2. Военные преступления

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Экстремальное насилие поля боя было обращено против гражданских лиц, хотя они и были защищены правилами войны, которые стали писаным правом после Гаагских конференций 1899 и 1907 годов. Начиная с англо–бурской войны гражданские лица стали мишенью целенаправленного насилия. Это усилилось во время Балканских войн 1912–1913 годов, которые дали начало первому крупному международному проекту в этой области, Фонду Карнеги. Вторжения лета 1914 года ознаменовались вспышками насилия со стороны захватчиков — в Сербии, а также в Бельгии и в северной и восточной Франции, где было убито около 6000 гражданских лиц[863]. Разумеется, преступления, совершавшиеся на Восточном фронте во время II Мировой, находятся на совершенно ином уровне. Даже если не обращаться к теме уничтожения европейских евреев и к вопросу добавочной военной смертности, вызванной в первую очередь принуждением к труду и искусственным созданием голода оккупационными силами, считается, что почти 4 миллиона гражданских лиц погибли в Центральной Европе и на Балканах во время II Мировой войны, и от 12 до 13 миллионов — в Советском Союзе. Плод «извращения дисциплины»[864], характеризовавшего поведение немецкой армии на востоке, особенно в ходе борьбы с партизанами, привел к убийству 2 500 000 гражданских лиц в Польше (напомним, что здесь мы не учитываем жертв геноцида), 4–5 миллионов украинцев и 1 500 000 белорусов[865].

Нет никакой возможности описать массовые убийства такого масштаба во всех их телесных аспектах. Однако практика уничтожения еврейского населения на востоке, проводившегося Einsatzgruppen, позволяет кратко проанализировать гамму непосредственных физических взаимодействий между жертвами и убийцами. Если в июне 1941 года в первую очередь уничтожали взрослых мужчин, щадя женщин и детей, то начиная с середины августа женщины и дети тоже все чаще и чаще становились жертвами. Показательно разделение между двумя полярными случаями. В некоторых случаях умерщвление сопровождалось телесной близостью между палачами и жертвами — близостью, которая делала возможными жестокости, вызывавшие радость убийц: «Я сидел на десятой машине, — писал полицейский из Вены своей жене 5 октября 1941 года, через два дня после ликвидации гетто в белорусском Могилеве, — и спокойно смотрел и уверенно стрелял в женщин, детей и младенцев. <…> Младенцы взлетали вверх и делали большой полукруг — мы стреляли в них в полете, пока они не падали в яму и в воду»[866].

К тому времени стрельба по евреям велась уже вовсю — иногда она заканчивалась смертью десятков тысяч евреев в один день: 33 371 человек был убит в Бабьем Яре неподалеку от Киева 29 и 30 сентября 1941 года. Параллельно с персонализацией массовых убийств происходит систематическое физическое отдаление: стрельба ведется перед заранее вырытыми траншеями, жертвам стреляют в спину, чтобы они не могли посмотреть в лицо тем, кто их убивает. Иногда стрельба велась в милитаризованном ключе: взвод палачей стрелял по приказу с регламентированной дистанцией до цели, автоматизацией жестов перезарядки оружия и полным избеганием контакта стрелявших с видом тел в траншеях. В конце концов для ликвидации женщин и детей начали использовать местных ополченцев–коллаборационистов. В итоге было установлено жесткое физическое разделение между палачами и жертвами, целью которого было избежать физического шока наподобие того, какому подверглись бойцы 101?го полицейского батальона, тогда еще только–только призванные, после убийства евреев в Юзефуве 13 июля 1942 года[867].

Чтобы выйти за пределы этого контекста, необходимо вспомнить, что массовые убийства гражданских лиц в принципе нередко встречаются в разнообразии видов военной тактики, характерном для конфликтов второй половины XX века. Если слишком тесно связывать их со временем II Мировой войны, военные практики, бывшие в ходу после 1945 года, не будут представлены реалистично. Уничтожение вьетнамской деревни Милай солдатами роты «Чарли» 16 марта 1968 года» — не мотивированное никакой тактической необходимостью: деревня не представляла никакой военной угрозы — являет собой один из лучше всего документированных примеров «бессмысленного» насилия — насилия, сопровождавшегося к тому же с трудом представимыми актами жестокости по отношению к безоружным женщинам, старикам и детям[868].

Убийства мирных жителей сходны с тем, что противоборствующие стороны совершают друг с другом. Убийство пленных, раненых или нет, сразу после сдачи или спустя какое–то время, или даже перед отправкой в концентрационные лагеря, стали постоянной чертой войн XX века. Как и в случае с гражданским населением, эти крайние случаи жестокости совершались без всякой внешней цели. Возникает представление, что нужно не только уничтожать врага, поскольку он представляет угрозу, но и заставлять его страдать, лишать его человеческого достоинства и стрелять в него, чтобы получать удовольствие от этого страдания и от этого унижения[869]. В 1914–1918 годах эти практики существовали на Восточном фронте. Они с большей частотностью снова начали бытовать в 1941–1945 годах, став своего рода продолжением того же ряда. Их отсутствие на Западном фронте в ходе обеих войн показывает, что там противоборствующие стороны, несмотря на подчас очень сильную враждебность, разделяли чувство принадлежности к одному человеческому сообществу.

Тихоокеанский фронт был другим эпицентром жестокости[870]. Американцы нередко уродовали пленных японских солдат (особенно часто упоминается отрезание ушей), изредка случались даже обезглавливания[871]. Надежные свидетельства также указывают на скатологические издевательства над вражескими телами[872]. Эти практики были весьма радикальными, но кроме того поведение американских солдат в Тихом океане характеризует их стремление, редкое в других конфликтах, сохранять части тел вражеских солдат. Скальпы и черепа врагов использовались как украшения на грузовиках и военных машинах, как это показывает среди прочего фотография, сделанная Ральфом Морсом на Гуадалканале и без задней мысли опубликованная в журнале Life[873]. Практика сохранения вражеских черепов была достаточно редкой, но существенно чаще встречается сохранение кистей рук, фрагментов пальцев, ушей и даже золотых зубов, вырванных у врага[874]. Судя по всему, части тела врага считались умилостивительными талисманами, которые должны были сохранить их владельцев в будущих боях, — представления, легко понятные в контексте кампании, состоявшей из серии высадок.

Ни в коем случае не стоит оставлять в тени такие практики, считая их делом рук извращенного меньшинства среди солдат и проявлением психопатологии или «садизма»: все это ведет к дереализации и умалению военного насилия. Сведения, которыми мы располагаем, указывают на то, что солдаты скорее воспринимали это как банальность. Обработанные вражеские кости нередко отправлялись в качестве подарков домой. 25 мая 1944 года в Life было опубликовано фото черепа японца, который американский солдат послал своей подружке[875], и все говорит о том, что это не был исключительный случай. 9 августа 1944 года Рузвельт получил нож для разрезания бумаги, сделанный из вражеской кости и отправленный солдатом с Тихоокеанского театра; от подарка Рузвельт отказался[876]. Эти практики были настолько распространены, что начиная с сентября 1942 года, меньше чем через год после вступления США в войну, главнокомандующий Тихоокеанской флотилией издал приказ: «Никакие части тел врагов не могут использоваться в качестве сувениров. Командующие соединениями должны принять строгие дисциплинарные меры», и т. д.[877]

Эти практики использования вражеских тел сохранились и после капитуляции Японии. В очень схожих формах они встречались в ходе войны в Корее (после 1950 года решающую роль в этом наверняка сыграли ветераны Тихоокеанского фронта), а также во Вьетнаме — очевидным образом, мы видим продолжение расово детерминированного и расистского отношения к врагу, которое сформировалось в ходе борьбы с Японией в 1941–1945 годах.

Можно ли сказать, что пытки — этот «абсолютный акт войны»[878], — применявшиеся к живым телам врагов, относятся к тому же разряду, что и описывавшиеся выше практики? Все заключалось в «первом ударе», как писал Жан Амери, перенесший пытки СС в 1943 году: «Первый удар давал задержанному понять, что он беззащитен, и этот жест заключал в себе в зачаточном виде все, что за ним следовало»[879]. Следовало же за этим, с разными вариациями в способах пыток и их применения к конкретным участкам тела, ощущение того, что «все тело страдает и мучитель обладает над тобой полной властью»[880]. Происходит полное уничтожение личности, и в этом буквальном «умерщвлении плоти» кроется связь с надругательством над вражескими трупами. Однако, как правильно подчеркивает Рафаэль Бранш: «Победа оказывается неполной, если жертва не признает за своим мучителем то, что положено тому по праву: превосходство. Целью является психическое уничтожение, полный отказ от воли, свободы, личности, а не физическое уничтожение»[881]. Если действительно можно установить связь пыток с другими формами насилия, то главный кандидат здесь — похищение женщин, поскольку в пытках сексуальное измерение также является центральным, и материально, и символически. Пытающий — это человек, «поимевший другого», силой и насилием добившийся согласия, это настоящий победитель в «сражении тел»[882].

Насилие над женскими телами стало другим отличительным признаком войны XX века. Если в 1870 году в прусской армии это было редкостью, «вторжения 1914 года» сопровождались массовыми изнасилованиями[883]. Это снова происходило (и действительно сопровождалось острижением жертв) после победы националистов в Испании[884], во время вторжения Германии в СССР в июне 1941 года, в ходе операций французской армии в Италии и Вуртемберге. Затем изнасилования снова происходят, но на совершенно другом уровне, с прибытием советских войск в Восточную Пруссию и в Берлин в 1945 году (некоторые подсчеты допускают, что были изнасилованы не меньше 2 миллионов немецких женщин[885]), во время операций американских армий во Вьетнаме и сербских войск в Боснии. Последние узаконили изнасилование как оружие в рамках своего проекта «этнического очищения». Пугающий инвариант: все происходит таким образом, как будто овладение телами женщин врага считалось равнозначным овладению самим врагом. Но это также было упражнением в жестокости: тот факт, что маленькие девочки и пожилые женщины не избегали этой участи, что жен и матерей насиловали на глазах у их мужей и детей, показывает, в какой мере насильники хотели затронуть родственные связи — верный показатель жестокости. Другой факт может быть еще более пугающим: насилием был затронут не только враг. Советские солдаты насиловали в своей оккупационной зоне в Берлине своих соотечественниц, угнанных в Рейх немцами[886]. Американские солдаты тысячами насиловали англичанок и француженок, перед тем как устроить еще более массовые изнасилования в Германии[887]. Казалось, будто глубочайший смысл войны заключался в том, чтобы насиловать женщин, кем бы они ни были. Может быть, это и был ее истинный смысл.