Для других

Для других

— А он в заключительном слове прямо сказал об этом. Ах, как это было сильно сказано! — восторженно воскликнула девушка. — Когда он говорил, так, знаете, зал притих, как… ну, как во сне… А он, вот, так выпрямился во весь рост и гордо и спокойно начал:

«По законам я — преступник. Но совесть у меня чиста, и оправдываться я не собираюсь. Через мои руки проходила вся продажа нашего богатства за-границу. Через наше агентство все шло — начиная с реквизированных роялей, кончая хлебом. И это в то время, когда народ умирает с голоду. Так вот, с этих иностранных капитанов, которые грузились втайне, ночью, чтобы никто не видел, я и брал взятки за ускорение операций. Неужели перед этими скупщиками награбленного я буду считать себя морально виноватым? Куда шли деньги, спросили вы меня, товарищ председатель? А это пусть скажет слободка Романовка, пусть скажут ребята, которым я помогал. Они знают, что все эти деньги я отдал голодным и больным…»

— И вы знаете, — волнуясь, продолжала Лариса и глаза ее блестели, — так, когда он замолчал, вдруг как грохнули аплодисменты — так все и растерялись. А это в зале много рабочих со слободки было, и спортсменов и нас, скаутов — порядочно. Ведь вы знаете, как Багреева все любят. Скандал вышел. Помилуйте — преступнику аплодируют. Ох, и злые же рожи были у судей!

А потом, через несколько минут выносят приговор: расстрел… Все так и ахнули…

— Так как же все-таки Николай Александрович вывернулся?

— Эту историю уже я подробнее Ларочки знаю, — сказал старик. — После этого приговора на Романовке волнение поднялось. Митинг собрался. Мне потом рассказывали рабочие. Здорово настроение накалилось.

«Что-ж, кричали, парень наших детей подкармливал… Сколько лет его знаем!.. Свой человек! Как хлеб вывозить из голодной страны — так можно, а как детишек наших кормить, так — пуля? А еще пролетарский суд называется.» Словом, страсти разыгрались. Депутацию выбрали и в Исполком. Там крутили, крутили, успокаивали, успокаивали, но все-таки, знаете, неудобно — рабочая окраина требует — нельзя не считаться…

— Значит, смягчили?

— Смягчили. Десятью годами заключение заменили…

— Бедняга, — вздохнула девушка. — 10 лет… Подумать только!

— Ничего, — сочувственно положил ей на плечо руку старый начальник. — Теперь ведь жизнь путанная. Не просидит наш друг 10 лет. Я уверен, что года через 3 он будет уже на воле. Вот, дядя Боб только половину ведь отсидел. А ведь его ЧК судила. Это много хуже, чем суд. Ничего, Бог даст, скоро увидим его… и живого. Это только мертвые не встают, — тихо закончил старик, и лицо его выразило мучительную душевную боль.

Ларочка прижалась лицом к его плечу, и мы замолчали…