VIII

VIII

Случившиеся в тот год события перечеркнули для членов прусского правящего дома перспективу когда-либо в будущем вновь отдохнуть на французской Ривьере. Все началось с того, что на освободившийся испанский трон стал претендовать принц Леопольд Зигмаринген. Он принадлежал к побочной, католической ветви Гогенцоллернов. В числе его предков были наполеоновский маршал Мюрат и приемный сын Бонапарта Александр Богарне. Правительство Наполеона III в своем противодействии кандидатуре Леопольда повело себя крайне неуклюже, фактически спровоцировав Бисмарка и Россию на войну.[2] Вильгельм вспоминал, как его отец вошел в классную комнату, где он занимался французским, и обратился по-французски к мадемуазель Дар кур: «Ах, мадемуазель, Ваши соотечественники сошли с ума! Они хотят воевать с нами!» К вящему удовлетворению Бисмарка, шанс разделаться со старым врагом объединил всех немцев вокруг Пруссии. Даже Викки не могла удержаться от красноречивого жеста по адресу Франции и французов — она погрозила кулачком в том направлении, где, по ее мнению, находился Париж.

Через два месяца после возвращения из Франции Вильгельм прощался с отцом: Фриц отправлялся в действующую армию. Он принимал участие в битвах при Верте и Вайсенбурге, которые закончились победой прусской армии, и если знакомиться с историей франко-прусской войны по мемуарам Вильгельма, то окажется, что всеми победами войска были обязаны исключительно полководческому таланту его отца; имя Мольтке там почти не встречается. Вскоре в Новый Дворец начали прибывать трофеи: каска французского кавалериста, знамя, орел, ключи от лотарингских городов Нанси и Бар-ле-Дюк. Одиннадцатилетний Вильгельм вспоминал, как он со сверстниками распевал патриотические песни «Вахта на Рейне», «О, Страсбург», «Король Вильгельм», «Принц Евгений, гордый рыцарь»…

Хинцпетер повесил в классной комнате карту военных действий, и его ученики могли следить за продвижением объединенных германских армий. Победу при Верте отметили швырянием подушек в спальне, и это стало повторяться при каждой новой победе прусского воинства. Вильгельм и Генрих с утра бежали на улицу, чтобы купить свежий выпуск «Экстренного листка» с известиями об очередной победе своих, позже из газет сделали абажуры. В конце августа они с матерью отправились в Хомбург: там был разбит полевой госпиталь, над которым Викки взяла шефство. Ребята были уже в постели, когда вдруг до них донеслись «радостные крики, пение и звуки оркестра». На потолке метались блики от факелов. В ночных рубашках мальчики бросились к окну. Оказалось, бригада хомбургских пожарных таким образом решила оповестить Викки о решающей победе при Седане. Принцев заметили, и на следующее утро они получили суровый выговор от Хинцпетера за непозволительное поведение.

Фриц со своим штабом расположился в Реймсе, в помещении фирмы «Шампанское вдовы Клико». Он всецело был во власти мечты о новой империи, которая смогла бы освободить мир от «французской фривольности». И здесь он был под влиянием своей супруги, которая причинами поражения Франции называла дух «фривольности, самолюбования и аморализма». Бисмарк не разделял фантазии кронпринца, замечая, что «имперские бредни» не доведут того до добра. Занявшись подготовкой коронации своего отца (она должна была произойти в Версале), Фриц подошел к этой миссии как к постановке оперы Вагнера — все должно было подавлять своей величественностью и торжественностью. Фриц не был противником аннексии Эльзаса и Лотарингии или принуждения французов к уплате огромных репараций. Новая провинция, по его мнению, должна была находиться под прямым управлением рейха, без создания новой династии. Местным жителям можно разрешить создать консультативный совет, считал он.

Фриц планировал, как будет развиваться Германская империя после ухода с арены его отца-реакционера.

«На закате своих дней мой отец получит должное признание своих заслуг; однако задача построения могучего здания в духе подлинного германизма, на принципах, соответствующих современным требованиям, без предрассудков и предвзятости, падет на меня и моих соратников».

Фриц черпал уверенность в своей правоте из того факта, что его идея империи была, по сути, воплощением англо-кобургского проекта, который он обсуждал еще со своим покойным тестем, прогуливаясь по дорожкам Букингемского дворца.

Много лет спустя Вильгельм изложил свои мысли по поводу второго рождения германского рейха. Строки, написанные пурпурно-красными чернилами, отличались претенциозностью и вычурностью слога:

«Наконец, снова у нас был германский император. Из праха и пепла вновь явилась германская империя. Барбаросса очнулся от своего долгого сна. Над Кифхойзером перестали летать вороны, из зеленых вод батюшки Рейна на свет вновь появилось сокровище Нибелунгов, заново выкованное руками немцев в горниле битвы, усеянное рубинами в виде капель пролитой немецкой крови и алмазами немецкой верности! В небесную голубизну, обитель Бога, устремилась колесница с двумя орлами — прусским и германским».

Акт провозглашения империи состоялся 17 января 1871 года. Через несколько дней Вильгельму исполнилось 12 лет. Викки сводила его на панораму в «Шаушпильхаузе». В одном из своих писем она провела параллель между своим старшим братом, который в свое время доставил отцу немало огорчений, и собственным первенцем:

«Уверена, ты будешь очень довольна, когда увидишь Вильгельма. Он похож на Берти своими приятными, дружелюбными манерами и легко вызывает всеобщие симпатии. Он не одарен блестящими способностями или силой характера, но он хороший мальчик, и я надеюсь, что он вырастет человеком, полезным своей стране. У него прекрасный воспитатель, я никогда не встречала лучшего, и он делает все, чтобы мальчик рос здоровым душой и телом. Я сама слежу за его воспитанием, даже за мелочами, поскольку у его папы никогда нет времени заниматься с детьми. Ближайшие несколько лет будут для него самыми важными и решающими… Я счастлива сказать, что нас с ним связывают тесные узы взаимной любви и доверия, которые ничто не может разрушить — я в этом уверена».

Кронпринц отзывался о сыне в более патетическом ключе.

В своем дневнике он писал:

«Пусть он вырастет хорошим, прямым, честным, пусть научится ценить добро и красоту, пусть станет настоящим немцем, пусть пойдет дальше по пути, проложенному дедом и отцом, пусть станет добрым правителем нашего благородного отечества, пусть трудится без страха и упрека на ее благо. Благодарение Богу, его и нас, его родителей, соединяют простые, естественные, сердечные отношения. Сохранить их в таком виде, чтобы он всегда видел в нас своих самых верных, самых лучших друзей, — наша первейшая задача. Страшно подумать, сколько надежд уже сейчас связано с этим мальчиком, как велика возложенная на нас отечеством ответственность за его воспитание, а ведь внешние обстоятельства — придворная жизнь, обязанности, которые возлагает на нас наше положение, так затрудняют выполнение этой миссии! Дай Бог, чтобы мы смогли уберечь его от всего ничтожного, пошлого, мелкого, чтобы он оказался достаточно подготовленным к исполнению тех тяжких обязанностей, которые ему предназначены!»

28 января 1871 года Франция капитулировала. Викки с воодушевлением писала своей матери: «Вот оно — возмездие за то, как французы вели себя по отношению к Германии в 1806–1809 годах! Подумать только — Кенигсберг до прошлого года еще выплачивал контрибуцию, которую на него наложил Наполеон!»

Фриц в это время вел приготовления к коронации своего отца, пышность которой должна была затмить все прочие. Из Гослара был доставлен средневековый трон германских императоров. Викки, по свидетельству мемуарных записей Вильгельма, неодобрительно отнеслась к этому символическому акту. Однако она, безусловно, испытывала чувство гордости за военные успехи ее новой родины. 13 июня, когда возвращавшиеся из Франции войска потсдамского гарнизона торжественным маршем проследовали в свои казармы, Викки приветствовала их лавровым венком.

16-го, в атмосфере удушающей жары, в Берлине состоялся парад победителей. Вильгельму пришлось продираться через толпу пьяных берлинцев. Отец взмахом фельдмаршальского жезла дал ему знак занять место в процессии, и он на своем маленьком пони оказался рядом с дядей, великим герцогом Баденским. По ту сторону Бранденбургских ворот, на Паризер-плац, их встретили шестьдесят девушек, а дальше под балдахином в начале Унтер-ден-Линден императора приветствовали бургомистр Берлина и члены магистрата. Вдоль улицы были расставлены трофеи. Кто-то громко крикнул: «Вильгельмкен, Вильгельмкен, виват!» Раздались громкие аплодисменты.

Когда голова колонны достигла Шлосс-плац, новоиспеченный кайзер скомандовал: «Шапки долой! К молебну!» Наступил час возмездия за унижение, которое испытал его отец в 1806 году. По сигналу его шпаги начался салют, заиграли оркестры, народ разразился криками «ура». Монарх решительным жестом сдернул покрывало со статуи отца, Фридриха Вильгельма III, а затем к подножию монумента были брошены захваченные орлы французских полков. «До своего последнего вздоха не забуду выражения лица моего деда, когда он смотрел в бронзовое лицо памятника. Он обратился ко мне со словами: „Я выполнил свой долг перед отцом. Позор смыт. Ты, и моя дорогая мама, и наша бедная родина могут быть спокойны. Германия стала единой, и в моем лице она приветствует тебя“» — так несколько выспренне описывает этот день Вильгельм в своих воспоминаниях.

Вряд ли эти слова, если они и были сказаны, отражали истинные мысли короля, ставшего кайзером. Он вовсе не хотел единой Германии, которая была давней мечтой либералов. Для него дороже всего была Пруссия. После окончания парада он подошел к своему внуку, положил ему руку на плечо и промолвил: «Он не забудет этот день». (Вообще-то надо было сказать: «Ты не забудешь этот день», но к принцам крови полагалось обращаться в третьем лице.) Он оказался прав. Кроме того, Вильгельму понравилось устанавливать памятники: за время его правления были воздвигнуты тысячи монументов, среди них — арка в честь павших при Иене и Ауэрштедте, возведенная в 1906–1907 годах.