2. Раненые тела

Новые техники боя умножили получаемые солдатами повреждения. Современные пули, движимые горением бездымного пороха, появившегося в конце XIX века, наносили невиданные ранее раны благодаря силе проникновения и воздушной волне, которая сопровождает удар. Что же касается осколков, которые разлетаются с высокой скоростью в момент взрыва артиллерийского снаряда, их ударная сила такова, что наиболее крупные могут разорвать тело на куски, вырвав любую часть человеческого организма. В 1914–1918 годах артиллерия была причиной от 70 до 80% всех зарегистрированных ранений в западных армиях, общее число которых (на самом деле, весьма неточная цифра) несомненно превысило 21 миллион. Во II Мировую войну соотношение практически не изменилось: военный опыт XX века прежде всего представлял собой ужасные артобстрелы, к которым можно добавить обстрелы из минометов и гранатометов, а также воздушные обстрелы, о которых Марк Блок в «Странном поражении» писал: «Этот обстрел, ведущийся с небес, внушает ужас как ничто другое»[843]. С ходом времени чувство телесной уязвимости неуклонно обострялось из–за повышения разнообразия и эффективности вооружений. В аспекте истории телесности особого упоминания заслуживают танки, чье господство начало утверждаться в 1918 году, обладающие способностью раздавливать и разрывать людей в клочья своими гусеницами, на которых остаются фрагменты человеческих тел[844].

Новая жестокость в большой степени была анонимной. Эта анонимность ранения и смерти была связана с увеличивавшейся дальностью поражения нового оружия: ты не знаешь, кого убиваешь сам и кто убивает тебя, даже если часть насилия, малоизвестная и статистически незначимая, продолжает происходить на личном уровне, в ходе рукопашной схватки. Эта деперсонализация смерти еще больше усилилась с появлением новых видов вооружений, таких как мины, которые могли убивать и калечить полностью без участия человека и которые стали одной из главных поражающих сил во II Мировой войне и в последующие пятьдесят лет (3% убитых американских солдат в 1941— 1945 годах; 11% убитых во Вьетнаме).

В соревновании в прогрессе между медициной и способами убивать пока лидируют последние. Разумеется, в XX веке на войне уже практически не умирают от болезней, в первую очередь благодаря вакцинации от столбняка и тифа. Но насильственная смерть продолжает править бал. Некоторые сравнительные исследования уровня смертности от ран в английских войсках, сражавшихся при Ватерлоо в 1815 году и при Сомме в 1916?м, указывают, что во втором случае смертность была выше. На II Мировой войне 70% раненых, поступавших к врачам, имели повреждения рук и ног. Дело не в том, что эти части тела легче поразить, чем другие: просто ранения в голову, грудь и живот чаще вызывали немедленную смерть, не давая никакой надежды на исцеление.

В межвоенный период печальной реальностью европейских обществ становится присутствие инвалидов войны в деревнях и городах. В начале I Мировой пораженные части тела нередко ампутировали, чтобы избежать гангрены — это происходило особенно часто, поскольку медицинские службы не успевали вовремя обработать раны из–за нехватки персонала. Более быстрые способы эвакуации и улучшившиеся методы обработки ран позволили впоследствии уменьшить количество ампутаций. Все чаще производили операции при ранениях в грудь и живот, которые прежде, если были глубокими, всегда оказывались смертельными. Кроме того, в I Мировую впервые были предприняты попытки пересадки кожи, которые могли исправить, по крайней мере отчасти — ценой многочисленных операций и бесконечных госпитализаций, — страшные повреждения лица, вызванные современным оружием. «Разорванные рты» становятся образцовыми жертвами современной войны: делегация французских ветеранов с ужасно искалеченными лицами принимала участие в подписании Версальского договора в июне 1919 года, а в Германии Отто Дикс в 1920?е годы сделал людей с поврежденными лицами главной темой своих гравюр, а затем и картин. Это были невероятные страдания: лицевое увечье не только мешало отправлению естественных потребностей, но и разрушало механизмы коммуникации с другими людьми, заставляя раненых осуществлять вынужденный, порой невыносимо сложный поиск новой идентичности. Те же люди, которые потеряли руку или ногу, должны были жить с болями, порой чудовищными, которые, с одной стороны, вызывала повышенная чувствительность их культей, а с другой — их «фантомные члены». Но почти никто из тех, кто перенес эти страдания, ничего о них не рассказал[845].

Если «гамма ранений не перенесла существенных изменений» в ходе XX века[846], то уход за ранеными телами впервые существенно улучшился во время II Мировой войны, хотя только отчасти и не везде в равной степени[847]. Забота о раненых в Красной армии была особенно рудиментарной, что отчасти объясняет невероятную смертность советских солдат и тесную связь между количеством мертвых и раненых (один погибший на менее чем двоих раненых по сравнению с тремя или четырьмя в других армиях — эта пропорция практически не изменилась на протяжении первой половины века). Зато с англо–саксонской стороны использование пенициллина (который в 1943 году начал производиться в промышленных объемах) позволило лечить зашитые раны и предотвращать заражение крови и открыло путь для новых ортопедических методов лечения пораженных частей тела. Газовая гангрена, главное основание для ампутации, исчезла в англо–саксонских армиях, продолжу свирепствовать в немецкой, особенно на Восточном фронте. Улучшение техники переливания крови и новые способы ее консервации и хранения позволили осуществлять массированные перевозки плазмы к театрам военных действий. Развитие знаний о шоке и реанимации, возможность (В отсканированом тексте отсутствует 273 страница)

Однако к данным психиатрической эпидемиологии необходимо относиться с осторожностью, поскольку они, вполне вероятно, одновременно фиксируют чувствительность медицинских служб к такого рода недугам и способность (постоянно растущую) солдат в них сознаваться. Как бы то ни было, все говорит о том, что в конфликтах конца века психические потери стали больше: 30% потерь израильской армии в Войне Судного дня были вызваны психическими причинами (в результате система психиатрического лечения израильских солдат была полностью реорганизована: ее базой стали систематические дебрифинги[848], которые солдаты проходили под присмотром психиатров на разных этапах конфликта). Силы, стремящиеся к поддержанию мира в XX веке, выиграли благодаря более полному признанию психических проблем солдат, особенно солдат нового типа, которые могли служить мишенями, но из–за очень жестких правил открытия огня не имели права использовать собственное оружие, из–за чего им казалось, что они не на войне, а на какой–то «бойне», где они являются основными жертвами[849].

Психические проблемы порождают соматические, и этот процесс зависит от формы сенсорной агрессии, связанной с современными боевыми действиями и вызывающей психическую травму. Очень важную роль играют зрительные стимулы, в первую очередь визуальный шок, который вызывает вид мертвого или раненого тела, или, хуже того, тела, разорванного на части, — этот образ становится неотделим от мыслей о том, что будет с собственным телом человека, который это видел. На мгновение другой становится тобой самим. В «Странном поражении» Марк Блок с высокой точностью описал это чувство, этот уникальный опыт исторической антропологии, опыт наблюдения боевого насилия двух войн: «Человек, который всегда страшится смерти, хуже всего воспринимает мысль о своем конце, если она сопровождается образом полного уничтожения его физического тела; инстинкт самосохранения проявляется здесь в самой иррациональной форме; никакой другой инстинкт не укоренен так глубоко»[850]. Современная военная психиатрия указывает, что, несмотря на то что они менее сильные по своему воздействию, другие визуальные переживания также могут вызывать ощутимые физические страдания: раненые или мертвые лошади, например, легко ассоциируются с людьми благодаря их антропологической смежности; развалины также отсылают к телесности, поскольку жилище — это защитная оболочка человеческого тела; сюда же относятся леса, уничтоженные картечью — дерево также становится метафорой человеческого тела. Слух тоже участвует в этом, например когда солдаты слышат непереносимые крики раненых. Он насыщается шумом взрывов, вибрация от которых может проникать внутрь тела и вызывать оцепенение, заставляющее многих солдат засыпать прямо во время обстрела. Не остается в стороне и осязание: иногда солдатам приходится идти по телам своих убитых или раненых товарищей — частая ситуация в траншеях и соединительных ходах I Мировой войны. «Ужасно сознавать, что человеческое тело… которое мы кормим, за которым мы ухаживаем, которое мы так старательно украшаем, является по сути всего лишь хрупкой оболочкой, заполненной отвратительными субстанциями»[851], — писал лейтенант морской пехоты Филип Капуто. Обоняние подавляется вонью разлагающихся тел, которые условия поля боя не позволяют похоронить. «Этот запах заставляет нас избегать близости с подобными нам после их смерти, мы просто не можем находиться рядом с ними»[852]. Многие солдаты XX века обращали внешнее насилие, которое они больше не могли переносить, против собственного тела — наносили себе увечья или даже кончали самоубийством, что фиксировалось военными врачами.

Многие психические проблемы, связанные с сенсорным опытом, сохранялись в течение долгого времени. Среди британских солдат, сражавшихся в Фолклендской войне, 50% демонстрировали признаки травматических неврозов через пять лет после окончания конфликта. Американцы начали называть неврозы, возникающие после участия в боевых действиях, особенно если они длились несколько месяцев, посттравматическим стрессовым расстройством. Французы предпочитают говорить о «травме», чтобы описывать сенсорный опыт — в первую очередь визуальный, — который «производит надлом» в психике солдат. Иногда достаточно одного взгляда — взгляда врага, который хочет вас убить или которого вы хотите убить, взгляда, в котором «видна смерть», из–за чего внезапно разрушается «иллюзия бессмертия»[853]. Как бы то ни было, сегодня известно, что цена военного опыта заключается не только в телесных повреждениях. Формы ведения военных действий в XX веке превысили способности солдат, которым поручено их вести, к психической адаптации.