ГЛАВА I Бойни. Тело и война

Стефан Одуан–Рузо

Любой опыт войны — это прежде всего телесный опыт. На войне одни тела наносят урон другим телам. Эта телесность войны так глубоко связана с самим феноменом вооруженного противостояния, что очень сложно отделить «историю войны» от исторической антропологии телесного опыта, вызванного военными действиями.

Если ограничиваться Западом и его контактами с другими культурными областями, как мы сделаем в этой главе, можно первым делом заметить, что в первой половине XX века мало кто из жителей Запада мог полностью отделить свое тело от военного опыта. В ходе двух мировых войн сражаться с оружием в руках стало своего рода общим долгом. Без сомнения, революционные и империалистические войны, спровоцировавшие появление массового рекрутирования в армию, а затем, в 1798 году, воинской повинности в разных европейских государствах, стали причиной первого обобществления телесного опыта войны, хотя мобилизация была далеко не полной (1 600 000 мобилизованных мужчин во Франции в период с 1800 по 1815 год). Затем, после по крайней мере частичного возвращения к норме, 1860?е и последующие годы были отмечены, в связи с влиянием прусской модели, новой волной милитаризации европейских обществ. Однако по–настоящему рубикон остался позади по итогам двух мировых войн. С 1914 по 1918 год 70 миллионов жителей Запада были поставлены под ружье. Во Франции тяготы воинской повинности были очень сильными: некоторые возрастные группы были мобилизованы больше чем на 90%, а возрастные ограничения все больше сдвигались вниз (до восемнадцати и даже семнадцати лет в случае с добровольцами, получившими разрешение родителей), причем верхняя планка оставалась достаточно стабильной (сорок восемь лет для самых пожилых резервистов). Даже страны, в наименьшей степени склонные к общей мобилизации, были вынуждены в итоге пойти на эту меру: Великобритания объявила о мобилизации в январе 1916 года и призвала в армию 2,5 миллиона мужчин. Чуть больше двух десятилетий спустя, во время II Мировой войны, было мобилизовано еще больше людей: 87 миллионов жителей Запада надели униформу (хотя надо учитывать, что на этот раз война длилась дольше). В некоторых странах мобилизация была полнее, чем в предыдущий раз: Россия мобилизовала около 17 миллионов мужчин в период с 1914 по 1917 год, СССР же после 1939 года мобилизовал 34,5 миллиона. США мобилизовали 4,2 миллиона мужчин в 1917–1918 годах, а затем 1635000 мужчин в период после декабря 1941 года. Германия же, перейдя от 13,2 миллиона мобилизованных в 1914–1918 годах к 17,9 миллиона в 1939–1945 годах, ближе к концу конфликта начала призывать шестнадцатилетних (и даже еще младше) юношей и мужчин до пятидесяти пяти лет. Разумеется, не все эти милитаризованные массы получили настоящий опыт боевых действий: постоянно возраставшая логистическая и административная сложность армий внесла свой вклад в рост количества невоевавших военных, и к ним мы можем прибавить тех, кто не сражался в пехоте — роде войск, претерпевающих самые сильные телесные страдания[815]. Сделав эту поправку, подчеркнем тем не менее, что физические страдания стали своего рода социальной нормой для большинства мужчин западного мира в период с 1914 по 1945 год.

Но на самом деле были затронуты не только они. Никогда прежде боевые действия не пускали такие многочисленные и глубокие корни в социальную ткань воевавших наций. Гражданских лиц коснулись не только экономические и социальные неурядицы, которые особенно тяжким грузом легли на женщин, но и новый, тотальный характер боевых действий, проявившийся в полную силу в 1914–1918 годах и превратившим гражданское население в главную жертву войны. Это была косвенная жертва, страдавшая от телесного истощения из–за военных лишений, в первую очередь пищевых, а также из–за долговременных перемещений, связанных с массовыми исходами и насильственными переселениями. Также это была прямая жертва — жертва массовых убийств, происходивших во времена вторжений и оккупаций, стратегических бомбардировок, голода (рукотворного или нет), депортаций (ставивших или не ставивших своей целью уничтожение депортируемых).

В целом телесный опыт тотальной войны в период с 1914 по 1945 годы в первую очередь выразился в огромном количестве смертей: 8,5 миллиона жителей Запада погибли во время I Мировой войны, и это были почти исключительно солдаты — жертвы среди гражданского населения были сравнительно немногочисленными. Однако в ходе следующего конфликта были убиты 16 или 17 миллионов западных солдат и 21 или 22 миллиона гражданских лиц, большинство из которых приходится на Центральную Европу, Балканы и Восточный фронт. На это дополнительно наложилась повышенная смертность.

Во «втором XX веке», в контексте «ядерной революции»[816], опыт войны стал гораздо более ограничен в социальном плане: телесные лишения выпадали на долю определенных возрастных классов. 1,2 миллиона призванных французов, служивших в Алжире в 1954–1962 годах, представляют собой последнее «военное поколение» в Западной Европе XX века. 1,5 миллиона человек были призваны в США для участия в военных действиях в Корее, однако они составляют очень небольшую долю от американцев в возрасте от восемнадцати до двадцати одного года, которые должны были встать на воинский учет. И хотя в 1965–1972 годах во Вьетнам отправились 3,4 миллиона американцев, только 16% из их числа были призывниками (пик приходится на 1966 год, когда были призваны 382 000 человек, составившие 88% личного состава пехоты и на долю которых приходится 50% всех потерь). Даже если учесть советских молодых людей, воевавших в Афганистане с 1980 по 1989 год, или сербов, хорватов и босняков, сражавшихся друг с другом после распада Югославии в 1990?е, все равно очевидно, что во второй половине XX века телесный опыт войны теряет свой характер социальной банальности и превращается в исключение. Кроме того, теперь его в первую очередь получают добровольцы, которые сражаются на театрах военных действий вдали от метрополии. Телесный опыт боевых действий постепенно отдаляется от западных обществ, которые становятся преимущественно демилитаризованными по сравнению с первой половиной столетия. К концу XX века большинство уже не может представить себе, что это значит — «понюхать пороху». Несмотря на угрозу терроризма — на самом деле весьма смутную, — кажется, что телесный урон, который война наносит солдатам и гражданским лицам, окончательно исчез с горизонта наших ожиданий. Однако это не означает, что экстремальное насилие XX века не определяет в большой степени наше настоящее, не захватывает наше воображение, не становится причиной виктимизации и дереализации.