День святого Георгия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

День святого Георгия

Куда бы нас ни бросила судьбина,

И счастие куда-б не привело -

Все те же мы. Нам целый мир — чужбина.

Отечество нам — Царское Село.

П у ш к и н.

Севастополь. 23 апреля 1924 года

«Собираться или не собираться?» — вот вопрос, волнующий каждое скаутское сердце.

«Соберутся или не соберутся?» — вот вопрос, волнующий каждого пионера и комсомольца — добровольного шпиона ОГПУ.

Так обидно думать, что в этот радостный день придется ограничиться поздравлением друг друга в городе, опасливо оглядываясь по сторонам. Так хочется провести этот день всем вместе, в кругу дружной и веселой скаутской семьи.

Но машина слежки и доноса не дремлет. Само ОГПУ не станет тратить своего времени на слежку за нами. Для этого довольно «красной молодежи». Они донесут о «преступлении». Сбор скаутов покажет, что «гидра контрреволюции» еще не добита, и тогда только тяжело чавкнут челюсти ОГПУ.

Но чувство гордости, смелости и задора побеждает.

Старшие скауты решают:

— Сбору быть во что бы то ни стало!

Голодная душа

Вечером, накануне Георгиевского дня ко мне зашел молодой матрос.

— Вы, Костя? Когда это вы успели матросом сделаться?

— Да, вот, Борис Лукьяныч, — ответил Костя, Одесский сокол, когда-то сидевший вместе со мной в подвале ЧК. — Мобилизовали во флот, как комсомольца. Теперь плаваю на истребителях в райони Одессы.

— Что-ж вы там «истребляете»?

— Охрану несем… — Лицо Кости нахмурилось.

— Что-ж вы охраняете?

— Да берега наши.

— Да ведь с нами никто не воюет, и никто не нападает!

— Да мы не от врага охраняем, — неохотно ответил Костя, — а от своих…

— Как это от своих?

— Да вот, чтобы из России не бежали…

— Ax, вот что! Значит, сторожевая, пограничная служба. А много разве бежит?

— Очень много. Каждый день ловим. Все больше крестьяне и рабочие с семьями, с детьми. Ведь только 40 километров от границы. Соблазнительно…

— А вы не задумывались, Костя, отчего это они бегут?

Юноша махнул рукой.

— Не спрашивайте, дядя Боб. Раньше я думал, что действительно враги бегут, контрреволюционеры всякие, шпионы, террористы, вредители, классовый враг — одним словом… В теперь уж не верю. Насмотрелся…

— Значит, не все верят в будущий рай?

Лицо Кости болезненно перекосилось.

— Не будем говорить об этом, Борис Лукьянович. Пожалуйста, не будем…

Я внимательно посмотрел на его лицо и заметил морщины мучительного раздумья, резко обозначившияся на его лбу.

— Скажите, дядя Боб, вы такого Вербицкого не знаете? — спросил Костя после небольшего молчания.

— Вербицкого? Как же — знаю. А что?

— Да, вот, сегодня в горкоме комсомола разговор о нем был. Арестован, говорили.

— Арестован? Вот бедняга! Ну, расскажите-ка подробней, что именно о нем говорили.

— Да немного. Как раз ребята толковали о вашем завтрашнем сборе…

— О сборе. Каком сборе?

— Да, конечно, о вашем скаутском сборе в день Георгия.

— Откуда у них такие сведения?

— А черт их знает. Я думаю, они не столько знают, сколько ожидают, что сбор скаутов будет. Мне лично даже дали задание разузнать подробнее об этом сборе, — рассмеялся Костя. — Не любят они, по правде сказать, скаутов… Ну, так вот, секретарь Горкома и говорит, между прочим: «нам, ребята, надо иметь оффициальную причину для ареста здешних скаутских заправил. Так сказать, факты. Вот, говорит, к примеру в Мелитополе недавно скаута Вербицкого заарестовали — так у него библиотека целая была, и он книги скаутские посылал другим ребятам. Мы это дело выследили — причина и готова: распространение контрреволюционной литературы. В ГПУ и — готово… Так же, говорит, нам и в Севастополе нужно. Факты, ребята, говорит, факты нужны.»..

— А больше о Вербицком разговора не было?

— Что-то еще неясно говорили, но я не слышал. Жалели, кажется, что переписки не нашли, что ли…

— А судьбы его не знаете?

— Нет.

Я задумался. В памяти встало оживленное лицо Жени, еще так недавно рассказывавшего мне на вокзальном перрони свой план связи между старшими скаутами. Ну, что-ж: «все под Богом и ЧК ходим»… «Сегодня ты, а завтра я».

— Я хотел вот о чем с вами поговорить, Борис Лукьянович, — после небольшего молчание с каким-то трудом начал Костя. — Завтра 23 апреля…

— Да, наш скаутский день…

— Я знаю, — тихо промолвил юноша, опустив голову. — У меня этот день свободен. Я уверен, что вы завтра соберетесь, несмотря на все запреты.

— Почему вы так думаете?

— Да так, сердце чует. Разве вы на трусов похожи? Так вот, Борис Лукьянович, знаете что: разрешите и мне с вами побыть в скаутской семье. Ей Богу, — умоляюще произнес он, положив свою руку на мою, и голос его дрогнул, — я ведь с чистым сердцем, хочется вместе побыть, от этой сумасшедшей жизни отдохнуть хоть немного. Я ведь тоже когда-то скаутом был…

Я задумался. Лично я доверил бы Косте свои личные секреты, но можно ли в нашу семью в такой день пустить незнакомого человека, только что сказавшаго, что у него есть задание выследить нас? В душу человека не заглянешь.

— Борис Лукьянович, дорогой, — взволнованно сказал Костя, словно догадавшись о моих сомнениях. — Честное слово, нет у меня задних мыслей. Верьте мне — истосковался я по скаутской семье, по песням, по искреннему смеху. Тяжело ведь все одному и одному в среде комсомольцев, у которых в мыслях только злоба, да разрушение… Душа отдыха просит.

В голосе Кости было столько искренности и боли, что я не мог сомневаться в чистоте его намерений.

— Ладно, Костя! Я верю вам…

И красный моряк-комсомолец поднялся и, радостно краснея, отсалютовал мне скаутским салютом и взволнованно пожал левую руку…

Вне советского времени и пространства

С раннего утра по одному или по двое, разными путями, с полным соблюдением всех правил конспирации, скауты начали покидать город. Моряки ушли в море еще с вечера, взяв зачем-то с собой молотки, зубила и веревки.

После полудня на старом, знакомом месте наших привалов, на склоне, у Георгиевского монастыря собрались все старые скауты. Наши моряки сияли — перед взорами всех пришедших на отвесной скале резко обрисовывался барельеф скаутской лилии — это ребята высекли на скале наш значок. «В назидание потомству», как гордо сказал Боб.

Сияет весеннее солнце, мягко шелестит зеленью теплый ветер, где-то внизу шумит море, набегая на скалы, а высоко, над нашими головами гордо развернулся родной знак верного пути, высеченный на граните…

Тихо стоит строй скаутов… На правом фланге — знамена: морского отряда и герль-скаутов, вынутые из тайников для этого торжественного парада… Знакомый лица старых друзей. Еще так недавно они были подростками, а теперь это уже взрослые люди, самостоятельно ищущие жизненных путей. И уже нет начальника и рядовых скаутов. Есть только primus inter pares (первый среди равных) в среде членов скаутской семьи. Есть старший друг, связанный со всеми не нитями скаутской дисциплины, а взаимным уважением и привязанностью.

— Друзья, — сказал я, когда закончился наш скромный парад. — На днях арестован скаут Женя Вербицкий, которого вы лично знаете — он не раз приезжал в Севастополь. Арестован он за то, что создал центр переписки между старшими скаутами и посылал другим свои книги… Теперь и это — преступление. Все мы, старшие, находимся под постоянной угрозой ареста и преследований. Это не должно омрачать нашего настроения, но должно лишний раз напомнить о необходимости тесно сплотиться и помогать друг другу. Если Женя будет приговорен к заключению — а ведь и это возможно — не забудьте помочь ему: морально — письмами и материально — деньгами и посылками… А теперь, друзья, вспомним, что Женя сидит где-то там, в тюремной клетке, за железными решетками, и в этот день скаутского праздника думает о нас. Сделаем так — отсалютуем в его честь и крикнем ему громкое и бодрое «будь готов». Ну ка, раз, два, три…

И скользившие в спокойном воздухе чайки взвились к поднебесью, испуганные непривычным звуком дружного человеческого крика.

— Вольно! Разойдись! — скомандовал я, но никто из скаутов не шевельнулся.

— Погодите минуточку, дорогой дядя Боб, — ласково сказала княжна Лидия, положив руку мне на плечо. — Уступите мне команду на одну минуту.

Как забыть мне торжественные минуты этого дня, когда от имени всех моих старых друзей руки Тани прикрепили к моей рубашке «свастику». Как глубоко и сердечно прозвучали слова девушки:

— «Наш значок братства и благодарности»…

Много их у меня значков, — отличий и орденов — за 24 года моей скаутской жизни… Но ни один не дорог мне так, как тот, который был поднесен мне моей севастопольской семьей в тот сияющий солнцем апрельский день.

Пусть сам значек этот давно уже лежит в архиве ОГПУ, отобранный при одном из обысков, — чувство, охватившее меня в тот незабываемый день, чувство глубокой привязанности к моим братьям по скаутскому значку согревает меня и сейчас.

«Значек братства и благодарности»… — сказано было тоненьким голоском девушки, но в глазах окружающих друзей я прочел еще одно слово, еще более трогательное и ценное: — «и любви»…

Советское голосование антисоветского плана

— Ребята, — раздался среди смеха и шума громкий голос Боба, — ребята, у меня гениальное предложение в голове сидит!

— Совсем чудеса! — ухмыльнулся Ничипор. — Такие проэкты у тебя, брат, товар редкий. Тише, ребята! Ш-ш! Боб хочет выстрелить в нас гениальным предложением! А ну! «Ваше слово, товарищ Маузер!» Пли!

Все обернулись в сторону Боба. Григ бросил несколько веток в костер, и пламя осветило смеющееся лицо нашего боцмана.

— Вот какое дело, ребята. Как вы знаете, дядю Боба скоро переводят в Москву. Когда-то доведется увидеться — Бог знает! Так, вот. Предлагаю на обсуждение высокопочтенному подпольному собранию такой вопрос: давайте уговоримся все, как один, встретиться здесь же, в этот же день обязательно, ну, скажем… — Боб на секунду запнулся, — лет через пять, а то лучше даже через десять. А, как ребята?

Одобрительные возгласы донеслись отовсюду.

— Поправку можно? — с редкой на ее спокойном лице улыбкой, спросила Тамара.

— Ладно, — великодушно согласился Боб, обрадованный всеобщим одобрением. — Давай…

— Так, вот, Боб, конечно, прав на все 200 процентов, но только не в отношении дня. Многие из нас в этот день, в апреле, будут на службе или на учебе. Лучше уж такой день назначить на лето, когда всем легче будет приехать из разных городов. Ведь вырваться-то будет не легко…

— Это верно, — поддержал Григ. — Я предлагаю днем сбора назначить 8 августа — день разрушение нашей милой хавыры.

Это предложение, видимо, устраивало всех.

— Ну, так я, с вашего разрешения, ребята, проголосую это предложение по всем правилам большевицкой избирательной техники, — весело воскликнул Боб, поднимаясь и беря в руки здоровенное полено.

— Ну-с, так я приступаю, — начал он самым мрачным басом среди наступившего веселого ожидания. — Итак, предлагается всем, здесь подпольно присутствующим и погрязшим в безднах всяких гнусных контрреволюций, безнадежно неизлечимым от микроба скаутинга, не боящимся всяких страхов ОГПУ и верящим в нашу дружбу и спайку, собраться здесь-же, под сенью славного Георгиевского монастыря, 8 августа 1934 года, в 12 часов дня… Ну-с, — заревел он самым страшным голосом, выпрямляясь во весь свой могучий рост и занеся над нашими голосами свое полено. — Ну-с… Кто против?

Общий хохот покрыл его последние слова. Боб бросил в пропасть свое «убеждающее» полено и со смехом сказал:

— Значит, по советски — «единогласно»!

Через 10 лет

Не довелось мне приехать к ребятам в августе 1934 года… В этот день я был в далеком карельском лесу на дороге из концлагеря в Финляндию.

И ровно в 12 часов я снял рюкзак, выпрямился, проверил по компасу — где юг, и протянул свою салютующую руку туда, где мои друзья далеко, далеко, за несколько тысяч верст отсюда, на берегу Черного моря, собрались на знакомой площадке, над скалистым обрывом.

И если есть в мире антенна души — во что я глубоко верю, — то волна привета и любви, посланная мною из северных лесов 8 августа 1934 года, была принята в Севастополе молодыми сердцами моих старых друзей…

Коммунистическое воспитание

Большевизм — это не Институт Благородных Девиц. Дети должны присутствовать при казнях врагов пролетариата и радоваться их уничтожению.