4. Трупы

Можно ли сказать, что массовая смерть на войне, столь характерная для тотальных войн XX века, вызвала, за счет поднятия порогов чувствительности, все растущее безразличие к телесной оболочке жертв? Отметим по этому поводу, что стратегические бомбардировки часто принимают форму профанации: руины скрывают перемешанные тела, которые потом с задержкой идентифицируются и предаются земле. Иногда предание земле попросту невозможно, как в Хиросиме и Нагасаки, где слишком большое количество тел в зоне атомного взрыва привело к вынужденному использованию кремации. Что касается тел гражданских лиц, пришлось дождаться международных конвенций 1949 года, чтобы на них были распространены требования идентификации и уважения к погибшим, касавшиеся до этого только тел солдат, для которых в течение века ситуация радикально изменилась, но, парадоксальным образом, в основном только на словах. После Французской революции смерть на поле боя начала восприниматься как добровольное мученичество ради нации, но только с 1850?х годов (как кажется, в первый раз это было в Крыму) начался радикальный поворот, в результате которого порой случались пароксизмы настоящего культа тел людей, погибших на войне. В 1862 году, во время Гражданской войны в США, американский Конгресс постановил создать военные кладбища; через восемь лет их было уже семьдесят три. Немного позже в Европе, без влияния новой заокеанской практики, Франкфуртский договор, заключенный в мае 1871 года, определил место захоронения французских солдат, погибших в Германии (на самом деле — погибших в плену), а также место захоронения немцев, убитых во Франции. Вдоль новой границы протянулись военные кладбища и оссуарии, которые превращали скелеты солдат в мощи святых, отдавших жизнь за родину. Затем, во время I Мировой войны, впервые в истории человечества стали появляться схожие по форме захоронения солдат, погибших в отдельных сражениях. Как об этом пишут Люк Капдевила и Даниэль Вольдман, «с учетом национальных вариаций западная модель обращения с телами людей, погибших на войне, стабилизировалась в районе 1914–1918 годов»[892].

С тех пор павшие начали получать имена. Смерть стала эгалитарной. Тела всех, кто умер за свою родину, равны: даже места погребения офицеров высшего командного состава отмечались на тыловых кладбищах простыми деревянными крестами. Вполне возможно, впрочем, что эгалитаризация похоронных условий стала результатом идеологического конструирования, которое началось уже после войны. В ходе раскопок полей сражений, предпринятых в последние годы, выяснилось, что офицеров нередко хоронили отдельно от простых солдат и что, в случае общих могил, останки офицеров были захоронены первыми и с большим усердием. Кроме того, надгробные камни, которые немецкие солдаты возводили для своих товарищей на некоторых тыловых кладбищах, свидетельствуют о желании скорее подчеркнуть различия, а не сгладить их.

Сакрализация затронула также вражеские тела. В Версальском договоре был раздел о содержании немецких кладбищ на территории Франции французским правительством в соответствии с планом, разработанным побежденной стороной. Этот сакральный аспект солдатских тел был еще больше усилен, когда временные тыловые кладбища превратились в настоящие кладбища, какими мы их знаем сегодня. Это происходило схожим образом в разных странах: немцы, французы, американцы, австралийцы, южноафриканцы, канадцы и новозеландцы создавали огромные некрополи, для которых было нужно переносить тела, порой на большие расстояния. Британцы, однако, перезахоронили своих мертвых на тех же местах, чтобы не множить некрополи[893]. Связь между живыми и мертвыми была таким образом существенно усилена — она остается сильной и сегодня.

Захоронение тела и табличка с именем были участью не всех. Условия современного сражения привели к исчезновению большого количества тел и к появлению тел неопознанных (почти 253 000 во французской армии в 1914— 1918 годах; 180 000 в немецкой армии; почти 70 000 британцев пропали без вести только на территории сражений на Сомме!), и это несмотря на нововведенную и быстро ставшую повсеместной практику носить с собой идентификационные жетоны. Оссуарий Дуомон неподалеку от Вердена, сначала временный, а в 1927 году ставший постоянным, хранит тысячи скелетов, которые хорошо видны в подземной части здания, законченной в 1932 году. Многие семьи не смогли вывезти останки своих близких после войны. Перед тем как французский закон, принятый в июле 1920 года, упорядочил эту практику, многие родители по ночам приходили на бывшие поля сражений, надеясь выкопать останки тех, кого они потеряли. Ярость Луи Барту, который не смог вывезти тело своего сына, нашла выражение на заседании Национальной комиссии по военным кладбищам 31 мая 1919 года, и его слова ярко передают страдания многих людей, перенесших утрату и не имевших возможности поместить тела погибших в семейные склепы и совершить подобающий траур. «Мой сын был убит в 1914 году, пять лет назад. Он лежит в склепе, его мать и я ждем его, и поскольку останки других людей не были найдены, вы хотите мне сказать, что вы запрещаете мне взять моего сына и увезти его на Пер–Лашез? Я могу только ответить вам, что вы не имеете на это права»[894]. Другой эпизод, другое место и время: в 1980?е годы на мероприятиях в честь празднования Дня победы в Москве можно было увидеть старую женщину с плакатом на шее. На плакате было написано: «Разыскивается Кульнев Томас Владимирович, пропал в 1942 году в блокаду Ленинграда»[895].

После I Мировой войны только французы и американцы смогли легально вывезти тела своих солдат. В случае с первыми 30% идентифицированных останков были запрошены их семьями. Этот процесс привел к тому, что 240 000 гробов (около 30% тел, опознанных к тому времени) были доставлены поездом в города и деревни Франции в 1921–1923 годах[896]. 45000 гробов пересекли Атлантику, так как 70% американских семей также потребовали «возвращения тел». Этот принцип возвращения тел семьям был подтвержден во Франции в 1946 году и затем снова в 1954?м, по случаю войны в Алжире, после чего репатриация тел стала систематической. В 1945 году США приняли решение репатриировать тела всех людей, похороненных слишком далеко или в ненадежных местах. Если британцы и их союзники по Содружеству наций оставили тела своих солдат, погибших во II Мировой, в Азии, то американцы забрали тела своих солдат, а потом сделали это снова в Корее и Вьетнаме, где появился современный тип савана — пластиковый мешок, body bag[897].

Для других людей фокусной точкой организованных воспоминаний и коллективного поминовения стали сами военные кладбища. Культовые формы, вошедшие в употребление после 1918 года, затем были характерны и для последующих конфликтов: почти повсюду после 1945 года тела солдат, погибших в бою за свою родину, были захоронены в манере, прямо унаследованной от периода после 1918 года, и новые британские, французские и американские кладбища — и даже в большой мере немецкие, несмотря на много важных изменений, — вписываются в межвоенный континуум.

Отметим также, что эта сакральность тел солдат была подвержена случайным вариациям, связанным с типом конфликта, и что сама сакрализация открыла дорогу для новых профанаций. Так, французские солдаты, вернувшие свою территорию в 1918 году, спонтанно уничтожали надгробные камни, возведенные их врагами. Точно так же советские войска систематически уничтожали немецкие кладбища, устроенные на территории СССР: родная земля таким образом очищалась от скверны вражеских тел, лежащих в ней. Максимальная профанация была достигнута, когда американские солдаты подвешивали тела вьетконговцев при помощи веревок на вертолетах, а затем сваливали их в кучу перед body count (подсчетом тел). Кроме того, даже «свои» тела не были предметом какого бы то ни было культа после «забытых» правительством конфликтов. Это относится к русским солдатам, убитым в 1914— 1917 годах, чьи могилы сегодня практически незаметны, и советским солдатам, погребенным как можно более скрытно после их гибели в Афганистане в 1980?х годах[898].

Репатриация останков неизвестных солдат, которые должны были стать центральным объектом культа мертвых — и воплощением сотен миллионов останков, которые так и не были найдены или опознаны, — была одним из главных нововведений начала века. Эта практика была принята повсюду: церемония в первый раз состоялась 11 ноября 1920 года в Париже и Лондоне, затем чуть позже в Вашингтоне, в Арлингтонском мемориале, а также в Брюсселе и Риме, в 1922 году — в Праге и Белграде, в 1923?м — в Софии, затем в Бухаресте и Вене. В Германии двадцать неизвестных солдат были захоронены в Танненбергском мемориале в Восточной Пруссии, а другой неизвестный солдат был погребен в Мюнхене. Эти национальные культы неопознанного тела пережили послевоенный период и стали точкой приложения национального траура после других конфликтов. Арлингтонский мемориал принял останки неизвестных солдат, сражавшихся в Корее и Вьетнаме. Во Франции крипта Нотр–Дам–де-Лоретте, мемориала сражений при Артуа 1915 года, стала местом захоронения неизвестных солдат, павших в 1939–1945 годах (они были погребены в 1950?м), затем она приняла урну с останками неизвестных узников лагерей (в 1955?м) и наконец — останки неизвестных солдат, павших в Северной Африке (1977) и в Индокитае (1980). Сакральность телесной символики не исчерпана до наших дней: в самом конце XX века канадские власти решили эксгумировать тело неизвестного канадского солдата, павшего на Сомме, после чего оно было с большими почестями отправлено на родину. С другой стороны, этот характерный для XX века процесс сегодня может быть превращен в прямо противоположный благодаря практике реиндивидуализации: проведенный в 1998 году тест ДНК «неизвестного солдата», сражавшегося во Вьетнаме, позволил опознать тело пилота Майкла Блэсси, которое затем было отдано его семье, живущей в Миссури.

Это показное горе, связываемое с пропавшими телами, ни в коей мере не помешало умалению того, что тела на самом деле перенесли во время I Мировой и в следующих конфликтах. Памятники, воздвигавшиеся после I Мировой войны, даже когда они изображают раненых или умирающих солдат, старательно затушевывают телесные увечья, вызываемые современным оружием. Фотографии и кинохроника в большой степени занимались тем же самым. Военная фотография появилась во время Гражданской войны в США, а во время I Мировой в иллюстрированной прессе начали появляться фотографии убитых врагов и даже иногда тела, на которых были видны следы современного оружия, однако это делалось с некоторой осторожностью: читателям было слишком легко спроецировать образ изуродованного вражеского тела на тела их близких, отправившихся на фронт. Во время следующих конфликтов, за исключением случаев, когда тела фотографировались или снимались на кинопленку, чтобы задокументировать жестокость врага, как часто было во время II Мировой, тактика избегания продолжает превалировать — как по отношению к телам солдат, так и по отношению к телам гражданских лиц, своих или чужих. Вьетнам стал важным исключением в этой области благодаря близости фотографов к местам боев и сравнительно слабой цензуре. Мы знаем, какую роль сыграли изображения тел раненых и убитых американских солдат, сделанные Ларри Берроузом, и какое воздействие на американское общество оказало изображение голого тела обожженной напалмом маленькой девочки Ким Фук, бегущей по дороге (эта фотография была сделана Ником Утом 8 июня 1972 года). Эти разоблачения послужили уроком для военных. Двадцать лет спустя, во время войны в Персидском заливе 1991 года, фотографии и видеосъемки, попадавшие в фокус общественного внимания, были практически полностью очищены от любых изображений, которые могли бы указать на судьбу, уготованную человеческому телу современным оружием. Из–за огромного неравенства сил в первую очередь речь шла о вражеских телах — почти исключительно иракских[899].

Разумеется, есть сильное искушение закончить эту главу несколькими соображениями по поводу недавнего прошлого, сосредоточившись на двух важных изменениях. Первое связано с беспрецедентным присутствием женских тел на полях сражений. В течение XX века боевой опыт был в первую очередь мужской прерогативой: мужчины монополизировали право носить оружие и наносить урон. В этом смысле практики насилия в западном обществе вписываются в универсальный инвариант, характерный для человеческих обществ, где женские тела удаляются от оружия, то есть от любой телесной травмы, которая может привести в истечению крови[900]. Однако если в XIX веке исключение женщин из военной сферы было практически тотальным, XX век втянул их в эту область. Женский батальон, собранный Марией Бочкаревой (по прозвищу Яшка) в России после февральской революции 1917 года и вставший под ружье летом того же года, ознаменовал важное изменение. Женщины с оружием снова появляются во время войны в Испании, в подпольных повстанческих организациях II Мировой войны, среди советских партизан и в рядах Красной армии, а после 1948 года — в рядах Армии обороны Израиля. Сейчас женщины служат в боевых частях всех западных армий. Разумеется, еще далеко до того, чтобы военные функции были поровну распределены между мужчинами и женщинами — уже упоминавшийся антропологический запрет еще продолжает действовать, — однако XX век несомненно закрепил принципиальный переход и утвердил за женским телом право быть источником крайнего насилия.

Есть также искушение дать набросок истории виртуального, описав телесные мутации, происходящие в американской армии, особенно после запуска в 2008 году программы Land Warrior, которая должна затронуть все сухопутные войска[901]. Солдатская униформа превращается в сложную компьютеризированную информационную систему, которая дает пехотинцу возможность компенсировать ограничения человеческого тела на поле боя. При этом солдат, который несет на поясе мини–компьютер, сам становится частью информационной сети. Шлем солдата помещает между внешней реальностью и мозгом экран, где отображается вся необходимая информация. Благодаря навигационной системе солдат может определить свое положение на карте, а также положение своих товарищей, с которыми он связывается по радио и с которыми образует законченный коммуникативный узел: все слышат его, он слышит всех и может отправить им любые изображения. Таким образом солдаты остаются на связи на больших расстояниях, что существенным образом меняет телесные тактики боя. Солдаты становятся более могущественными: они могут отличать чужих от своих, визуализировать заранее воздействие своего огня (лазерный дальномер с областью действия до двух километров автоматически рассчитывает расстояние до любого объекта на линии прицела), смотреть видео из своего компьютера или из ночных и дневных камер наблюдения. В первую очередь усилились сенсорные способности солдат — особенно зрение и слух, — уменьшив тем самым опасность для солдат и сделав их самих гораздо более опасными. Добавьте к этому разработки, цель которых — снабдить солдат настоящим экзоскелетом, чья автономная электрическая энергия умножит их телесные способности (особенно в области ходьбы и бега). Нельзя ли усмотреть в этих западных попытках создать небывалого боевого робота, представляющего крайнюю опасность для врага в ситуации технологического превосходства, первые наброски новой — и возможно, еще более пугающей — версии «нового человека», этого великого, и в большой мере телесного, мифа XX века?