6.3. По следам «сионистского заговора»

После того как 20 ноября 1948 г. последовало решение о роспуске ЕАК, до полуночи архивы ЕАК и «Эйникайт», как при налете, были погружены на множество грузовиков, длинной вереницей выстроившихся вдоль улицы Кропоткина. Дела привезли на Лубянку, где они служили обвинительным материалом против ЕАК. Им было суждено оставаться секретными почти 50 лет.

После Михоэлса главное подозрение в шпионаже, естественно, пало на Фефера, который также ездил в США. Будучи закоренелым сталинистом, уже шесть лет служившим тайной полиции в качестве верного информатора, он казался «органам» идеальным свидетелем обвинения в запланированном тайном процессе. Его и Зускина арестовали 24 декабря 1948 г., а Гофштейн был арестован уже в середине сентября. Процесс реабилитации, проведенный в 1955 г., свидетельствует о том, что Фефера не заключали в темный карцер и не подвергали пыткам, после кратких указаний на обычные методы допроса он обвинил убитого Михоэлса и других членов ЕАК. Стратегия следователей, заключавшаяся в том, чтобы с самого начала знакомить других членов ЕАК и остальных обвиняемых с доносами и самооговорами Фефера и тем самым ломать их сопротивление, судя по всему, оказалась успешной.

Американские «агенты»

Все возражения Фефера, которого сначала принуждали назвать Бенциона Гольдберга шпионом, следователями были отвергнуты. Так как конкретных доказательств и документов не было, была состряпана «амальгама» из вымышленных и реальных элементов. Американские журналисты и публицисты Гольдберг и Новик как нельзя лучше подходили на роль мнимых агентов, так как все годы войны поддер живали теснейший контакт с ЕАК, получали многочисленные пропагандистские материалы из Советского Союза, принимали в СНЕ Михоэлса и Фефера и, что было важнее всего, провели многие месяцы в Советском Союзе и общались со всем руководством ЕАК. Основываясь на факте визитов Гольдберга и Новика, обвинение построило во время процесса фантастический сценарий об американски агентах, намеревавшихся создать в Советском Союзе шпионскую сеть. Эта смехотворная конструкция сразу рухнула бы на открытом процессе и могла быть применена исключительно на закрытом разбирательстве, так как мнимые «шпионы» жили в США и легко могли опровергнуть публичные обвинения. Но так любой, кто имел контакты с Гольдбергом и Новиком, мог попасть под подозрение и быть об винен в том, что последние подстрекали его к антисоветским акциям То же можно было вменить в вину Джеймсу Н. Розенбергу и возглавлявшейся им организации «Джойнт».

Жемчужина — политическая знаменитость на скамье подсудимых

Во время следствия Сталин, Маленков и Абакумов задавались це лью не только раскрыть мнимый шпионаж или свести счеты с «ев рейским национализмом», но и узнать всю подноготную о людя из непосредственного окружения Сталина — евреях или тех, кто бы. связан с ними. Фефер сообщал: «Потом Абакумов требовал, чтобы я рассказал ему о Л. М. Кагановиче и его отношении к вопросу о Крыме. О Мехлисе он спрашивал, правда ли, что американцы звали его в Америку?» Очевидно, за этими вопросами Абакумова стоял сам Сталин, который хотел знать, не участвуют ли два последних еврея в его окружении в «сионистском» заговоре. Столь же подозрителен был и Молотов из-за его жены-еврейки Жемчужиной, чья фамилия была русифицированной версией ее еврейского имени Перл. Утверждалось, что Фефер показал во время очной ставки с Жемчужиной, будто видел ее в синагоге и она жаловалась на негативное отношение Сталина к евреям. В 1952 г. Фефер изобразил это перед судом так, что Абакумов хотел принудить его к ложным показаниям, но, скорее всего, он лгал во время процесса — ибо, во-первых, присутствие Жемчужиной в синагоге было засвидетельствовано и Гофштейном²¹, а во-вторых, Фефер в 1952 г. знал, что Абакумов уже смещен, и поэтому мог свалить вину на него, чтобы выгородить себя. Фефер не знал, однако, что Жемчужина уже находилась в лагере. Поэтому его стратегия перед судом могла заключаться только в том, чтобы давать максимально отрицательные показания об Абакумове и максимально положительные о Жемчужиной и тем самым о Молотове. В заявлениях других обвиняемых правдивые показания также смешиваются с ложью и безумными признаниями. При чтении протоколов допросов и очных ставок, а также документов следствия нужно отдавать себе отчет в том, что в этих источниках до нас донесена не одна чистая правда. Обвинение, за которым стоял план по уничтожению еврейской культуры, санкционированный в высших эшелонах власти, было конгломератом ложных утверждений и актом политического произвола. Послушные следователи подвергли несправедливо обвиненных в ряде случаев нечеловеческим пыткам. Некоторым обвиняемым пришлось лгать, чтобы спасти свою жизнь. Приговор, однако, был уже вынесен.

^{Полина Жемчужина-Молотова}

Несомненно, следователи пытались установить связь мнимого «шпионского центра» ЕАК с супругой министра иностранных дел, еще занимавшего свою должность. Жемчужина и раньше нередко навлекала на себя немилость Сталина. Будучи подругой его второй жены, она знала «слишком много» о частной жизни диктатора. В 1941 г. Жемчужина была выведена из состава кандидатов в члены ЦК, но сохранила высокую должность в промышленности. Когда в 1948 г. развернулась борьба против «еврейского национализма» и все евреи попали под огульное подозрение, Молотов под давлением Сталина развелся с женой. С приездом в Москву Голды Меир подозрения в отношении Жемчужиной усилились, тем более что обе женщины подолгу беседовали на идиш²².

Уже через два дня после ареста Фефера Абакумов организовал его очную ставку с Жемчужиной. Фефер показал, что видел ее в 1945 г. вместе с другими знаменитыми советскими евреями слушавшей кадыш (поминальная молитва (древнеевр.). — Прим. пер.) по убитым евреям²³. Такая траурная церемония состоялась еще раз в следующем, 1946-м году, в 1947 г. она была запрещена. Но Жемчужина в присутствии Фефера опровергала его показания и говорила, что речь идет о ее сестре. Когда Зускин на следующей очной ставке с Жемчужиной повторил историю с синагогой и утверждал, что она говорила у могилы Михоэлса об убийстве, она отрицала и это. Хотя Зускина заставили подтвердить показания Фефера как угрозами, так и обещаниями облегчить режим заключения²⁴, в его показаниях есть, вероятно, зерно истины. Почему Жемчужина не должна была участвовать в такой церемонии? В 1945 г. антиеврейский поворот еще не предвиделся, это только в конце 1948 г. стало ясно, что признание в посещении синагоги было бы истолковано как доказательство «еврейского национализма».

Отрицание не помогло Жемчужиной: еще в конце декабря 1948 г. она была исключена из партии. Во время голосования об этом в ЦК Молотов воздержался, как и при выводе жены из кандидатов в члены ЦК. Но уже 20 января 1949 г. Молотов написал Сталину секретное письмо, в котором расценивал свое воздержание от голосования как ошибку и приветствовал исключение из партии жены, с которой тем временем развелся. Молотов пошел даже дальше и признался Сталину в «ошибке», заключавшейся в том, что «он не удержал близкого ему человека от ложных шагов и общения с антисоветскими националистами вроде Михоэлса»²⁵. Когда Молотов писал это, Жемчужина была уже арестована. Ее обвинили в том, что Михоэлс в 1943 г. встретился с ее братом, эмигрировавшим в США. Михоэлс передал ей в 1944 г. письмо для Молотова, содержавшее жалобы на дискриминацию евреев на освобожденной Украине. Абакумов принудил Лозовского во время одной из следующих очных ставок изобличить Жемчужину как лицо, с которым ЕАК установил контакты в своей «националистической» работе. Член комитета Юзефович, арестованный вместе с Борисом Шимелио-вичем 13 января, показал на одной из очных ставок, что в комитете на Жемчужину смотрели как на «благодетельницу» и что она обещала свою поддержку «Крымскому проекту». Наряду с этими обвинениями в связи с параллельным следствием по делу ЕАК Жемчужиной, кроме того, крайне бесстыдным и низким способом ставились в вину ее мнимые любовные отношения²⁶. Жемчужина держалась стойко, отказывалась признать какие бы то ни было контакты с «еврейскими националистами», поэтому ей пришлось отрицать и посещение синагоги. Она лишь признала в конце концов, что защищала некоторых арестованных «врагов народа».

Не следует исключать, что жена Молотова в 1952 г. могла бы сидеть на скамье подсудимых вместе с руководителями ЕАК, если бы проявила слабость во время допросов, а так была приговорена «только» к пяти годам заключения в лагере. Молотов рассказывал позже:

«Она сидела больше года в тюрьме и была больше трех лет в ссылке. Берия на заседаниях Политбюро, проходя мимо меня, говорил, верней, шептал мне на ухо: “Полина жива!” Она сидела в тюрьме на Лубянке, а я не знал»²⁷. Но Молотову пришлось почувствовать, что опасность нависла и над ним. Он участвовал в составлении письма о Крыме и должен был знать заключения по комитету. У Сталина он, как муж еврейки, был и без того под подозрением, тем более что диктатор в своей растущей паранойе подозревал Молотова в возможном сотрудничестве с американской разведкой, которая оплатила ему железнодорожную поездку по США в частном вагоне²⁸. В начале марта 1949 г. Молотов был смещен с поста министра иностранных дел, но мог по-прежнему находиться в центре власти.

Исчезновение руководства ЕАК

Желание Абакумова, за которым стояли Берия и Сталин, связать «дело» жены Молотова с делом ЕАК проявляется уже в том, что в течение недели после ареста Полины Жемчужиной была арестована ббльшая часть будущих обвиняемых на процессе — поэты Перец Маркиш и Лев Квитко, писатель Давид Бергельсон, переводчики и редакторы Эмилия Теумин*, Илья Ватенберг и Чайка Ватенберг-Островская, знаменитый физиолог Лина Штерн. Гофштейн был арестован еще за два месяца до ликвидации комитета, Фефер и Зускин — в декабре, Юзефович и Шимелиович — в январе. Последним, в июле 1949 г., был арестован Леон Тальми*. Незадолго до своего ареста 28 января Перец Маркиш передал одной родственнице папку с рукописями, которые считал важнейшими в своем творчестве. Его арестовывали семеро офицеров госбезопасности, остальные семеро с подполковником во главе обыскивали всю квартиру. Маркиш был единственным обвиняемым, удостоившимся особой «чести» — ареста таким большим числом палачей²⁹.

Кроме будущих обвиняемых, немало людей было арестовано из-за своей работы для ЕАК и «Эйникайт», и всегда по обвинению в антисоветской националистической деятельности или даже шпионаже. Например, профессора Эмдин и Звонов, ленинградские корреспонденты «Эйникайт», были приговорены к 20 и 25 годам лагерей³⁰. Такие приговоры обосновывались лишь тем, что «преступники» сожалели о роспуске комитета.

Так как многие, в том числе известные за границей, еврейские поэты и писатели больше не отвечали на письма, так как больше не выходили газеты и книги на идиш, многие еврейские и не еврейские писатели и деятели искусств, в особенности из США, направляли запросы советским властям и в Союз писателей. К примеру, безуспешно добивалась информации Мэри Маккарти. И напротив, такие еврейские писатели, как, скажем, Норман Мейлер и Артур Миллер, не проявили никакого интереса к судьбе своих пишущих на идиш коллег в Советском Союзе. Почти все советские гости в странах Европы и США успокаивали волнующихся и заведомо лгали о судьбе писателей.

Особенно настойчиво ходатайствовал перед советскими властями певец Поль Робсон, добиваясь информации о своем друге Фе-фере. Во время гастролей по Советскому Союзу и длительного пребывания в Москве он лично интересовался судьбой Фефера. Этот популярный американский артист имел важное значение для советской пропаганды. Так как власти не хотели ни раздражать, ни терять его, тайная полиция в 1949 г. устроила Робсону встречу с Фе-фером, которого перед этим подкормили и приодели. Отведенный для встречи номер в гостинице «Метрополь» оснастили подслушивающими устройствами. Пораженный Робсон увидел, что отчаянная жестикуляция Фефера не соответствует словам, которыми он с ним обменивался. Робсон понял, что Фефер обречен. Друзья обнялись и простились со слезами на глазах. До самой смерти Робсон молчал об обстоятельствах встречи, чтобы не повредить репутации любимого им Советского Союза. Только после кончины артиста его сын, Поль Робсон младший, смог рассказать правду левой нью-йоркской газете «Джуиш каррентс»³¹.

В застенках МТБ

МГБ, уже собравшее уличающие показания Фефера против членов ЕАК, теперь спешно пыталось выбить из арестованных подходящие признания. В следствии участвовали в общей сложности 35 следователей — некоторые были преступниками за письменным столом, другие настоящими палачами. Например, Маркиша подвергали продолжительным допросам, которые могли длиться до 17 часов, часто на полночь назначался ночной допрос, продолжавшийся до утра. Такое обращение применялось по отношению к Маркишу до 29 апреля. За это время ему пришлось провести в общей сложности 16 дней в тяжелейших условиях в темном карцере. Лину Штерн 28 января гражданский сотрудник МГБ привел к Абакумову, и тот сразу же заорал на нее: «Мы все знаем! Признавайтесь! Вы сионистка, вы хотели оторвать Крым от России, чтобы создать там еврейское государство». Когда она стала возражать, министр рявкнул: «Что ты врешь, старая шлюха!»³² Затем Штерн сидела в Лефортовской и Лубянской тюрьмах, где ее месяцами допрашивали. Один только следователь Рассып-нинский допрашивал ее 97 раз, но не смог узнать ничего конкретного и отягчающего. Поэтому следователи попытались истолковать ее международные контакты и визиты американских ученых в Советский Союз как шпионаж в интересах США в области атомной и бактериологической войны.

Бергельсон позже показывал перед судом, как возникали протоколы следствия. Когда, например, следователь заявил, что Гольдберг — американский шпион, он удивленно спросил: «Да?» В протоколе же вопросительный знак был убран, а протесты Бергельсона отвергнуты, и его принудили подписать протокол. Ту же технику конструирования протоколов описал перед судом и обвиняемый Ватенберг. Его следователь дал ему понять, что он — не «секретарь» подследственного, то есть записывал протокол не с его слов, а изменял его или фильтровал с точки зрения пользы для обвинения. Когда, например, Ватенберга спросили, занималась ли комиссия, в которой он работал, сбором шпионской информации, он заявил, что комиссия действительно собирала информацию. В протоколе, однако, было записано, что обвиняемый не отрицал факт сбора комиссией шпионской информации.

Наряду с огромным физическим давлением — избиениями, многомесячным лишением сна, многочасовыми ночными допросами, заключением в холодных одиночках или темных карцерах — заключенные подвергались и непрерывной психической обработке. Юрист Ватенберг описал перед судом и это:

«Можно было бы, конечно, воевать, отказываться от всего и т. д. — единственное средство борьбы, которое остается. Но я вам скажу откровенно, я физически и морально не трус. Есть совершенно другое дело — против кого будешь бороться? Как я завидовал революционерам, которые стояли против царской охранки или американской полиции. […] Абстрактной правды нет, правда является классовой, а раз правда классовая, тогда думаешь, может быть, действительно он [следователь] прав. […] Достаточно, чтобы советский человек разговаривал с разведчиком и ему передавал какие-то сведения, самые безобидные, и если даже он не знал, что это разведчик, если даже у него не было намерения передавать шпионские сведения, значит, уже тот факт, что он беседовал с разведчиком, делает советского человека виновным в преступлении, предусмотренном ст. 58—1 [контрреволюционные преступления]. Раз так, я признался (это было в ночь с 6 на 7 февраля 1949 года), что я вел шпионскую работу, потом все пошло гладко, раз я самое это тяжелое преступление взял на себя — измену Родине, все остальное не имело значения для меня, и я подписывал протоколы»³³.

Таков, наряду с истязаниями и коварными намеками на семью, пока еще остающуюся на свободе, был стереотип, в соответствии с которым обрабатывались кандидаты на показательные процессы 1930-х гг. К этому добавлялся призыв послужить партии, сделав признание. Проще был метод, опробованный также в 1930-е гг., в соответствии с которым вынужденные показания одного обвиняемого зачитывались другому, чтобы его «убедить».

С помощью этой смеси из давления и разрушения личности почти у всех обвиняемых были вырваны показания против самих себя и других. При этом в центре стояли обвинения против их бывшего руководителя, начальника Совинформбюро Лозовского, который и сам был подвергнут особенно жестокому обращению. Комаров обрабатывал его на протяжении восьми ночных допросов. При этом он дал волю своей ненависти к евреям, заявляя, что евреи подлый и грязный народ, что все евреи негодная сволочь, что все оппозиции в партии состояли из евреев, что все евреи по всему Советскому Союзу «шипят» против Советской власти, что евреи хотят истребить всех русских. Комаров угрожал Лозовскому, что его будут гноить в карцере и бить резиновыми палками так, что нельзя будет потом сидеть. Далее Лозовский показал перед судом: «Тогда я им заявил, что лучше смерть, чем такие пытки, на что они ответили мне, что не дадут умереть сразу, что я буду умирать медленно». После этих угроз Комаров стал спрашивать, у кого из ответственных работников в Москве жены еврейки, и заявил, «что у нас в государстве никаких авторитетов нет, нужно было, арестовали Полину Семеновну Молотову… Потом он стал требовать, чтобы я дал показания о существовавшей якобы у меня связи с Кагановичем и Михоэлсом»³⁴.

Чем настойчивее обвиняемые отказывались дать такого рода показания, тем более жестокими становились допросы. Сильнее всего почувствовал это Шимелиович, среди всех обвиняемых наименее склонный к «признаниям». Перед судом он сообщил, что за один лишь день, в январе 1949 г., получил 2 тыс. ударов. В личном письме судье он информировал об антисемитской атмосфере допросов. Его спрашивали, кто главный еврей Советского Союза, и вскоре после этого называли имя Кагановича. Шимелиович должен был дать показания о нем как о своем «высокопоставленном шефе», а о Жемчужиной как о своем «втором шефе». Его избивали и во время этого допроса, и он впервые услышал от своих мучителей слова вроде «Все евреи — шпионы», «Все евреи — враги Советской власти»³⁵.

В марте 1950 г. всем арестованным было объявлено об окончании следствия. Абакумову пришлось признать, что, несмотря на подписанные протоколы, он не особенно далеко продвинулся. С такими обвиняемыми показательный процесс в стиле 1930-х гг. был неосуществим. Заключительный отчет от 25 марта 1950 г. позволяет увидеть, что Сталин и его подручные мечтали о гораздо более широкомасштабном процессе, чем тот, который можно было организовать на основе скудных «признаний». Эта цель, казалось, отодвинулась еще дальше, когда Лозовский, Юзефович и Зускин отказались от своих показаний, а Шимелиович заявил о своей полной невиновности. Процесс оказался фактически положен под сукно. Обвиняемые оставались в заключении без каких-либо объяснений, но их больше не допрашивали.

Тем временем на многих шедших параллельно процессах против других сотрудников ЕАК были вынесены приговоры. В 1949 г. органами безопасности были арестованы также писатели Дер Нистер, Самуил Галкин, Дмитрий Стонов, Hoax Лурье, критики Иехезкель Добрушин и Исаак Нусинов и другие. В 1950 г. их приговорили к длительным срокам заключения в лагерях, где многие не выжили. Были и приговоры к расстрелу, в частности, такая судьба постигла Мириам Айзенштадт-Железнову или Наума Левина, которых приговорил к смертной казни судья на большом процессе ЕАК А. А. Чепцов. Им вменялось в вину то же, что и их коллегам, представшим перед судом в 1952 г., — передача материалов мнимому американскому шпиону Гольдбергу. Общий итог всех параллельных процессов был подведен в документе о реабилитации 1989 г.:

«В 1948–1952 гг., в связи с так называемым делом “Еврейского антифашистского комитета”, были арестованы и привлечены к уголовной ответственности по обвинению в шпионаже и антисоветской националистической деятельности многие другие лица еврейской национальности, в том числе партийные и советские работники, ученые, писатели, поэты, журналисты, артисты, служащие государственных учреждений, — всего 110 человек. Из числа репрессированных было приговорено к высшей мере наказания — 10 человек, к 25 годам исправительно-трудовых лагерей — 20, к 20 годам — 3, к 15 годам — 11, к 10 годам — 50, к 8 годам — 2, к 7 годам — 1, к 5 годам — 2, к 10 годам ссылки — 1, умерло в ходе следствия — 5, прекращены дела после ареста в отношении 5 человек»³⁶.

Все эти жертвы были реабилитированы в 1989 г. Они были так же невиновны, как и обвиняемые на процессе 1952 г. Почему же одни были осуждены относительно быстро, а других долго допрашивали, пытали и потом на некоторое время поначалу «забыли»? Причина заключается в том, что последние должны были послужить послушными свидетелями на огромном процессе, в ходе которого предполагалось раскрыть и заговор в высших правительственных кругах — вплоть до супруги Молотова. Если Абакумову не удалось справиться с этой задачей, несмотря на все пытки и ухищрения, это не означало, в соответствии со сталинистской логикой, что заговора не было. Это означало скорее, что Абакумов — потенциальный предатель. Так, прежде чем следствие по делу ЕАК двинулось дальше, началась одна из больших чисток в Министерстве государственной безопасности.

Поражение Абакумова и «еврейских заговорщиков» в МТБ

2 июля 1951 г. М. Д. Рюмин, до тех пор довольно незаметный сотрудник МГБ, в письме Сталину донес на своего шефа Абакумова. Сам он, будучи позже смещенным, заявил, что тем самым намеревался предупредить раскрытие некоторых теневых сторон своей биографии (его отец был зажиточным торговцем, а тесть даже служил в белой армии Колчака). Рюмин обвинял Абакумова в том, что тот сознательно преуменьшил значение «заговора старшеклассников». Группа школьников старших классов и студентов, евреев, основала «Союз борьбы за дело революции», от чего Абакумов отмахнулся как от безвредной игры³⁷.

После этого доноса Сталин 11 июля 1951 г. подписал документ о «неблагополучном положении в Министерстве государственной безопасности». Абакумов, обвиненный также в утаивании трофейных предметов искусства, был арестован, но «расследование» Рюмина продолжалось. Он утверждал, что воспрепятствовал «сионистскому» заговору в министерстве и обеспечил убедительные доказательства против ЕАК. 15 июля 1951 г. был арестован сотрудник Абакумова Л. Шварцман, в октябре настала очередь Л. Райхмана и Н.Эйтингона, специалистов по выполнению кровавых спецзаданий вроде убийства Троцкого. Л. Р. Шейнин, писатель и с 1930-х гг. следователь прокуратуры, и А. Я. Свердлов, сын первого главы Советского государства, были также арестованы в ходе этой акции антиеврейской чистки. Рюмин приписывал им всем боязнь того, что в ходе процесса против ЕАК достоянием гласности может стать их националистическая антисоветская деятельность. Поэтому они якобы делали все, чтобы «заволокитить» и замять дело.

Согласно воспоминаниям сотрудника спецслужб П. А. Судоплатова, Маленков и Берия, стремившиеся убрать с дороги Абакумова, использовали для этого Рюмина. Свояченица Судоплатова, работавшая секретаршей в аппарате Маленкова, сама была свидетельницей того, как в кабинете Маленкова писалось письмо-донос³⁸.

Таким образом, как ни удивительно, были арестованы не только «сионистские» заговорщики, но в лице их мнимого «шефа» Абакумова был уволен со службы и взят под стражу антисемит чистой пробы. В действительности некоторые сотрудники МГБ — евреи начали еще при Абакумове критиковать антисемитские действия своих коллег³⁹. Величайший антисемит Комаров жаловался в феврале 1953 г. в письме Сталину на то, что его, столь выдающегося чекиста, сместили с должности. Он, конечно, восхвалял те свои «достоинства», которые должны были вызвать особое одобрение Сталина:

«Арестованные враги хорошо знали и ощущали на себе мою ненависть к ним. Они видели во мне следователя, проводившего жестокую карательную линию по отношению к ним, и поэтому, как докладывали мне следователи, всякими путями старались избегнуть встреч со мной, не попасться ко мне на допрос… Особенно я ненавидел и был беспощаден с еврейскими националистами, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов. За мою ненависть к ним не только арестованные, но и бывшие сотрудники МГБ СССР еврейской национальности считали меня антисемитом»⁴⁰.

В своем письме Сталину Комаров хотел попасть в фарватер Рюмина и представить себя «жертвой» еврейских заговорщиков в МГБ. Так как неевреев вроде него нельзя было обвинить в сотрудничестве с тайной еврейской группой, Рюмин обвинил их, включая и их шефа Абакумова, в планировании захвата власти. Тем временем у евреев — сотрудников МГБ выбивались на допросах, проходивших в обычном стиле, новые показания. Цель карьеристов вокруг Рюмина заключалась в том, чтобы доказать существование в органах госбезопасности тайной еврейской буржуазно-националистической группы.

Рюмин берет власть в свои руки

За свои «разоблачения» Рюмин был поощрен повышением до заместителя министра госбезопасности и назначением на должность следователя по особо важным делам. Новым министром стал С. Д. Игнатьев, заведующий Отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК, ничем не выделявшийся до тех пор бесцветный аппаратчик. В августе 1951 г. он потребовал ареста председателя Московской еврейской общины Ш. Шлиффера, но ЦК не одобрил это предложение, так как член ЕАК раввин Шлиффер еще использовался в пропагандистских целях. Вскоре после вступления в должность Игнатьев установил, что отсутствуют протоколы показаний заключенных по делу ЕАК. Он сообщил об этом в письме Маленкову и Берии от 24 августа 1951 г. и заявил, что следствие по данному делу будет продолжено.

Рюмин привлек экспертов, задача которых состояла в том, чтобы на основании конфискованных материалов «доказать», что ЕАК с момента основания был «антисоветским националистическим центром». Уже до анализа архива ЕАК Игнатьев и Рюмин хвастливо заявляли в письме Сталину, что сортировка и исследование документов, осуществить которые они приказали, может потребовать возобновления следствия. Но тем самым оба оказывались под угрозой — ведь, если следствие снова закончится безрезультатно, они должны были предстать в глазах Сталина такими же бездарями, а то и предателями, как и Абакумов. Поэтому эксперты стали объектом манипулирования. Вместо того чтобы поручить систематически «прочесать» массу документов и публикаций (а среди них множество было написано на идиш, которым большинство экспертов не владели), им предложили выборку документов и объявили, что следует в ней найти.

19 января 1952 г. дело было возобновлено, и 5 марта было принято решение выделить из всех арестованных в связи с делом ЕАК и предать отдельному суду 15 главных обвиняемых. При этом Рюмин отверг предложение некоторых следователей не допрашивать переводчиц Ватенберг-Островскую и Теумин и актера Зускина в ходе группового процесса, так как они не имели никакого отношения к руководству ЕАК⁴¹. Правда, Жемчужина, уже находившаяся влаге-ре, больше не причислялась к главным заговорщикам.

Министр госбезопасности Игнатьев едва ли играл на этом этапе сколько-нибудь значительную роль. Доверием Сталина пользовался Рюмин, зарекомендовавший себя особо «бдительным» благодаря доносу на Абакумова. Он руководил допросами 15 обвиняемых. Как позже показал на суде Шимелиович, их больше не пытали. Но и мужественному Шимелиовичу было труднее обвинять следователя, еще занимавшего свою должность, нежели уже исчезнувшего Абакумова.

После отстранения от должности Рюмин заявил, что получил от Сталина список, содержавший прежде всего вопросы о мнимых связях допрашиваемых с иностранными разведками. Трудно сказать, что двигало Рюминым сильнее — честолюбивое желание суметь представить своему великому повелителю, Сталину, все шире и шире разветвленные заговоры или, может быть, задание, существовавшее с самого начала: «найти» то, в чем Сталин в своих бредовых представлениях был и без того убежден. Направление удара было, во всяком случае, ясно. Существовал еврейский заговор, в котором участвовали все «еврейские националисты», арестованные со времени разрушения еврейских культурных учреждений.

Теперь одно показание, как костяшка домино, толкало за собой другое. Под пытками одни обвиняемые оговаривали других, которых тоже арестовывали и получали от них «признания» в том, кто еще принимал участие в заговоре. Шейнин, обвиненный в национализме, хотя он в своих произведениях не затрагивал еврейских тем, припомнил националистические высказывания других писателей и сконструировал «националистическую группу», в которую включил в конце концов даже Эренбурга и Гроссмана. Во время допросов постоянно упоминались также Каганович и Молотов.

Наиболее высокопоставленные политики еврейского происхождения были для Рюмина и Игнатьева табу. Сталин не давал добро на их разработку, но из имен, называвшихся в ходе допросов, МГБ составило список в количестве 213 человек, против которых 13 марта 1952 г. было решено начать новое расследование. В него входили Эренбург, Гроссман, Маршак, Хейфец, врач Збарский и множество других еврейских знаменитостей. Можно с уверенностью сделать вывод, что все они были бы преданы суду в контексте раскрытого в январе 1953 г. «заговора врачей», если бы Сталин прожил дольше.

Первые признаки «заговора врачей»

Абакумов был ошеломлен обвинением в том, что он защищал руководство ЕАК от полного разоблачения. Он, однако, как «выяснил» Рюмин, совершил и еще одно преступление, в глазах Сталина гораздо более серьезное. Эта интрига тесно связана с последним актом трагедии преследования евреев, так называемым «делом врачей».

С 1949 г. и среди советских медиков свирепствовали чистки, имевшие целью покончить с мнимым вредным еврейским влиянием. В июле 1950 г. Абакумов сообщил Маленкову, что в клинике лечебного питания Академии медицинских наук из 43 руководителей и научных сотрудников 36 — еврейской национальности. При этом слова «еврейской национальности» министр госбезопасности вписывал в свое сообщение от руки, чтобы государственная тайна оставалась скрытой от секретарши, печатавшей остальное. Против 10 врачей, как отмечал Абакумов, имеется компрометирующий материал — например, телефонный номер одного из врачей-евреев был обнаружен в 1939 г. в записной книжке некоего американского туриста. Соответствующий институт следует очистить от такого рода лиц. Вслед за тем начались увольнения, потом аресты и судебные приговоры⁴².

Уже осенью 1949 г. в ходе подобной чистки был уволен Яков Этингер, один из крупнейших советских врачей. С 1944 г. он имел регулярные контакты с ЕАК. 22 апреля 1949 г. Фефер на допросе назвал Этингера руководителем «еврейских буржуазных националистов» среди врачей и указал, что он требовал советской помощи для Израиля. Вслед за тем в квартире Этингера было установлено подслушивающее устройство и записан его разговор с сыном, выдержанный в критических по отношению к режиму тонах. Этингер был арестован 18 ноября 1950 г., но Абакумов, очевидно, уже вскоре понял, что обвинения против него, в том числе в «преступно неправильном лечении», безосновательны. 5 января 1951 г. Этингера, из которого так и не удалось выбить признания, перевели в Лефортовскую тюрьму. Рюмин, расследовавший его дело, передал Абакумову список врачей-евреев, «единомышленников» Этингера, в котором значился и двоюродный брат Михоэлса Мирон Вовси. Многие из этих врачей были затем уволены, некоторые арестованы. 2 марта 1951 г. Этингер умер от последствий заключения⁴³.

^{Мирон Вовси, один из ведущих кремлевских врачей, двоюродный брат С. Михоэлса}

В уже упоминавшемся письме Сталину от 2 июля 1951 г. Рюмин утверждал, что Этингер признался Абакумову в злонамеренном применении неправильных методов при лечении членов правительства.

^{Статья Арно Люстигера на целую полосу «Франкфуртер альгемайне пай-тунг» от 14 августа 1991 г., посвященная 39-й годовщине казни членов ЕАК (фрагмент)}

Вслед за тем Абакумов убил Этингера, чтобы не стало известно его участие в планах убийства партийного руководства с помощью кремлевских врачей. Только для того, чтобы скрыть это, Абакумов и приказал перевести Этингера в Лефортовскую тюрьму.

Этот абсолютно вымышленный донос вместе с обвинением в «снисходительности» по отношению к ЕАК привел к свержению Абакумова. Новое руководство МГБ во главе с Игнатьевым сразу же получило из ЦК поручение начать расследование против заговорщиков среди врачей. В апреле 1952 г. у Рюмина в руках были «доказательства». Арестованный вместе с Абакумовым сотрудник МГБ М. Т. Лихачев, один из главных палачей ЕАК, после долгих допросов «вспомнил» о признании Этингера Абакумову в том, что он, движимый ненавистью, умышленно неправильно лечил А. С. Щербакова, что привело к его преждевременной смерти.

Корни обвинения в том, что наиболее видные врачи неправильно лечили руководителей государства, крылись в доносе, поданном в 1948 г. Правда, в нем было и зерно истины. В августе 1948 г. врач и осведомительница МГБ Лидия Тимашук послала начальнику охраны Сталина Н. С. Власику письмо, в котором критиковала методы лечения Жданова ведущими врачами как недостаточные. Врачи, в том числе В. Виноградов и Я. Этингер, действительно проглядели признаки инфаркта. Тогда органы проигнорировали обвинения Тимашук, она была даже уволена из кремлевской больницы. В ее сообщении, где не было речи ни о преступлениях евреев, ни об умышленно неправильном лечении, усмотрели всего лишь попытку добиться карьерного продвижения. Тем не менее ее письмо лежало в ящике стола Рюмина как часть собранных им документов, которые он намеревался использовать против своего бывшего шефа Абакумова. Но прежде чем Рюмин смог в 1952 г. использовать весь потенциал своей новой «информации», предстоял процесс против ЕАК.