2. Новый гигиенизм

Эту двойственность возможной равнозначности между понятиями равенства и обезличивания едва ли не наиболее наглядно иллюстрирует активное развитие концепции решительно гигиенического тела. С межвоенного периода становится очевидным, что основной элемент внешнего облика мужчины находится в шатком положении и готов сдать позиции. Бородатый мужчина уступает место безбородому. Отдельные личности или группы людей, продолжающие носить бороду, делают это в противовес господствующей тенденции и в качестве более или менее радикального протеста, как было в 1960?е годы у хиппующих анархистов или до сих пор остается у некоторых религиозных фундаменталистов[264].

Но больше всего общество было затронуто трансформацией понимания чистоты, которое оказывается, в свою очередь, трансформацией обонятельного восприятия. Статистические данные по оборудованию домов умывальными и ванными комнатами, по потреблению проточной воды, по реализации дерматологических продуктов, включая шампуни, позволяют говорить о том, что повседневная) жизнь становится все более «чистоплотной»[265]. Но наиболее характерной чертой этого периода можно назвать тенденцию, которая, как подмечает Ален Корбен, венчает эволюцию, начавшуюся с конца XVIII века: это стремящееся к абсолюту дезодорирование тела[266]. До сих пор, если не считать приспособлений на основе ладана, вроде бумаги для благовонных курений, уничтожение запаха, по сути, подразумевало ароматизацию. Теперь же появляется категория специальных средств, снижающих потоотделение (в частности, на основе солей алюминия), и антисептиков, составные элементы и товарный вид которых непрерывно усложняются: на смену порошкам постепенно приходят спреи и шариковые аппликаторы.

Возможно, к этой же гигиенистической волне стоит отнести и наиболее существенную революцию XX века, связанную с телом, для которой во французском языке появился метафорический термин «бронзирование», заимствованный одновременно из лексикона изящных искусств и воспитания[267]. Действительно, до I Мировой войны в словарях можно найти значения этого слова только в отношении скульптуры и гальванопластики: действие, заключающееся в покрытии некоторого предмета слоем, имитирующим бронзу. Спустя век речь по–прежнему идет о покрытии некоторым слоем и об улучшении внешнего вида, однако гипс оказывается заменен на тело. Этот переворот происходит менее чем за век. Специальной литературе, посвященной заботам о красоте, вторит литература романтическая, раскрывающая состояние души: в начале 1930?х годов все еще господствует бледность, до белизны («алебастровая», «цвета лебединой шеи» и т. д.), или, скорее, отрицание загара. В 1913 году одна из книг о красоте из серии Femina–biblioth?que все еще советует мазь на основе огурца и оксида цинка, расхваливая между делом достоинства бобовой муки и сока из лука–порея «для красивого декольте». В том же году доктор Местадье, «врач–специалист», описывая симптоматику, все еще выступает против «характерного желтого вида», который принимает кожа, случайно подвергшаяся загару. Спустя тридцать лет, сразу же после II Мировой войны, медицина в целом продолжает предостерегать от опасностей, связанных с пребыванием на солнце, но одновременно возникает радикально новое утверждение об «этой новой моде, которой следуют на пляжах наши передовые сверхсовременные граждане», о «мании становиться коричневым», которая заставляет передовых женщин обращаться к «специалистам по созданию смесей, чтобы покрыть кожу загаром, надлежащим образом умастив ее специальным маслом»[268].

Что же произошло между этими двумя датами? Поддаваясь силе культа личности и очарованию любопытных фактов биографии, некоторые выдвигают на передний план Коко Шанель, имя которой оказывается связанным с этим явлением так же, как и с укорачиванием длины волос у женщин. Соответствующие события происходят где–то между ее пребыванием в Довиле в 1913?м и в Рокебрюне в 1929 году. Географы, проявляющие больший интерес к широким массам, нежели к деятельному меньшинству, соотносят указанную моду с высадкой в 1944 году на берега старой Европы американских солдат, багаж которых был полон «специального масла», о котором шла речь выше. Тщательное изучение трех стратегических корпусов медицинских исследований, книг о красоте и женских журналов не позволяет склониться ни к одной из этих двух версий. Даже если предположить, что мадемуазель была первооткрывателем новой моды, ничто не указывает, ни на одном, ни на другом берегу Атлантического океана, что это явление получило развитие раньше 1930?х годов. В то же время, если американофилия периода Освобождения и содействовала ускорению перехода к практике купания и загара, само явление зародилось гораздо раньше и при стечении совсем других обстоятельств. Новейшее исследование находит недостающее звено и в то же время важный элемент для понимания развития процесса. Этот элемент появляется в начале осени 1937 года на полосах нового издания французской прессы для женщин, еженедельника Marie–Claire, и свидетельствует о ситуации переходной, но едва ли не шизофренической. С одной стороны, свежий воздух предполагает «этот оттенок загара, кожу без румян, распущенные волосы», с другой — возвращение к городской жизни порождает «некоторое смущение» перед «слишком естественным лицом»; одним словом, «вы должны заранее подумать, прилично ли ходить загорелой». Ответ нового оракула современной женщины: «Решение примет ваш личный вкус». Однако, так как, скорее всего, молчащее большинство — и, возможно, сам автор статьи — все еще отдают предпочтение традиции, в продолжении говорится: «Если вы предпочтете снова стать белой [sic] женщиной, то вам поможет пилинг»[269].

Очевидно, что для того чтобы оценить произошедший переворот, необходимо подключить все возможные уровни интерпретаций. Уровень политики, в соответствии с которым «социальное тело» отправляют на свежий воздух, сначала для занятий физической культурой, а затем для проведения оплачиваемого отпуска. Еще более значимый — уровень экономики, где все более и более урбанизированное и индустриализированное общество вынуждено переосмыслить критерии, связанные с представлением о коже: отныне представители элиты будут противопоставляться не загорелым сельским жителям, а бледным рабочим и служащим. И самое главное — уровень культуры: эпидермическая форма проявления масштабного натуристического движения, которое будет будоражить умы в ближайшее столетие[270]. Тело становится загорелым потому, что оно все более и более обнажается под влиянием активного меньшинства, превозносившего в начале века «Культ наготы» (популярное сочинение Генриха Пудора 1906 года, вслед за которым появились эссе Ричарда Унгевиттера, написанные в том же духе) и объединившего как ультраправых виталистов, начиная с немецкого примера в виде Альянса нудо–нацио 1907 года, так и анархистов — «натуристов», заложивших основы для общинных экспериментов, которые проводились, например, в Монте Верита, на территории Швейцарии, сохранявшей нейтралитет в период I Мировой войны. Он также оказал определенное влияние на педагогов, провозглашавших освобождение тела, например, на специалиста по ритмике Эмиля Жак–Далькроза. Но если не касаться нудизма, пребывание на солнце символизировало здоровье, более или менее ассоциируясь со спортивными упражнениями, и в то же время рассматривалось как просто–напросто лечебный фактор. Выражение «солнечная ванна», популярное еще в 1950?х годах, напрямую связано с идеей гелиотерапии, появившейся в середине XIX века (Арнольд Рикли), но систематизированной однако лишь полвека спустя в Sunlight League («Лиге солнечного света»), основанной британцем Салиби. Этот солнечный тропизм способствовал открытию в Швеции зимой 1903/04 года первой специализированной клиники. И именно в соответствии с этим же культуралистским принципом глобальная смена тенденции, ставшая ощутимой в конце века, станет одновременно причиной и следствием любого экспертного дискурса (в дерматологии, в онкологии и т. д.), выставляя теперь на передний план опасность продолжительного пребывания на солнце.