МОСКОВСКАЯ ПИСЬМЕННОСТЬ

Москва рано стала делаться крупнейшим русским центром переписки и распространения книг. Уже Иван Калита обращал большое внимание на переписку книг («многим книгам написанным его повелением»). К числу этих книг надо относить в первую очередь знаменитое Сийское Евангелие, написанное на Двину в 1339 году повелением чернеца Анания в Москве.[621] В этом евангелии находим первые следы московского аканья и характерное название нашего города – «в граде Москове», которое живо напоминает такое же название Москвы в первом известии о ней 1147 года. Сийское евангелие – прекрасный образчик ранней московской письменности, случайно сохранившийся на севере. Оно написано на пергамене, четким и красивым уставом. Особенно замечательна миниатюра, изображающая Христа и его учеников. Живость движений и нежность красок делают эту миниатюру выдающимся памятником раннего московского искусства.

Сийское Евангелие было роскошным экземпляром, написанным по специальному заказу. Два других московских памятника середины XIV века дают нам представление о рядовых московских рукописях того же века. В 1354 году было написано Евангелие апракос рукою многогрешного раба Божия чернца Иоанна Телеша к священному отцу Клименту, замышленьем Олексия Костьянтиновича, при великом князе Иоанне Ивановиче, при епископе Афонасьи Прияславьском (т. е. Переяславском).

Любопытна внешность этого евангелия. Оно написано на пергамене в 2 столбца крупным, но очень неровным и некрасивым почерком. Начало статей отмечено большими заглавными буквами звериного орнамента. Буквы выполнены красными и коричневыми линиями неизменно на зеленом фоне. Во всем внешнем виде этой московской рукописи чувствуется что—то провинциальное, напоминающее нам о смутном княжении кроткого и красивого Ивана Ивановича, мало похожего своими талантами и на отца Ивана Калиту, и на сына Дмитрия Донского.

Этот редкий экземпляр ранней московской письменности изобилует «пропусками и ошибками», по просторечию пишется Иван вместо Иоанн и пр. В этом заметны черты, типичные для московской письменности XIV века с ее стремлением приблизить древний язык к народному московскому языку.[622]

Другая московская рукопись только на четыре года моложе предыдущей. Это тоже Евангелие, написанное при благоверном великом князе Иване Ивановиче и при митрополите Алексее (Олексее) рабом Божиим Лукьяном в 1358 году. Оно исполнено на пергамене в 2 столбца крупным и несколько более красивым почерком, чем Евангелие 1354 года. Заставка и заглавные буквы написаны в зверином стиле, но фон их почти синий, а не зеленый. Страшная московская действительность середины XV века, постоянная угроза татарского нашествия чуются нам в особом чтении: «Память труса (землетрясения) и страха всякого». Это чтение помещено под 5 июня. Такая память имелась уже и в греческих рукописях, но она не теряет своей выразительности для московских условий времен Ивана Красного: «Память с человеколюбьемь нанесена на ны страшныя беды в нахожденье иноязычник, от них же щедрый Бог милости ради сво(ей) избави нас». В этом списке «особенно заметно усилие передать мысль текста яснейшими русскими и даже простонародными оборотами речи», – пишут Горский и Невоструев, приводя характерные речевые обороты: «и аще кто поимет тя в версту», «смотъри цветца селнаго».[623]

Названные нами памятники являются только немногими и случайными остатками того письменного богатства, которое Москва накопила за XIV столетие. О том, какое количество рукописей хранилось в московских церквах и монастырях, можно судить по рассказу о разорении Москвы во время нашествия Тохтамыша. Московские соборы до самых сводов были завалены рукописями, которые все погибли от пожара: «Книг же толико множьство снесено с всего града и из загородиа и ис сел, в сборных церквах до стропа наметано, схранения ради спроважено, то все без вести сотвориша».[624] Как ни тесны были московские соборы XIV века, перед нами встают груды рукописей, сваленных в них для сбережения. Пожар, испепеливший Москву в 1382 году, уничтожил все эти богатства московской письменности без остатка. Этим и объясняется редкость, почти единичность, рукописей бесспорно московского происхождения, восходящих к временам, предшествовавшим Тохтамышеву разорению.

Московское письменное богатство стало быстро восстанавливаться после разорения, и в московских монастырях возобновилась усиленная переписка книг. Особенно большое значение имели два московских монастыря, основанных при митрополите Алексее: Чудов и Андроников. В Чудове монастыре быстро стала складываться собственная школа писцов. О ней дают представление 2 рукописи: Книга о постничестве 1388 года, написанная «замышленьем архимандрита Якима, а писаниемь черньца Антонья», и Книга Иова 1394 года.[625]

Эти московские рукописи резко отличаются от памятников середины XIV века своим более тщательным исполнением. Обе они написаны на пергамене в 2 столбца, обе украшены заставками и заглавными буквами звериного орнамента, но почерк писцов мелкий и выдержанный, свидетельствующий о том, что в Чудове монастыре уже создалась своя школа переписчиков. Таким же мелким, так сказать, бисерным почерком выполнена и рукопись, приписываемая митрополиту Алексею и вышедшая из того же Чудова монастыря.

Своя школа писцов сложилась и в Андроникове монастыре. Здесь трудилась над перепиской книг группа писцов—монахов. В 1402 году грешный Анфим (Онфим) переписал Изборник, «иже есть око церковное» в княжествующем граде великом Москве, при державе великого князя Василия Дмитриевича, при митрополите Киприяне, в монастыре Андроникове при игуменьстве Савине.[626] В той же обители и почти с таким же предисловием были переписаны Слова Василия Великого «при державе великого князя Василия Дмитриева сына» неким Василием. Анфим и Василий – это монахи, работавшие и на заказ, «доброписцы», как их назвали бы наши источники.[627] В рукописи, написанной в Андрониковом монастыре в 1402 году, бросается в глаза особая тщательность письма, в конце рукописи имеется оглавление, которое должно облегчить нахождение в книге нужного слова. Послесловие отмечено красивым киноварным значком.

Вероятно, в московских монастырях и выработался тот своеобразный почерк, типичный для конца XIV – начала XV века, получивший название русского полуустава. Стремление ко всему национальному, русскому, столь ярко проявившееся при Дмитрии Донском, нашедшее свое выражение в героической борьбе с татарами и в попытках установления независимой русской митрополии, сказалось и в московской письменности конца XIV столетия. Русские рукописи этого времени отличаются от южнославянских не только своим полууставным почерком: в их орфографии заметно желание облегчить понимание древних памятников. Знаменитый Троицкий список Русской правды, написанный в XIV веке, – прекрасный образчик этого характерного направления. Он отличается не только древностью текста, но и отсутствием архаических языковых форм.

В конце XIV века началось внедрение в нашу письменность бумаги, которое также шло в первую очередь через Москву. Нельзя считать случайным тот факт, что первым русским памятником, написанным на бумаге, была духовная Симеона Гордого. Москва быстрее осваивала новый материал для письменности, чем Новгород, еще долго державшийся дорогого, но традиционного материала – пергамена. Это шло рядом со стремлением упростить и сделать более понятными церковные тексты, с чем мы встречаемся в московских Евангелиях 1354 и 1358 годов.

В XV столетии Москва окончательно стала крупнейшим центром русской письменности. Об этом мы узнаем из «послания от друга к другу». Оно написано Василием Дмитриевичем Ермолиным в ответ на просьбу видного сановника Литовского великого княжества «писаря» Якова. Пан Яков просил Ермолина купить для него в Москве несколько книг: Пролог на весь год, Осмогласник «по новому», книгу «два творца» и Жития 12 апостолов. Пролог – это собрание кратких житий и поучений на целый год; «два творца» – сочинения двух авторов, известных автору письма, но подробнее не обозначенных Ермолиным; Осмогласник – собрание церковных песен. Осмогласник был изложен «по новому», представляя собой новинку. Эти книги можно было достать в Москве, но только в отдельных переплетах, а не так, как их хотел иметь пан Яков. На руках у москвичей, впрочем, могли найтись и такие экземпляры, которые удовлетворяли бы требованиям заказчика, но это были, так сказать, экземпляры любительские, непродажные: «Кто будет таково написал, ино собе то и держит, а на деньги того не продаст».

Единственным способом хорошо выполнить заказ, как думал Ермолин, это нанять доброписцев, «сделать по твоему приказу, с добрых списков, по твоему обычаю, как любит воля твоя». Но для этого надо иметь бумагу («паперию») и немалое количество денег.

А. Д. Седельников, опубликовавший это замечательное письмо, склонен видеть в нем обмен посланиями между крупными деятелями России и Литовского великого княжества, но это не вполне так. В письме Ермолина проскальзывает нотка купеческого интереса к делу. «А лишка не дам нигде ничего, а наряжу ти, пане, все по твоей мысли и по охоте», – приписывает Ермолин в конце письма, употребляя даже обычные торговые заверения: будьте—де спокойны, все сделаем по вашей воле. Возможно, Ермолин брал подряды на переписку книг, очень дорого стоивших в это время. Издатель письма А. Д. Седельников правильно пишет по этому поводу: «На северо—востоке не только лучше сохранили старую письменность, на что указывают многочисленные находки древнейших памятников в рукописях великорусских XV и частью XVI вв., но и гораздо шире использовали переход к новым ее условиям».[628]

Как видим, московские доброписцы имеют за собой длительную историю. Пожары и разорения уничтожили громадное количество письменных московских памятников, но и то, что осталось, говорит о многом, прежде всего о Москве как об одном из крупнейших центров XIV–XV веков, который не уступал по своей письменной культуре Новгороду, а в некоторых случаях его превосходил. Это будет наглядно видно на примере московской литературы великокняжеского периода.