Председатель ЕАК
Соломон Михоэлс
Соломон Михоэлс (настоящая фамилия Вовси) родился вместе со своим братом-близнецом Хаимом в Двинске в 1890 г. Оба мальчика посещали хедер, традиционную еврейскую религиозную школу. Уже в девять лет Михоэлс написал и поставил пьесу на идиш под названием «Грехи молодости». В двенадцатилетнем возрасте братья основали молодежную сионистскую группу «Ганоар», в которой важную роль играла забота о сохранении древнееврейского языка. Для журнала организации Михоэлс написал несколько статей и стихотворений. Позже братья учились в реальном училище в Риге и занимались репетиторством. Михоэлс особенно выделялся исключительным знанием русского языка. В 1915 г. он продолжил изучение права в Санкт-Петербурге, куда к тому времени переселилась его семья.
В 1918 г. в холодном и голодном Петрограде Александр Грановский отважился создать экспериментальный театр — Еврейскую театральную студию. Грановский, происходивший из богатой семьи, получил образование в Германии и был любимым учеником Макса Рейнхардта. Михоэлс, тогда студент последнего курса, писал дипломную работу и одновременно занимался в студии Грановского. Сестра Льва Троцкого руководила созданным в 1918 г. при Наркомпросе театральным отделом. С 1919 г. все театры России были объединены в центральный театральный комитет. Грановскому предложили создать в Москве Государственный еврейский театр (ГОСЕТ). Так ушли в прошлое времена, когда неимущие еврейские актеры странствовали от местечка к местечку. Впервые государство содержало еврейский театр. В инсценировках Грановского язык местечка соединился с художественной изысканностью Европы и богатой фантазией. Оформление, выполненное Марком Шагалом, тогда комиссаром по делам искусств в Витебске, препятствовало созданию духа плоского сценического реализма. Михоэлс переселился в Москву и стал первым по значимости актером ГОСЕТа.
Соломон Михоэлс в роли короля Лира
В январе 1920 г. инсценировкой «Три еврейские изюминки» по мотивам произведений Шолом-Алейхема был торжественно открыт дом в Чернышевском переулке. Шагал расписал все стены маленького театра фантасмагорическими картинами из жизни местечка и экспрессионистскими революционными мотивами. Его большие занавесы были найдены только в 1990 г. в каком-то подвале в Москве и в августе 1991 г. показаны во франкфуртской художественной галерее Ширн.
Наряду с инсценировками произведений Менделе Мойхер-Сфо-рима, Шолом-Алейхема и Ицхака-Лейба Переца, трех классиков литературы на идиш, ГОСЕТ ставил пьесы видных современных авторов (И. Добрушина, А. Вевьорки и Н.Ойслендера) и более молодых советских еврейских писателей (П. Маркиша, Д. Бергельсона, С. Галкина, О. Резника). Ставились и произведения мировой литературы, например пьесы Метерлинка. Труппа, состоявшая из молодых неженатых и незамужних актеров и актрис, жила коммуной в здании театра. Вскоре к ним присоединился актер Вениамин Зускин, которого на протяжении всей его жизни связывала с Михоэлсом прочная дружба. Грановский инсценировал «Суламифь» и «Колдунью» с Михоэлсом в роли торговца-разносчика Гоцмаха, а также другие пьесы еврейского классика Аврома Гольдфадена. Постановки «Больших денег» Шолом-Алейхема и «Путешествия Вениамина Третьего» Менделе Мойхер-Сфорима с Михоэлсом в роли Вениамина и Зус-киным — в роли слуги Сендерла имели большой успех. В 1925 г. Михоэлс сыграл главную роль в немом фильме «Еврейское счастье» по мотивам произведения Шолом-Алейхема, который был показан и за границей. Через несколько лет театр завоевал значительное место среди авангардистских театров и считался важнейшим и наиболее авторитетным еврейским учреждением в Советском Союзе. Еврейский «культурный царь» Моисей Литваков написал книгу к пятилетней годовщине ГОСЕТа. Из продолжительного зарубежного турне по Германии, Австрии, Франции, Бельгии и Голландии театр вернулся без Грановского. Он поставил в Берлине в 1930 г. драму по книге Арнольда Цвейга «Спор об унтере Грише» и уехал в 1932 г. в Голливуд, где и умер в 1937 г.
Большой успех ГОСЕТа на капиталистическом Западе и «дезертирство» Грановского пробудили подозрительность со стороны властей. Михоэлс, защищавший решение Грановского, стал руководителем театра и оставался им вплоть до своего убийства.
После принятия первого пятилетнего плана в 1928 г. культура и искусство были официально объявлены орудием рабочего класса. Восемьдесят тысяч партийных цензоров наблюдали за мобилизацией литературы и театра на экономическое строительство. Борьба против «врагов народа» была особенно желательной темой. В «Правде» от 6 октября 1928 г. нарком просвещения А. В. Луначарский критиковал недостаток советской тематики и идеологии в спектаклях ГОСЕТа. Тем не менее до 1941 г. театр был культурным учреждением победившего социализма, использовавшим в своей работе идиш. Михоэлс основал при театре театральную школу. Ее выпускники создали двадцать театральных трупп, игравших на идиш, из них одиннадцать на Украине. Конечно, они должны были играть в соответствии с правилами социалистического реализма, следуя эстетике, приближенной к жизни. Поставив в 1935 г. «Короля Лира» Шекспира, Михоэлс создал одну из наиболее знаменитых в мире работ еврейского театра. Он играл главную роль, а Зускин — шута. Теперь Михоэлс окончательно превратился в звезду театрального искусства.
В ходе больших чисток 1930-х гг. многие актеры, режиссеры и другие театральные деятели оказались в Гулаге. Прославленный ГОСЕТ все еще оставался рекламной вывеской режима и защищал Михоэлса от репрессий, хотя режиссер и актер выступал публично в защиту О. Мандельштама, В. Мейерхольда и других жертв преследований. В связи с торжественным празднованием 20-летия театра в 1938 г. власти осыпали Михоэлса наградами. Он стал народным артистом РСФСР и СССР и получил орден Ленина. В ноябре того же года он выступил с речью на митинге протеста против погромов в Германии и участвовал в создании фильма «Семья Опперман» по роману Лиона Фейхтвангера. В 1941 г. Михоэлс получил звание профессора. Он был депутатом Моссовета, участвовал в работе ряда других учреждений, гостями его дома были представители культурной элиты столицы. В мае 1941 г. был поставлен спектакль «Блуждающие звезды» — последняя работа театра до войны. ГОСЕТ был эвакуирован, позже актеры играли во фронтовых театрах. Михоэлс, которому пришлось уехать с семьей в Ташкент, нередко приезжал в Куйбышев, где находилось правительство. В годы войны укрепилась его дружба с писателями Алексеем Толстым и Ильей Эренбургом, а также с некоторыми генералами и учеными. Неевреи с полным основанием рассматривали Михоэлса как неофициального представителя советских евреев. Поэтому не вызвало удивления его назначение председателем Еврейского антифашистского комитета. Авторитет и престиж Михоэлса как в Советском Союзе, так и за границей способствовали достижению целей комитета. За спектакль «Фрейлехс», приуроченный к возобновлению работы ГОСЕТа, он в 1946 г. был удостоен Сталинской премии.
Михоэлс был убит 12 января 1948 г. Пять лет днем и ночью его квартиру стерегла вооруженная охрана — до 17 марта 1953 г., когда через две недели после смерти Сталина она была снята. Его вторая жена и дочери Нина и Наталья жили продажей книг из библиотеки, насчитывавшей 5 тыс. томов. Нина несколько лет училась в театральном институте и из-за незначительных ошибок была вынуждена пять раз пересдавать выпускные экзамены. Затем ей разрешили в течение трех лет ездить на гастроли с театральным ансамблем. В 1972 г. дочери Михоэлса получили разрешение на выезд в Израиль. Наталья написала биографию отца и попросила Марка Шагала нарисовать иллюстрации. Шагал отказался, объяснив отказ нежеланием поддерживать проекты, проникнутые критикой в адрес Советского Союза.
Убийство председателя ЕАК возвестило о конце комитета и развеяло надежды на создание постоянного представительства советских евреев, лелеявшиеся со времен войны. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 30 апреля 1953 г. Михоэлсу были возвращены орден Ленина и звание народного артиста СССР. На документе имелась, однако, пометка «Не для печати».
Перец Маркиш
Михоэлсу — неугасимый светильник
1
Прощальный твой спектакль среди руин, зимой…
Сугробы снежные, подобные могилам.
Ни слов, ни голоса. Лишь в тишине немой
Как будто все полно твоим дыханьем стылым.
Но внятен смутный плеск твоих орлиных крыл,
Еще трепещущих на саване широком;
Их дал тебе народ, чтоб для него ты был
И утешением, и эхом, и упреком.
В дремоте львиная сияет голова.
Распахнут занавес, не меркнут люстры в зале.
Великих призраков бессмертные слова
В последнем действии еще не отзвучали.
И мы пришли тебе сказать: «Навек прости!» —
Тебе, кто столько лет, по-царски правя сценой,
С шолом-алейхемовской солью нес в пути
Стон поколения и слез алмаз бесценный.
2
Прощальный твой триумф, аншлаг прощальный твой…
Людей не сосчитать в народном океане.
С живыми заодно, у крышки гробовой,
Стоят волшебные ряды твоих созданий.
К чему тебе парик? Ты так сыграешь роль.
Не надо мантии на тризне похоронной,
Чтоб мы увидели — пред нами Лир, король,
На мудрость горькую сменявшийся короной.
Не надо вымысла… На столике твоем
Уже ненужный грим, осиротев, рыдает.
Но Гоцмах, реплику прервав, упал ничком,
Хоть звезды в небесах не падают — блуждают.
И, пробужденные зловещим воплем труб,
Вдоль складок бархатных плывут их вереницы,
Столетиям неся твой оскверненный труп,
Шурша одеждами и опустив ресницы.
3
Разбитое лицо колючий снег занес,
От жадной тьмы укрыв бесчисленные шрамы.
Но вытекли глаза двумя ручьями слез,
В продавленной груди клокочет крик упрямый:
— О Вечность! Я на твой поруганный порог
Иду зарубленный, убитый, бездыханный.
Следы злодейства я, как мой народ, сберег,
Чтоб ты узнала нас, вглядевшись в эти раны.
Сочти их до одной. Я спас от палачей
Детей и матерей ценой моих увечий.
За тех, кто избежал и газа, и печей,
Я жизнью заплатил и мукой человечьей!
Твою тропу вовек не скроют лед и снег,
Твой крик не заглушит заплечный кат наемный.
Боль твоих мудрых глаз струится из-под век
И рвется к небесам, как скальный кряж огромный.
4
Течет людской поток — и счета нет друзьям,
Скорбящим о тебе на траурных поминах.
Тебя почтить встают из рвов и смрадных ям
Шесть миллионов жертв, замученных, невинных.
Ты тоже их почтил, как жертва, пав за них
На камни минские, на минские сугробы,
Один, среди руин кварталов ледяных,
Среди студеной тьмы и дикой вьюжной злобы.
Шесть миллионов жертв… Но ты и мертвый смог
Стать искуплением их чести, их страданий.
Ты всей Земле швырнул кровавый свой упрек,
Погибнув на снегу, среди промерзших зданий.
Рекой течет печаль. Она скорбит без слов.
К тебе идет народ с последним целованьем.
Шесть миллионов жертв из ям и смрадных рвов
С живыми заодно тебя почтят вставаньем.
5
Покойся мирным сном, свободный от забот, —
Ведь мысль твоя жива и власть не утеряла,
Реб Лейви-Ицхока свирель еще поет,
Еще лучится твой могучий лоб Марала!
Твоей любви снега не скажут — замолчи!
Твой гнев не заглушит пурги слепая злоба.
Как две зажженные субботние свечи,
Мерцают кисти рук и светятся из гроба.
Ты щуриться привык, обдумывая роль.
Так видел ты ясней, так собирал ты силы;
Теперь под веками ты прячешь гнев и боль,
Чтоб их не выплеснуть из стынущей могилы.
Блистают зеркала, и кажется — вот-вот
Ты вновь наложишь грим к премьере величавой,
Глазами поведешь, упрямо стиснешь рот
И в небо звездное шагнешь, как прежде, «с правой».
6
Распадом тронуты уже твои черты.
Впитай же музыку в себя, ручьи мелодий
Из «Веньямина Третьего», — недаром ты
Любил истоки их, живущие в народе!
Под этот струнный звон к созвездьям взвейся ввысь!
Пусть череп царственный убийцей продырявлен,
Пускай лицо твое разбито, — не стыдись!
Не завершен твой грим, но он в веках прославлен.
Сочащаяся кровь — вот самый верный грим.
Ты и по смерти жив, и звезды ярче блещут,
Гордясь последним выступлением твоим,
И в дымке заревой лучами рукоплещут.
Какой-нибудь из них, светящей сквозь туман,
Ты боль свою отдашь, и гнев, и человечность.
Пред ликом Вечности ни страшных этих ран,
Ни муки не стыдись… Пускай стыдится Вечность!
7
Распахнут занавес… Ты не для смертной тьмы
Сомкнул свои глаза. И дар твой благородный
С благоговением воспримем ныне мы,
Как принял ты и нес бесценный дар народный.
Тебе со сценою расстаться не дано.
Ты прорастешь в века, вспоен родимым лоном,
Исполнен зрелости, как спелое зерно
Под небом благостным, на поле пробужденном.
Мы никогда в твою не постучимся дверь,
Мы больше к твоему не соберемся дому, —
Без стука в сердце мы твое войдем теперь,
Открытое для всех, доступное любому,
Доступное, как лес, как пена вольных вод,
Как солнце; и с тобой, с мечтой о лучшей доле,
В бескрайний небосвод, в грядущее — вперед!
Всем человечеством, как в золотой гондоле![12]
1948