IX

Заключенные канцлером Каприви торговые договоры были частью плана Вильгельма по созданию некоего наднационального таможенного союза — в духе идеи о «Соединенных Штатах Европы». Русские, однако, грозили начать торговую войну в случае, если они останутся за бортом союза, так что Каприви вынужден был снять вопрос об общеевропейской организации. Подписанный договор с Россией вызывал жесткую оппозицию со стороны немецких аграриев — они опасались, что импорт дешевого российского хлеба ущемит их интересы. Аграрный блок упорно противился ратификации документа в рейхстаге. Вильгельм был крайне недоволен. В беседе с Вальдерзее 5 февраля 1894 года он сказал: «Я не желаю быть втянутым в войну с Россией из-за сотни глупых юнкеров». 12 марта кайзер заявил: «Торговый договор должен пройти (через рейхстаг), я же дал царю Александру мое честное слово!» У Вальдерзее кайзер не нашел поддержки: тот был на стороне юнкеров, а кроме того, давно считал, что надо начать превентивную войну против России. 19 марта значительное большинство рейхстага проголосовало за договор, российско-германские отношения укрепились, и трудно отрицать здесь заслугу кайзера.

В стране назревал конфликт с католиками. Граф Гомпеш, светский лидер католической партии, внес совсем незначительную сумму в фонд, предназначенный для строительства национального мемориала в честь Вильгельма I. Кайзер обиделся и не нашел ничего лучшего, как публично заявить: «Если этот парень когда-нибудь осмелится появиться при дворе, я спущу его с лестницы». Это был досадный промах, шедший вразрез с официальной политикой примирения с католиками, которые после опыта «культуркампфа» требовали к себе особенно осторожного отношения. Грубый выпад Вильгельма против политика-католика трудно объяснить — кайзер питал очевидные, правда не афишируемые, симпатии к некоторым элементам католического культа — в частности, к характерному для него пышному церемониалу. (Вильгельм не менее трех раз совершил паломничество к папе римскому.)

Были и другие признаки изменения отношения к католикам, отражающие стремление покончить с их статусом подданных второго сорта. При канцлере Бюлове иезуитам было позволено возобновить свою деятельность в Германии, а еще раньше Вильгельм взял под личное покровительство монахов-бенедиктинцев; их монастырю в Мариа-Лаах он подарил новый роскошный алтарь. Естественно, он рассчитывал на взаимность. Послушникам монастыря в Бейроне он прямо заявил: «Я ожидаю от вас, чтобы вы поддерживали меня и мои усилия по поддержанию религиозных чувств в народе, чтобы вы сами воспитывали в своей пастве чувства уважения к трону и алтарю. Только таким путем мы добьемся того, что в наши бурные дни Христос защитит троны властителей-христиан».

В феврале выступление Вильгельма в ландтаге Бранденбурга вновь вызвало всеобщие пересуды. Там он пустился в рассуждения о высоком чувстве долга, которым неизменно руководствовались Гогенцоллерны на протяжении тех пяти веков, когда они властвовали в маркграфстве. В марте пошли слухи, что кайзер опасно занемог и скоро будет установлено регентство.

Конец месяца Вильгельм с Эйленбургом, послом в Вене, провели на хорватском побережье в Опатии (или, по-итальянски, Аббации). Атмосферу расслабленного безделья не смог омрачить даже кратковременный визит императора Франца Иосифа. Друзья играли в теннис, пили пиво и почти не говорили о политике. Впрочем, Эйленбург открыл для себя новые возможности оказания влияния на кайзера. По его собственным словам, «он позволяет мне высказать ему что-то о политике именно потому, что я играю с ним в теннис — между подачами и во время перерывов мне удается внушить ему некоторые полезные вещи, решить некоторые трудные вопросы — особенно если у него хорошее настроение; словом — спорт ради родины и короля! Безумный мир!». Теннис стал новым увлечением кайзера — зимой он играл на закрытом корте в Моабите; в 1895 году для него был построен новый — ближе к дворцу, в Монбижо, на противоположном берегу Шпрее.

После Опатии неразлучная пара отправилась в Венецию, где заняла резиденцию в палаццо Реале. Король Италии принял их в здании Новых Прокураций. Эйленбургу запомнилось зрелище двух монархов с сигаретами в зубах, смиренно ожидающих обеда. К ним присоединился германский посол в Италии и будущий канцлер Германии Бернхард Бюлов. После обеда прошлись вдоль набережной Скиавони, немецкие гости с отвращением говорили о поджидающих их в Берлине дрязгах: «Непереносимо — как будто лающий бульдог несется на нас». Утешением были восторги итальянской толпы. Гондолу, в которой находились оба монарха, приветствовали криками: «Эвива! Экко, императоре!»