2. Эдикт Льва против иконопочитания. — Сопротивление Рима и Италии. — Заговор на жизнь Григория. — Римляне и лангобарды берутся за оружие. — Восстание против Византин. — Письма Григория к императору
2. Эдикт Льва против иконопочитания. — Сопротивление Рима и Италии. — Заговор на жизнь Григория. — Римляне и лангобарды берутся за оружие. — Восстание против Византин. — Письма Григория к императору
Знаменитый эдикт, которым предписывалось удалить все иконы из церквей империи, был издан в 725 г. Это распоряжение вызвало бурю негодования и на Востоке, и на Западе. Толпой овладело фанатическое возбуждение, и многочисленные духовные пастыри ее поняли, что власть их над ней опирается, главным образом, на внешние средства их богослужебной деятельности. На Востоке и в некоторых провинциях было уничтожено множество статуй, и это стремительное разрушение могло породить в иудеях и магометанах чувство злорадного удовлетворения. Но в защите мифологической стороны христианского культа папа проявил больше энергии, чем Симмах, некогда защищавший древних идолов и алтарь Победы. В Рим Лев также послал свой эдикт, но Григорий ответил на него буллой, в которой объявлял, что императору не приличествует издавать предписания, относящиеся к делам веры, и отменять постановления церкви. Лев повторил свой приказ, угрожая папе низложением в случае, если он окажет неповиновение. Тогда Григорий обратился к епископам и городам Италии с воззванием, призывавшим к восстанию против еретических замыслов императора, и, как гласит книга пап, вооружился сам против императора, как против врага. Пастырские послания папы имели успех повсюду. Весь Пентаполис и Венеция немедленно вооружились и объявили, что они готовы защищать папу. Григорий мог видеть, что итальянское национальное чувство уже пробудилось и что ему, папе, достаточно было бы дать только сигнал, чтобы вспыхнула революция; но очень серьезные соображения принудили Григория помешать открытому отпадению от империи, и, по-видимому, он оказал сопротивление только введению установленного Византией нового налога.
Возмущением были охвачены Рим и провинции вплоть до Калабрии, и центром этого движения был папа, их защитник и представитель перед императором. Получив известие о возмущении, Лев снарядил флотилию; но раньше, чем она прибыла к устьям Тибра, решено было покончить с Григорием византийским способом. Герцог Василий, хартуларий Иордан и иподиакон Лурион вместе с Марином, которого император только что прислал в Рим для замещения должности герцога, задумали убить папу; однако этот чиновник неожиданно был удален, и замысел расстроился. Иордан и Иоанн были убиты народом, а Василий спасся бегством в монастырь. Затем в Равенну прибыл новый экзарх Павел, которому было предписано подавить восстание римлян во что бы то ни стало. Экзарх выслал против Рима войско, но лангобарды Сполето и Тусции, — без сомнения, призванные папой на помощь и вполне готовые содействовать ослаблению власти императора в Италии, — поспешили занять границы римского герцогства и в месте с римлянами преградили надвигавшемуся врагу переход через Саларский мост. Греки принуждены были вернуться, а экзарх, которого папа отлучил от церкви, увидел, что опасность грозит уже его собственному положению в Равенне. Пентаполис открыто заявил о своем отложении: все города Средней Италии изгнали византийских чиновников, выбрали своих собственных герцогов и грозили возвести на греческий трон нового императора. Этот замечательный план восстания доказывает, что возмутившиеся итальянцы вовсе не замышляли ни о восстановлении римской имперской власти на западе, ни о разделении империи. На этот раз даже сам Григорий выступил против итальянцев — не столько потому, что он надеялся на возможность раскаяния императора, сколько из опасения, что низвержение власти Византии приведет Италию и Рим к подчинению лангобардскому королю. Уже тогда папы понимали, как выгодно для них не допускать возникновения монархии в Италии и держать вдали от себя центр государственной власти. Император в Константинополе представлял для пап менее опасности, чем какой-нибудь король, который, объединив под своим скипетром Италию, неизбежно заявил бы притязания на Рим как на столицу. Помимо того, папа обязан был избегать всего, что могло бы придать ему вид бунтовщика против законной имперской власти. Следуя таким благоразумным соображениям, папа сдерживал итальянцев и убеждал их не восставать против императорской власти. На том же основании он не препятствовал императорскому герцогу Петру оставаться по-прежнему в Риме, хотя и не помешал римлянам схватить во дворце цезарей герцога и изгнать или убить его. После того в Риме так же, как и в других итальянских городах, был, вероятно, избран собственный герцог. Но не существует доказательств того, что римляне в это время формально объявили город и его область республикой, а ее главою — папу; это противоречило бы также политике Григория. В то же время неаполитанский герцог Эксгиларатус двинулся с отрядом войск в Кампанью, но был разбит римской милицией и сам убит. Таким образом византийское правительство вскоре увидело, что власть его ограничивается одним Неаполем для которого как торгового города, населенного греками, иудеями и другими восточными народами, было бы тяжело порвать отношения с Востоком. Евтихий, находившийся тогда в Неаполе и раньше бывший экзархом, пытался вызвать в Риме контрреволюцию, но безуспешно. Агент Евтихия был схвачен, и только заступничество папы, поступившего и в этом случае со всей государственною мудростью, спасло ему жизнь. Разгневанный император конфисковал тогда все доходы церкви в Южной Италии. Это было единственным средством отмщения папе, которое, однако не привело к цели. В самом Риме влияние императора было совершенно утрачено; здесь уже едва ли существовала какая-нибудь византийская партия, и Григорий II вполне мог считать себя действительным властителем города, хотя был не больше, как только его епископом. Революция против императорских чиновников породила новый порядок вещей в Риме и повела к образованию городской милиции, во главе которой стали judices de militia. В это время Рим впервые является снова городом, независимым от византийской власти и имеющим республиканско-аристократическое устройство; последнее остается, однако, для нас неясным. По всей вероятности, город управлялся магистратом в лице консулов и герцогов, причем власть папы молчаливо признавалась всеми как высший авторитет. Римляне, не пожелавшие больше оставаться под властью греческих сатрапов, тем не менее продолжали признавать императорскую власть; но в то же время они находили, что их истинная защита в их могущественном епископе, и они стояли за него с полным единодушием против императора. Этот епископ был естественным главой римской национальности; таким образом, во время иконоборства было положено в скрытой форме начало той светской власти пап в Риме и в римском герцогстве, которая позднее получила историческое значение.
Страстная борьба велась в то же время и пером, на догматической почве. Мы имеем два письма, написанные Григорием императору Льву в разгар происходившего в Риме возмущения. Язык этих писем варварский; они написаны в грубом и страстном тоне; ничего подобного никогда бы не написал утонченно-образованный Григорий I. Но в этих, полных протеста, письмах римского епископа к главе империи высказывались впервые иерархические основания верховной власти папы как главы христианских народов, и эта власть утверждалась с такой сознательностью и решительностью, что письма Григория II вполне могли служить образцом последующим папам. Основоначала позднейшего папства — эпохи Григория VII и Иннокентия III — здесь явились уже вполне намеченными.
«Мы можем писать тебе, — пишет Григорий в своем первом письме, — только простым, грубым языком, так как ты сам неучен и невежествен», — и затем указывает императору-иконоборцу на скрижали Моисея, на херувимов ковчега завета и на подлинное изображение Христа, посланное им самим вместе с собственноручным письмом королю Эдесы Абгару. Подобных изображений, пишет далее Григории, существует много, и к ним стекаются толпами благочестивые пилигримы. Эти изображения, продолжает Григорий, не боги, да и святые служат предметом поклонения не сами по себе; к ним обращаются с молитвой, прося лишь их представительства перед Христом. «Очисти, — советует Григорий императору, — свою душу от соблазнов мира, которые одолевают тебя; даже малые дети смеются над тобой. Поди в школу, где учат азбуке, и скажи: я разрушаю иконы и преследую за поклонение им, — и в ту же минуту школьники швырнут тебе в голову свои доски. Мы, получившие нашу власть и силу от святого Петра, хотели подвергнуть тебя наказанию, но ты уже сам осудил себя на проклятие, и этого довольно для тебя и для твоих советников». В более позднее время папа не задумался бы отлучить императора от церкви, но в ту эпоху папа не решался прибегнуть к этому средству, ставшему м течением времени таким страшным орудием. Эпоха, когда могущественные короли и даже императоры подвергались отлучению от церкви, была еще далеко впереди Но о возмущении провинций Григорий говорите чувством собственного достоинства; он указывает императору, что народы Италии попирают ногами его собственные изображения, что его чиновники изгнаны и на их место поставлены другие лица, что предполагалось поступить таким же образом и в Риме, который удержать за собой византийское правительство не имеет сил. «А ты, — пишет Григорий, — думаешь испугать нас, говоря: я прикажу разбить в Риме статую Петра, самого же папу велю заковать в цепи и доставить ко мне, как некогда Констант увел из Рима пленным папу Мартина. Ты должен знать, что мы не найдем надобности снисходить до борьбы с тобой, когда ты будешь следовать по пути дерзкого высокомерия и угроз ибо стоит папе удалиться в римскую Кампанью хотя бы только на 24 стадия, и тебе придется искать ветра в поле».
Возвращаясь к знаменитой статуе апостола, которую император считал главным идолом Запада, Григорий приходит в такое раздражение, что даже впадает в противоречие с самим собой. «Все народы Запада питают чувства глубокого благоговения к тому, чье изображение ты похваляешься уничтожить у нас, — к святому Петру, говорю я, почитаемому во всех западных королевствах за Бога на земле. Отступись от своего замысла; твоя сила и твоя ярость не могут простираться на Рим — ни на сам город, ни на принадлежащие ему морские берега и суда. Весь Запад поклоняется святому апостолу; ты пошлешь людей разрушать его изображения, а мы объявим, что мы неповинны за кровь, которая тогда прольется, и эта кровь падет на твою собственную голову. Некий Септет с далекой окраины Запада просит у нас как милости Господней посетить его лично, прибыть туда и совершить над ним святое крещение, и мы, не желая быть нерадивыми, решили препоясать наши чресла».
Нам неизвестно, о каком германском короле-варваре говорит здесь папа; очевидно, этим сообщением он хотел дать понять императору, что влияние римской церкви простирается на самые отдаленные западные окраины и что народы Запада все готовы защищать церковь. По-видимому, папа придавал особенное значение упомянутому крещению, так как он говорит о нем и во втором своем письме. Но франков, которых его преемник немного лет спустя призвал на защиту Рима, в этом случае Григорий не имел в виду.
Во втором письме Григорий с большей логической последовательностью выясняет различие между духовной и светскою властью — между, как он выражается, дворцом и церковью. Здесь проводится граница между полномочиями верховного судьи с одной стороны, решающего мирские дела мечом, наказующего тело заключением и смертью, и с другой, полномочиями верховного епископа, который, будучи «сам лишен всякого оружия и беззащитен», карает греховную душу отлучением от церкви, причем не осуждает ее беспощадно на гибель, а ведет к вечному спасению.
В истории христианских веков этими замечательными определениями Григория II в первый раз был отмечен момент, когда светская и духовная власть, церковь и государство совершенно отделились друг от друга и как два начала власти противостали одно другому. Этот всемирно-исторический разлад, наполнивший собой все существование Средних веков и продолжающийся до наших дней, был неизвестен Древнему миру. Лишенная единства уже в силу своего политеизма, языческая церковь Древнего мира могла быть только таким культом, который определялся интересами государства и был подвластен ему. Константину и его преемникам вышесказанный разлад был также неизвестен, так как с провозглашением христианства государственной религией император, облеченный пастырской властью, считал себя главой государственной церкви. Это положение казалось таким простым государственным основоначалом, что Лев Исаврянин уже не в силу своего деспотического высокомерия, а в спокойном сознании святости своей власти писал папе: «Я император и я же пастырь». Это были именно те слова, которые побудили Григория дать свои знаменательные объяснения и в то же время разделили человечество на два мира – мир духовный и мир политический, церковь и государство. Таким образом, внезапно стало очевидным, что римская церковь каким-то едва уловимым процессом, длившимся всего 150 лет, приобрела значение независимой власти, в которой и сказался дух Запада.