себя я.

— Ах, Дима. Зачем это тебе понадобилось дразнить Новикова? Отговорился бы и все тут… Ну, на крайний случай, вышли бы все на лед, а потом обратно. А то, вот, сделал из Новикова себе врага. Ей Богу, только этого не доставало для твоего счастья.

— Ну, и черт с ним! — Губы юноши еще взволнованно дрожали и кулаки были крепко сжаты. — Буду я тут отмалчиваться перед всякой чекистской сволочью. Для меня человеческие жизни — не песок под ногами. А насчет врага — все равно. Одним больше, одним меньше. Все равно ведь: если я отсюда живым и выйду, — мало мне жить останется. Смотри вот. Я тебе не показывал, не хотел тревожить…

Он достал платок, кашлянул в него и протянул мне. На платке расплывалось красное пятно.

— Вот, видишь, что тюрьмы, да этапы сделали. Так, вот, ты же врач, скажи мне, только честно, разве мне выжить еще несколько лет в таком климате, да при таком питании? А после ведь еще и Сибирь. Так чем напугает меня Новиков после этого? Своим наганом? Молчать я буду перед палачом? Никогда!.. Все равно погибать…

Нервным жестом он отбросил платок в сторону, прошел сквозь толпу молчаливо расступившихся перед ним рабочих и вышел на озеро.

Все молчали.

— Эх, лучше бы мы на работу вышли. А то, вот, погибнет малец, — сказал, наконец, чей-то тихий голос из толпы.

— Тут, видно, жизнь — копейка. Пропадет паренек ни за понюшку табаку, — раздались восклицание среди рабочих, и в уме каждого промелькнувшая картинка озарилась каким-то трагическим светом…

* * *

Новиков не забыл смелого юношеского лица. В 1929 году, уже в Сибири, я узнал, что в списке группы, обвиненной в каком-то фантастическом заговоре, очутилось и имя Димы, который через несколько месяцев должен был закончить срок своего заключения.

Предчувствие не обмануло Диму; не суждено было ему выйти живым со страшного острова. Ранней весной, тихой северной ночью повели его в иной, последний путь — из лагерной тюрьмы к месту расстрела…

Погиб Дима, наш огонек, наша улыбка…

Вот написал эти слова, и на сердце опять навалилась какая-то тяжесть, и судорога рыдание свела горло…

На далеком суровом севере, у угрюмых стен седого кремля, в холодной яме лежит худенькое тело нашего братика. Его голова разбита выстрелом нагана, плясавшего в торжествующих руках пьяного Новикова, но я верю, я верю всем сердцем, что его губы смело улыбнулись даже в лицо смерти…

Боже мой, Боже мой!.. Дима, братик мой милый! Кому нужна была твоя молодая кровь? Кому нужно было прервать твою яркую, полную сверканья, молодую жизнь? За что?..