1 Упадок Рима. — На развалинах империи создается римская церковь. — Св. Бенедикт. — Субиако и Монте-Касино. — Кассиодор делается монахом. — Начало и распространение монашества в Риме

1 Упадок Рима. — На развалинах империи создается римская церковь. — Св. Бенедикт. — Субиако и Монте-Касино. — Кассиодор делается монахом. — Начало и распространение монашества в Риме

С того времени как государство готов пало, античный строй Италии и Рима начал приходить в полное разрушение. Законы, памятники и даже исторические воспоминания — все было предано забвению. Храмы обращались в развалины. В Капитолии, возвышавшемся на опустелом холме, еще сохранялось изумительное собрание памятников государства, самого великого из всех, о которых знает история человечества. В общей своей массе также еще не тронутый императорский дворец, гигантский лабиринт залов и дворов, храмов и тысяч покоев художественной красоты, сверкающих самым редким мрамором и кое-где еще убранных затканными золотом коврами, — дворец этот стал разрушаться и принял вид полного глубокой таинственности всеми покинутого здания. Только небольшую часть этого дворца еще занимал византийский герцог (dux), какой-нибудь евнух двора греческого императора или полуазиатский военачальник с секретарями, слугами и стражей. Величественные форумы цезарей и римского народа были в запущении и отходили в область предания. Театры и огромный Circus Maximus, в котором уже не происходило состязаний в беге на колесницах, — этого наиболее любимого и последнего развлечения римлян, — заваливались мусором и зарастали травой. Амфитеатр Тита был еще цел, но в нем уже не было его украшений; необъятные термы императорских времен, не снабжаемые водой и уже не служившие больше своему назначению, походили на разоренные и покинутые города, повсюду обраставшие плющом. Драгоценная мраморная облицовка стен в термах частью отваливалась сама, частью расхищалась, и точно так же разрушались мозаичные полы терм. В прекрасно разрисованных залах еще стояли купальные кресла из светлого и темного камня и великолепные ванны из порфира или восточного алебастра; но римские священники Уносили и те, и другие и обращали их в церковные кресла епископов, в раки мощей святых и в купели крещален. Многое, однако, оставалось не тронутым людьми, пока какой-нибудь падавшей стеной и оно не было разрушено и погребено навеки в кучах мусора.

Мы действительно не можем перенестись в душу римлянина времен Нарзеса и пережить те чувства, которые испытывал этот римлянин, когда он блуждал по умиравшему Риму и видел, как разрушаются или уже лежат в развалинах прославившиеся на весь мир памятники древности, бесчисленные храмы, арки, театры, колонны и статуи. Сколько бы мы ни пытались создать картину того опустошения, которому подвергся Рим вслед за постигшей его при Тотиле и составившей целую эпоху катастрофой и затем в первое время господства византийцев, когда римский народ, ничтожный числом, погибающий от голода и чумы, теснимый лангобардами, как бы затерялся на громадном пространстве города цезарей, — мы не в силах воспроизвести эту картину во всем ее ужасающем мраке. Как насекомое превращается в куколку, так Рим удивительным образом обратился в монастырь. Метрополия всего мира стала городом духовных лиц; священники и монахи начали без устали строить в этом городе церкви и монастыри и подчинили все его существование своей власти. Гражданское же население города, лишенное всякого политического значения, глубоко павшее, совершенно утратившее всякую нравственную силу, как бы погрузилось в вековой сон, который длился до тех пор, пока наконец в VIII веке голос папы не призвал римский народ к новой деятельности. За все это время папы неутомимо работали над созданием римской иерархии. Возникновение этой духовной силы из праха античного государства и постепенный ее рост при самых неблагоприятных к тому условиях никогда не перестанет быть одной из самых великих и изумительных метаморфоз в истории человечества. Проследить это превращение составляет, однако, задачу историка церкви, а не летописца города Рима; нам приходится поэтому ограничиться только общим указанием хода относящихся сюда событий.

С падением готов, которые еще охраняли некоторое время римские государственные установления, политическая жизнь Рима прекратилась. Излагая дальнейшую историю города, мы вступаем в средневековой папский период этой истории. Вся жизненная энергия, которая еще оставалась у римлян, была направлена исключительно на служение церкви, все же гражданские интересы постепенно умирали. С той поры, как Рим стал утрачивать свое величие, одна только церковь сохраняла свою жизненную силу; когда же Римская империя пала, церковь явилась для Италии единственным связующим нравственным началом, и это сделало церковь такой же могущественной, какой была империя. Духовная власть водрузила свое священное знамя на развалинах Древнего мира и укрепилась за стенами Аврелиана, всемирное значение которых нами уже было указано. За этими стенами церковью были спасены латинский монархический принцип, римское гражданское право и наследие древней культуры. Отсюда же церковь вела свою великую борьбу с варварами, сокрушившими империю, цивилизуя их христианским учением и подчиняя их канону церковных законов. Эта культурно-историческая задача церкви стала бы невозможной, если бы господствовавшие в Италии германцы подчинили себе и город Рим. Они вели осаду против него много раз, но неприкосновенность города явилась как некоторый исторический закон. Даже завоевания лангобардов в Италии, грозившие гибелью римской церкви, в конце концов содействовали ее победе. Эти завоевания ослабили силу византийцев, в течение двух веков противодействовавших в Равенне лангобардам, принудили римских епископов со всей доступной для них энергией вести свою собственную политику, мало-помалу создавшую папам могущественное положение в Италии, и, наконец, воскресили национальный дух римлян, заставив их выйти из глубочайшей апатии и с оружием в руках бороться за свою самобытность. Вскоре римская церковь была уже в состоянии обратить лангобардов в правоверных католиков и, имея твердую опору в самой себе и поддержку в Италии, вступить в догматическую борьбу с Византией, оказавшуюся политической революцией, которая привела церковь к широкой светской власти и к обладанию Вечным городом. Результатом долгой борьбы пап с лангобардами и с греческой государственной властью было то, что власть эта была изгнана из Западной Европы, а церкви была обеспечена свобода, и западная империя организовалась как феодальное христианское государство соединенных латинян и германцев.

Еще в последнее время владычества готов на развалинах империи и Рима встает строгий образ латинского святого, явившегося выразителем этой переходной эпохи и своей жизнью и деяниями раскрывающего картину мрачных веков, которые нам предстоит теперь описать. Этим замечательным человеком, ставшим патриархом западного монашества, был Бенедикт, сын Евпроба, родившийся в 480 г. в умбрийской Нурсии. Мальчиком 14 лет пришел он в Рим учиться наукам, и в Транстеверине еще до сих пор указывают на небольшую церковь San Benedetto in Piscinula как на место, где, по-видимому, стоял дом богатого отца Бенедикта. Падение Рима поразило своим ужасом воображение юноши и вселило в него непреодолимое желание бежать от мира и в уединении посвятить себя созерцанию вечного Бога. Уладившись в Sublaqueum, где Аниен орошает одну из прекраснейших долин Италии, Бенедикт поселился в одной из пещер; пищу приносил ему сюда анахорет Роман. Затем стала расходиться весть о святости Бенедикта, к нему стали присоединяться одинаково с ним настроенные такие же беглецы мира, и вскоре Бенедикт уже мог устроить в горах названной местности 12 небольших монастырей. Здесь, поддерживаемый своей сестрой Схоластикой, Бенедикт прожил многие годы, занимаясь составлением устава своего ордена. Многие уважаемые патриции отдавали своих детей на воспитание Бенедикту; так, сенатор Эквиций привел к нему своего сына Мавра, Тертулл — своего сына Плацида, и оба эти юноши, воспитанники Бенедикта, стали впоследствии апостолами в Галлии и в Сицилии. Слава основателя ордена породила, однако, зависть в священниках в Varia или Vicovaro, и они поклялись прогнать святого из его убежища. Предание говорит, что однажды эти священники привели в монастырь семь прекрасных гетер, и некоторые из учеников Бенедикта оказались не в силах устоять против такого искушения. Тогда святой решил покинуть оскверненное Subiaco; сопровождаемый тремя воронами и следуя за ангелами, которые указывали ему дорогу, он направился на гору Castrum Casinum в Кампаньи. Оказалось, что здесь еще были язычники; мы знаем, что даже Теодориху пришлось издать эдикт против идолопоклонства: так слабы оказывались законы последних императоров, направленные против поклонения древним богам. Придя в Casinum, Бенедикт немедленно уничтожил алтари идолов, приказал разрушить храм Аполлона, — последний, о котором упоминается в истории, — и из его развалин устроил монастырь, не смущаясь дьяволом, который, сидя на опрокинутой колонне разрушенного храма, мешал возведению здания. Монастырь этот, известный позднее под именем аббатства Монте-Касино, стал с течением времени метрополией всех бенедиктинских монастырей запада; это был единственный маяк, изливавший во мраке Средних веков свой благословенный свет просвещения. Музы разрушенного храма Аполлона, казалось, нашли приют в этой академии монахов, посвятивших себя молитве и вместе изучению наук. Учреждение Бенедиктом этого монастыря удивительным образом совпадает с тем самым 529 г., в котором император Юстиниан изгнал последних философов из платоновской школы в Афинах.

В Монте-Касино посетил святого герой Тотила. Он явился к нему переодетым; тем не менее Бенедикт узнал его и предсказал ему его судьбу. Здесь же возвестил Бенедикт свое предсказание о разрушении Рима стихиями — предсказание, которое позднейшие историки приводят в доказательство, что готы не разрушали Рима.

Святой патриарх умер в Монте-Касино в 544 г. вскоре после смерти своей набожной сестры. Предание внесло в жизнь отца западного монашества много поэтических сказаний, составивших содержание бесчисленных фресок, написанных средневековыми художниками; эти фрески находятся в верхней церкви Субиако, построенной в скале. Все они отличаются своей грацией и наивной прелестью. Не находя в них ни ужасов, которые присущи вообще повествованиям, ни нелепостей, которые встречаются в позднейших легендах, мы можем назвать их истинным священным эпосом монашества. Уже папа Григорий, более молодой современник Бенедикта, посвятил легендарной истории святого вторую книгу своих диалогов, а более чем двумя столетиями позднее лангобард Варнефрид, или Павел Диакон, будучи монахом в Монте-Касино, в искупление вины своего народа, разрушившего этот монастырь, прославил чудеса Бенедикта искусными стихами.

Этот необыкновенный человек явился и стал законодателем согласной с христианскими чувствами жизни в эпоху, когда политический строй Римской империи был разрушен, гражданское общество распалось и многими людьми овладело какое-то инстинктивное влечение к уединению. Нет сомнения, что еще до Бенедикта были на западе монахи. Они жили по уставу грека Василия или Эквиция из Валерии, Гонората из Фунди, Гегезиппа из Castell Lucullanum в Неаполе и по другим уставам; но все эти монахи не имели оседлости и ничем не были связаны между собою. Бенедикт же был римским реформатором жизни в монастырях и дал им определенный и прочный облик. Благодаря ему латинская церковь приобрела для своих монастырей первую самостоятельную организацию, освободившую ее от влияния востока. Таким образом, Бенедикт имел по отношению к Риму и западу безусловно национальное значение.

Если мы будем судить о монашеском институте с точки зрения основ современного общества, мы не будем в состоянии правильно оценить деятельность Бенедикта; принимая же во внимание то, что составляло настоятельную потребность его времени, мы найдем, что Бенедикт был одним из самых крупных явлений Средних веков и имел для них такое же значение, какое для своего времени имел Пифагор. Перед тем и другим законодателем носился общественный идеал. Великий грек мечтал осуществить его в братском союзе свободных людей-философов, готовых исполнять все обязанности, налагаемые жизнью в семье и государстве. Монашеская республика Бенедикта была, напротив, заключена в самые тесные общественные рамки и могла осуществиться только за счет гражданского общества. Восприняв как закон христианскую идею, отрицающую государство, и отвергнув брак, Бенедикт создал лишь братский союз анахоретов. Число таких союзов было не велико, и сначала они ютились в горах, в полном уединении, а затем, сохраняя все ту же замкнутость, стали появляться в городах. Независимость от мира проявлялась только в тяжелой форме рабства, ибо тот, кто следовал ей, был избранным рабом Божиим. Монашеская община должна была ответить на вопрос, может ли осуществиться Царствие Божие на земле; но земные интересы с течением времени превратили этот демократический институт святых в карикатуру. Когда человеческое существование замыкается в тесные границы мистической свободы, где не имеют места ни борьба со страстями мира, ни наслаждение им во всем его богатстве, мы можем сказать, что такое существование не согласно с природой вещей, но тем не менее оно не превосходит нашего понимания. Чем меньше общество проникнуто любовью к человеку, чем меньше в нем свободы, чем больше оно бедствует, тем больше в нем встречается людей, которые или по необходимости, или по своей доброй воле отрекаются от мира с его безобразием и отдаются идеалу, отвечающему их внутренним стремлениям. Бенедикт, муж великой души, в своей республике святых сосредоточил религиозные влечения того ужасного времени и в этой республике явился ее законодателем; его стремления были направлены к тому, чтобы осуществить в практической школе христианские начала повиновения нравственному закону — начала смирения, любви, самоотречения, духовной свободы и, наконец, общности имущества. Устав Бенедикта был велик уже тем, что в нем сказанные начала являлись не как недосягаемые идеалы, а как основы, проведенные в жизнь. Истинная заслуга монашества, имевшего некогда столь важное значение для культуры, заключалась в том, что оно в варварское время сумело противопоставить грубым вожделениям эгоизма общину деятельных и самоотверженных людей. Бенедикт не позволял своим монахам проводить время в ленивом, бездеятельном самоуглублении; следуя началу общественного разделения труда, они должны были работать и руками, и головой. Бенедиктинцы стали таким образом учителями земледелия, ремесел, искусств и наук во многих землях Европы, и это составляет неувядающую славу ордена, самого гуманного из всех, которым положило начало христианство. Уже со времени своего возникновения он служил прибежищем для общества: сыновья из богатых и уважаемых семейств вступали в него. Благодаря этому и затем образованности и ученым занятиям, которые в нем поддерживались, он получил свой благородный характер, и бенедиктинцы действительно были аристократией монашества. Монастыри их быстро распространились по западу; в Испании, Галлии, Италии, Англии, а с VIII века и в Германии появилось большое число бенедиктинских монастырей. Римская церковь вскоре же воспользовалась ими для своих целей; для нее эти монастыри стали тем же, чем были для Древнего Рима военные колонии, и, когда империя пала, римские монахи, босые и опоясанные веревкой, бесстрашно устремились к далекому Фуле и в те дикие страны запада, которые некогда, но не вполне были завоеваны древними консулами, стоявшими во главе своих легионов.

В это время в Италии повсюду возникали новые монастыри. Один из них, как бывший последним убежищем Кассиодора, пробуждает в нас чувство истинного благоговения. Государственный муж, в течение 30 лет бывший правителем Италии при Теодорихе, Амалазунте, Аталарихе и Витигесе и за все это долгое время охранявший итальянцев от всего, что грозило им со стороны варваров, почувствовал себя утомленным жизнью и, отчаявшись в мире, оставил погибавший Рим. Поступая в монастырь, Кассиодор уносил с собой в монастырскую келью н науку, и государственную мудрость древних времен. В 538 г. он основал Monasterium Vivariense в Калабрии, в своем родном городе Сквиллаче, живописное положение которого он сам описал (он сравнивает его с виноградником, висящем на скале). Написав несколько сочинений, представляющих попытку внести в теологию классический стиль, Кассиодор в 545 г. умер, имея более ста лет от роду. Его современниками были Боэций и Бенедикт, и стоит только сопоставить эти имена, чтоб понять, какие контрасты представляли люди того времени. Образ Кассиодора, последнего римлянина, умирающего в монашеской рясе, глубоко трагичен: в нем как бы сказалась судьба самого Рима.

В это время в Риме существовало уже несколько монастырей; с той поры, как Афанасий Александрийский, ученик египтянина Антония, в середине IV века ввел в Риме монашество, оно стало быстро распространяться в Италии. Еще при Рутилин на всех небольших островах Тирренского моря, как, например, на Игилии, Капраре, Горгоне, Пальмаре и Монте-Кристо, селились «спасавшиеся от мира» анахореты. О монастырях в Риме говорит также Августин, а Иероним с умилением насчитывает в Риме немалое число монахов и монахинь. В письме к благочестивой римлянке Принципии Иероним дает интересные пояснения, в особенности относительно возникновения в Риме женских монастырей. Приемная дочь знаменитой Марцеллы просила

Иеронима составить очерк жизни этой матроны; Иероним нашел, что он лучше всего почтит святую, поставив в заслугу ей то, что она была в Риме первой монахиней из благородного рода. Марцелла, происходившая из семьи, среди предков которой были целые поколения консулов и префектов, потеряла мужа на седьмом месяце своей брачной жизни; отклонив затем домогательства консула Цереалиса, она решила посвятить себя монашеской жизни. Такое неслыханное решение должно было навлечь Парцеллу позор в глазах знатных женщин; но Марцелла обладала смелой душой не остановилась перед этим позором. Незадолго до того в Рим явились преследуемые арианами Афанасий и затем Петр Александрийский. Проповедь этих людей и изумительные рассказы их о жизни Пахомия и Антония, о монахах и монахинях скалистых пустынь Фиваиды воспламенили мечтательную фантазию Марцеллы, и набожная вдова, охваченная воодушевлением, готова была собрать в монастыре всех женщин города. Прошли, правда, годы, пока ее проповедь оказала действие; но затем Марцелла уже могла с гордостью указать как на своих последовательниц на знатных римлянок Софронию, Павлу и Евстохию. Далее Марцелла познакомилась в Риме с самим Иеронимом, и с той поры не переставала вести с ним оживленную переписку. Достоверно неизвестно, был ли первый женский монастырь в Риме учрежден Марцеллой в ее дворце на Авентине, так как вначале она жила не в городе, а в одном имении, где она устроила монастырь для себя и своей ученицы Евстохии. «Вы жили там долго, — пишет Иероним, — многие обращены вашим примером, и Рим, к нашей радости, обратился в Иерусалим; монастырей для дев теперь в Риме много, и нет числа в нем также монахам».

Стали устраивать монастыри также и при церквях, существовавших в городе; так Львом I был устроен монастырь при базилике Св. Петра и посвящен свв. Иоанну и Павлу. С появлением Бенедикта это направление того времени получило новую силу. Богатые патриции стали учреждать монастыри: Григорий из знатного рода Анициев употребил свое состояние на устройство во дворце Анициев на Clivus Scauri монастыря, который посвятил апостолу Андрею. Монастырь этот существует поныне на Целии возле церкви Св. Григория. Когда затем этот знаменитый человек стал папой, число монахов и монахинь, живших частью в действительных монастырях, частью в отдельных кельях, было уже так велико, что по счету одного только Григория оказывалось 3000 монахинь, получавших ежегодное содержание из средств церковных имений.