V

V

18 января 1896 года состоялся торжественный банкет по случаю 25-летия нового рейха. Вильгельм лично распорядился украсить карточки с меню репродукцией с картины Вернера, где был изображен происходивший в Версале акт провозглашения империи. Конечно, кайзер заказал репродукцию не картины, а одного из эскизов к ней — того, в котором центральным персонажем был его дед. (Главным героем окончательного варианта был Бисмарк.) В речи, которую кайзер произнес в этот вечер, говорилось о том, что Германия наконец-то вошла в клуб мировых держав-империй; немца теперь можно встретить в любой точке земного шара, повсюду — немецкие владения, немецкие ученые, немецкие предприниматели. Разумеется, Вильгельм не упустил случая вновь подчеркнуть необходимость создания немецкого флота — немцы за рубежом нуждаются в защите!

Продолжались акции по прославлению предков. Как обычно, это принимало довольно экстравагантные формы. 37-летний монарх решил позировать для скульптора Йозефа Уфюса: тот работал над статуей Фридриха Великого в ранней юности. Скульптура предназначалась для «Пуппеналлее» в Тиргартене. Эта попытка увековечить историю Гогенцоллернов в камне вызвала лишь всеобщее недоумение и насмешки. Вильгельм не унимался: он решил изобразить Фридриха «живьем». Дважды на протяжении 1897 года он появлялся на публике одетым в мундир «короля-философа» в окружении великанов-гренадеров (впрочем, такое окружение было больше характерно для отца Фридриха). Один раз это было на костюмированном бале-маскараде 27 февраля, другой — в Мраморном дворце, на вернисаже художника Адольфа Менцеля, который специализировался на сюжетах из жизни Фридриха II.

У Гогенлоэ явно не хватало сил противостоять стремлению Вильгельма лично «порулить» государственным кораблем. Маршалль фон Биберштейн пытался по мере возможности руководить внешней политикой рейха, но все больше убеждался в безнадежности этого предприятия. 4 февраля в ходе откровенного разговора с Вальдерзее он выразил ту мысль, что Вильгельм — сам себе канцлер, министры — простые исполнители распоряжений кайзера. Он, правда, признал, что в случае с «телеграммой Крюгеру» инициатива принадлежала ему и Гогенлоэ. «Это невыносимо — сегодня одно, завтра другое, через несколько дней совсем ни на что не похожее» — в таком виде занес Вальдерзее в свой дневник высказывание Маршалля.

В апреле 1896 года Вильгельм с супругой были гостями итальянской королевской четы. Эйленбург покинул свою посольскую резиденцию в Вене, чтобы составить им компанию. Все вместе собрались на борту «Гогенцоллерна». В Венеции Вильгельм с другом поплавали на гондоле. 12 апреля у них состоялся задушевный разговор. Эйленбург пожаловался, как его тяготит разукрашенная золотым шитьем парадная форма посла. Вильгельм поделился своими переживаниями по поводу бесконечных министерских свар и интриг, припомнил и «невыносимое дело Котце». Тяжелые мысли не помешали Вильгельму порезвиться в Венеции. К этому времени относятся слухи о его романе с местной красавицей графиней Морозини. Эйленбург считал эти слухи необоснованными, однако точно известно, что германский монарх был гостем графини в ее дворце. Надо сказать, об увлечениях монарха ходило множество историй. Его имя связывали с именами таких знатных дам, как княгиня фон Фюрстенбург, герцогиня фон Ратибор, княгиня Хенкель фон Доннерсмарк, графиня Зиршторп. Встречались в этом списке и иностранки — итальянская графиня Морозини, англичанка Дейзи Плесс (по мужу — немецкая княгиня), американская оперная певица Джеральдина Фаррер… Вильгельм отмахивался от этих слухов. По поводу своей предполагаемой связи с Морозини он замечал, что вообще ни разу не имел возможности остаться с ней наедине. Что касается певицы, с которой он якобы имел тайное свидание в королевской ложе театра, Вильгельм заметил, что такое было невозможно: даму наверняка бы заметили.

Императрице все эти слухи, разумеется, не доставляли удовольствия. Вильгельм не жалел комплиментов в адрес супруги; «бриллиант, который сверкает рядом со мной» — эту формулировку он повторил по меньшей мере дважды. У него постепенно развилась черта, которая была свойственна его отцу, — зависимость от мнения и настроения своей дражайшей половины. Дона была ханжой. Достаточно было малейшего ее подозрения в аморальном поведении, чтобы немедленно получить характеристику «сатаны». Как-то она прослышала, что Герберт Бисмарк пытался подсунуть ее супругу любовницу, и с тех пор он стал «пьяницей» и «развратником». Она ревновала мужа даже к. Филиппу Эйленбургу. По ее мнению, Вильгельм просто убивает себя частыми отлучками из семейного гнезда. «Ах, Ваше Превосходительство, — жаловалась она Вальдерзее, в котором видела единомышленника, — эти вечные путешествия! Императору нужен покой и сон, ведь он настоящий комок нервов!»

Весной самым ярким событием для берлинцев стала большая торгово-промышленная выставка, которая открылась 1 мая в Трептов-парке. На церемонию открытия собралось избранное общество: увешанные цепями члены магистрата, генералы, университетские профессора в красных мантиях, придворные с пряжками на туфлях, вплоть до журналистов в их сюртуках вольного покроя. Рядом с Вильгельмом и Доной находились царь Болгарии Фердинанд I и кузен Вильгельма принц Фридрих Леопольд. Принц недавно отсидел несколько месяцев под домашним арестом за жестокое обращение со своей женой — родной сестрой Доны. Теперь он был прощен и выглядел «очень счастливым», как ядовито отметил публицист Керр. После того как министр торговли Берлепш открыл экспозицию, кайзер обошел павильоны, с удовольствием внимая крикам «Хох!» и строфам национального гимна, которыми его приветствовала толпа.

Гогенлоэ неожиданно попал в немилость. В отчаянии ничего не понимающий канцлер обратился к Эйленбургу. Тот дал ему мудрый совет: «Покуда мы желаем оставаться монархией, мы должны принимать в расчет особенности характера монарха», который сочетает в себе черты разных эпох — «современной» и «рыцарской». В середине мая Вальдерзее писал, что в настоящее время на кайзера определяющее влияние оказывают Эйленбург, Кидерлен-Вехтер и Бюлов. Между тем, как и раньше, Вильгельм не осознает, что им манипулируют. Вдобавок он все меньше обращает внимания на конституционные нормы. К счастью, общественность этого пока не замечает. И никого не находится в его окружении, кто попытался бы как-то умерить антидемократические поползновения кайзера. В устах Вальдерзее, которого трудно было заподозрить в приверженности демократическим идеалам, эти слова звучали, конечно, несколько странно. Но, видимо, Вильгельм действительно зашел слишком далеко.

Жизнь Вильгельма продолжала свой обычный круговорот: визиты, церемонии открытия все новых и новых памятников и снова визиты. Прошлой осенью он открыл монумент своему отцу, воздвигнутый на месте битвы при Верте. Теперь, весной 1896 года, пришла очередь еще более помпезного ансамбля на вершине Кифхойзер в Тюрингии. На его строительство ушло пять лет. Архитектор Бруно Шмиц воздвиг 75-метровую стелу, которую венчала имперская корона диаметром шесть с половиной метров. На площадке перед ней скульптор Эмиль Хундрайзер изваял конную статую Вильгельма I. В эклектическом ансамбле была четко проведена идея преемственности между средневековыми императорами и Гогенцоллернами. Фрицу это наверняка понравилось бы.

Другие германские монархи, тяготившиеся тяжеловесной опекой со стороны пруссаков, почувствовали себя ущемленными. Вильгельм пытался подчеркнуть общегерманский, а не прусский характер правления Гогенцоллернов, но, как обычно, темперамент его подводил. Летом 1895 года он устроил самую настоящую выволочку баварскому наследнику престола Людвигу всего лишь за то, что на его корабле, бросившем якорь в гавани Стокгольма, развевался королевский штандарт Вильгельма. Людвиг был в Москве на коронации Николая II и 13 июня встретился с московской немецкой колонией. Его приветствовали как «представителя кайзера», поставив тем самым на одну доску с младшим братом Вильгельма, Генрихом, который сопровождал его в этой почетной миссии. Людвиг раздраженно напомнил, что он, как и все другие немецкие государи, — это «не вассалы, а союзники германского кайзера».

Выступая 28 июня в Киле, Вильгельм вновь заявил, что его морская программа имеет исключительно мирный характер. Речь была, разумеется, адресована британской общественности и содержала очередную попытку убедить ее в том, что Германия — не соперник Альбиона. Риторика была довольно красочная, хотя и несколько напыщенная: «Моря не разделяют, они объединяют. Военные эскадры на рейдах — это символ мира, символ общих усилий всех цивилизованных стран Европы в осуществлении миссии, возложенной на них европейской цивилизацией… Мировая торговля может развиваться и процветать только в условиях мира, и поэтому мы будем крепить мир».

Лето выдалось неудачным. Последствия инцидента с «телеграммой Крюгеру» все еще давали о себе знать. Пришлось отменить намеченный визит к Лоутерам. Королева Виктория не пригласила его на свой юбилей, который должен был отмечаться на следующий год. Во время очередной «северной экспедиции» Эйленбург настойчиво внушал ему, что нужно сделать: в первую очередь — убрать Бронзарта фон Шеллендорфа, он всем надоел со своими новшествами по части военной юстиции, Маршалль фон Биберштейн тоже хорош — это он главный виновник заварушки с Крюгером. Неизвестно, чем бы все это кончилось, сумел бы Фили настоять на своем или нет, но путешествие пришлось срочно прервать — у Вильгельма снова заболели уши.

Снова зашаталась почва под канцлером. В качестве его преемников назывались разные имена — Бото Эйленбург, Бронзарт фон Шеллендорф, Вальдерзее, но все сходились на том, что дни Гогенлоэ сочтены. Они ошиблись. Канцлер устоял и, более того, сумел наконец-то к осени добиться согласия кайзера на реформу военного судопроизводства. Удержался на своем посту и Маршалль фон Биберштейн, сумевший удачно справиться с развернутой против него клеветнической кампанией (она была связана с именем бывшего телохранителя кайзера, полицейского инспектора Ойгена фон Тауша). Министр подал на Тауша в суд, и, хотя добиться обвинительного приговора не удалось, истец, сам отличный знаток юриспруденции, явно одержал моральную победу над ответчиком; Маршалль фон Биберштейн стал самой популярной фигурой в правительстве, и метившему на его место Бюлову оставалось только ждать.

В сентябре в Силезии состоялись очередные большие маневры. 5-го числа кайзер принял в Бреслау высокого гостя — российского императора. Вильгельм, одетый в мундир Александровского полка, выглядел болезненно-бледным. По воспоминаниям очевидцев, застольному разговору двух монархов мешала громкая музыка. Вильгельм произнес речь на тему русско-германских отношений — по мнению Гогенлоэ, вполне приемлемую. С ответным словом выступил царь со стандартными заверениями: «Я искренне разделяю высокую оценку традиционных связей, объединяющих наши страны».

Двумя днями позже в личной жизни кайзера произошло знаменательное событие — знакомство с англичанкой по имени Дейзи Плесс. Эта дама, вышедшая в 1891 году замуж за немецкого владетельного князя (позднее — герцога) Генриха XV, давно уже положила глаз на нашего героя. В июле она рассчитывала встретиться с ним в Примкенау, имении брата Доны, герцога Гюнтера (как мы помним, тот попал в немилость при дворе из-за дела Котце, но, видимо, успел уже заслужить прощение). Тогда не удалось, сейчас — получилось. В Бреслау предстояло открытие очередного памятника Вильгельму «Великому», на котором должен был присутствовать кайзер, туда же отправилась и Дейзи.

Вильгельм предстал перед ней в мундире кирасира, с орлом на шлеме. Присутствовавшие были поражены: на этот раз кайзер воздержался от произнесения речи! На Дейзи монумент не произвел впечатления («посредственное творение, очень высокое, с большим количеством ступеней, солидным мраморным постаментом и бронзовой фигурой старого кайзера на лошади»), как, собственно, и сам предмет ее домогательств. В Вильгельме она почувствовала что-то актерское: «Экспансивный, говорливый, очень озабоченный тем, как он выглядит в глазах других». Тем не менее, как она говорила супругу, «удел многих — общаться с правителями, стиль и политику которых они не совсем одобряют». Мотивы Дейзи были очевидны — она хотела, чтобы муж сделал при дворе хорошую карьеру.

Следующий свой визит Вильгельм нанес в аннексированную Эльзас-Лотарингию. Новые его подданные не испытывали большой радости от своего колониального статуса. Паултни Бигелоу вспоминал свое впечатление от речи Вильгельма в Меце перед мировой войной. Кайзер выступал перед людьми, «которых можно удержать (в рейхе) исключительно силой меча, которые каждодневно молят Бога избавить их от надетых на них оков». И далее: «Я никогда не слышал от него таких резких, отрывистых фраз, никогда не видел, чтобы его лицо и вся поза источали такую злобу, никогда не видел, чтобы он так сжимал эфес своей сабли — как будто собираясь вот-вот начать рубить ею направо и налево… „Вы — немцы! — вопил он. — Вы были всегда немцами и останетесь немцами — залогом тому воля Божья и мой острый меч!“» По-видимому, Бигелоу описал события 1896 года, поскольку именно в этот год он последний раз присутствовал на маневрах немецкой армии (начиная с 1888 года он не упустил ни одного такого случая) и последний, когда он лично общался с кайзером. Тот охладел к своему другу детства после того, как прочел его четырехтомник «Борьба немцев за освобождение», посвященный истории Германии до 1849 года. Конечно, Бигелоу, писавший вышеприведенные строки в обстановке военного психоза (книга его вышла в Лондоне в 1918 году), мог что-то утрировать и даже исказить; он сам признает, что цитирует по памяти, но общий тон откровений Вильгельма, видимо, передан верно.

17 октября Гогенлоэ записал в своем дневнике: его отношения с кайзером носят «странный» характер; позиция последнего по вопросам военной юстиции и законодательства о стачках его никак не радует; Эйленбург, очевидно, хочет занять его место. Что касается последнего, канцлер был не прав: Фили вполне устраивала роль «делателя королей», официальный статус главы правительства его не привлекал.

Бисмарк подготовил новый удар — 24 октября 1896 года он опубликовал текст секретного германо-российского «договора перестраховки» который, как мы помним, был фактически денонсирован Вильгельмом. Кайзер был буквально вне себя от ярости: собрав всех своих адъютантов, он торжественно заявил, что уже отдал приказ об аресте Бисмарка по обвинению в государственной измене. Неизвестно, кто убедил его отменить этот приказ. Возможно, он сам передумал. Во всяком случае, позднее он приписал идею заключения Бисмарка в крепость своему окружению: «Если кто-то думает, что я собираюсь водворить князя Бисмарка в Шпандау, то он ошибается; я не собираюсь делать из него мученика, а то ведь к нему паломничество начнется!»

Были опасения, что австрийцы примут акцию Бисмарка за сознательную утечку информации, предпринятую правительством, и это ослабит Тройственный союз. Вильгельм поспешил отправить Францу Иосифу личное послание, в котором писал, что бывший канцлер своим поведением лишний раз доказал, насколько необходимой мерой было устранение его с политической арены. Само имя Бисмарка стало сильнейшим раздражителем для кайзера. Когда кто-то в его присутствии назвал Бисмарка «основателем рейха», Вильгельм прямо-таки взвился: «Неправда, это был дедушка!» Предпринятая Бисмарком акция вынудила Вильгельма оправдываться перед российским самодержцем. В направленном царю послании от 12 ноября он заявлял, что цель преступного демарша Бисмарка состояла в том, чтобы «заставить людей поверить, будто я был и остаюсь под влиянием англичан (подумать только — англичан!); но теперь любой с более или менее трезвой головой начнет понимать, что у меня были веские причины послать в отставку этого буйнопомешанного с его подлым характером».

Отношения с Великобританией все еще оставались напряженными: эффект «телеграммы Крюгеру» продолжал действовать. 25 октября Вильгельм направил Гогенлоэ директиву — выяснить возможность подписания соглашения Германии с Россией и Францией о совместной защите колоний от враждебных акций со стороны Великобритании. Кайзер тяжело переживал слабость своего флота — у него всего несколько «горошин», а у англичан целый котел. «Вновь и вновь со всей очевидностью обнаруживается, насколько глупо было десять лет назад начинать нашу колониальную политику, не позаботившись о строительстве военно-морского флота. Наши купцы сцепились в схватке не на жизнь, а на смерть с англичанами, и наша пресса хвастается нашими успехами в этом деле, но весь наш огромный коммерческий флот, бороздящий моря и океаны под нашим флагом, — он ведь совершенно бессилен перед лицом их ста тридцати крейсеров, которым мы можем гордо противопоставить четыре — всего четыре — наших!» — так формулировал кайзер свои мысли. Читатель сам может оценить их глубину и содержательность.

В середине ноября Вильгельм вызвал настоящую бурю в театральном мире. Он потребовал отменить решение жюри, которое присудило ежегодную Шиллеровскую премию драматургам Герхарту Гауптману и Вильденбруху. Собственно, против последнего кайзер ничего против не имел: Вильденбрух был его кузеном, автором сугубо верноподданнических пьес; он, правда, один раз уже получил эту премию, но, с точки зрения Вильгельма, вторая ему никак не могла бы помешать. Возмутило кайзера, что премию он должен разделить со смутьяном — автором пьесы «Ткачи» (реалистично описывала восстание силезских ткачей в 40-х годах XIX века и его жестокое подавление). Акция, направленная против Гауптмана, обернулась, однако, против инициатора — Вильденбрух решил отказаться от премии, а два члена жюри в знак протеста против вмешательства власти в дела искусства подали в отставку.

В обществе все громче становились голоса осуждения в связи с попытками Вильгельма править без рейхстага. Журналисты пронюхали кое-что о содержании переписки Вилли и Никки стали раскручивать кампанию против военного окружения кайзера, с влиянием которого связывали все его опрометчивые решения. Особенно усердствовала британская пресса. Вильгельм, заимствовавший у Бисмарка искусство манипулирования рептильной прессой, видимо, искренне считал, что подобная практика широко распространена и в других странах, и делал вид, что нападки со стороны британских газет инспирированы сверху. Обеспокоенный Солсбери попытался убедить германского монарха, что британское правительство здесь ни при чем. 3 декабря 1896 года он послал директиву новому послу в Берлине, сэру Фрэнку Ласкеллю, в которой требовал «разъяснить Его Величеству, что мы абсолютно не в силах контролировать прессу или оказывать на нее влияние». Вряд ли посол преуспел в этом предприятии.

Новый год принес с собой новую проблему. На Крите греки-христиане подняли восстание против мусульман и провозгласили свою независимость от турецкого господства. Последовали кровопролитные стычки между повстанцами и турецкими гарнизонами, многие города были превращены в руины. Вильгельм решил поддержать турок, распорядившись блокировать порт Пирей, через который повстанцам поступала помощь из Греции. Германия оказалась единственной европейской державой, выступившей на стороне султана, остальные страны прямо не вмешивались. Гольштейн решил, что кайзер потерял рассудок. Гогенлоэ и Маршалль фон Биберштейн, бессильные повлиять на своего монарха, обратились к Эйленбургу, чтобы тот помог выйти из ситуации. Тот действительно попытался урезонить впавшего в раж Вильгельма. Его увещевания звучали мягко, но содержали вполне определенную рекомендацию кайзеру — не вмешиваться в международные дела: «Может случиться так, что действия Вашего Величества нарушат правильный ход государственной машины. Я должен еще раз напомнить, что достижение единомыслия между Вашим Величеством и министерством представляет собой жгучую необходимость». В мае Эйленбургу, прибывшему на Вильгельм-штрассе с докладом, пришлось выслушать многочисленные жалобы окружения на экстравагантное поведение кайзера.

Распространялись слухи о новом увлечении кайзера. Вместе с «дядей Берти» он стал крестным отцом новорожденного ребенка Дейзи Плесс. В имении Плессов он отметил свой день рождения. Кокетливая дамочка в своем дневнике отметила факт особого внимания, проявляемого к ее персоне со стороны кайзера: «Однажды вечером он поцеловал мне левую, а не правую руку, заметив: „Я не целую рук в перчатках“, сам же потом начал целовать руки других дам, причем именно правые, те, что были в перчатках».

В феврале 1897 года Вильгельм посетил открытую в старом здании рейхстага выставку батальной живописи русского художника Верещагина, которая ему очень понравилась. Он активно посещал театральные репетиции пьесы Шекспира «Генрих IV» и не удержался от того, чтобы внести изменения в замысел режиссера. Его любимая «Кукольная аллея» (Пуппеналлее) пополнилась новыми фигурами. В основном это были различные представители династии Гогенцоллернов, но в их ряду появился и Бисмарк — но не бывший канцлер, а Клаус Бисмарк — предок из XVI столетия. На конец месяца был намечен костюмированный бал, приглашенным указывалось надеть костюмы прошлого века. Кайзер с увлечением занялся подготовкой военной бутафории — на балу предполагалось представить точные копии-муляжи оружия той эпохи. Бал состоялся 27 февраля, а днем раньше Вильгельм держал речь в Бранденбурге, заявив, что «общение с сынами маркграфства всегда действует на меня как освежающий напиток».

Балы и прочие развлечения, повторявшие те, что проводились во времена Фридриха Великого (насколько копии соответствовали оригиналу, судить трудно), несколько развеивали скуку и монотонность, царившую при императорском дворе. Двор, надо сказать, представлял собой странное образование. При нем числились генералы и послы, которые по роду своей службы никак не могли исполнять функции, которые вроде бы соответствовали придворному «штатному расписанию». Там имелась позиция «имперских виночерпиев» (оберст-шенков), но занимавший ее дипломат Герман фон Гатцфельдт унд Трахтенберг находился в прискорбном удалении от королевских погребов. Оберст-трухзесс по идее должен был управлять дворцовой кухней, но как мог этим заниматься князь Радолин — посол в Петербурге?

Разумеется, среди придворных чинов были лица, исполнявшие более или менее реальные роли. Князь Плесс стал главным устроителем охотничьих забав кайзера. Граф Болко фон Хохберг надзирал за королевскими театрами. Он сам когда-то музицировал и даже сочинял музыку, так что за оперный репертуар можно было не беспокоиться. Обер-шталмейстер граф Ведель ведал конюшнями, обер-ягдмейстер барон фон Гейнце-Вейссенроде — охотничьими угодьями, обер-церемониймейстер граф Георг фон Каниц — придворным протоколом. Тем, кто хотел сделать быструю карьеру, следовало иметь хорошие отношениями с гофмаршалами фон Линкером и фон цу Эглоффштейном, мажордомами фон Узедомом и фон дер Кнезебеком и разного рода шлоссгауптманами, смотрителями многочисленных королевских резиденций. Во главе всей этой камарильи стоял министр двора обер-гофмаршал Август Эйленбург.

Придворная табель о рангах включала в себя шестьдесят две позиции. Царила строгая иерархия: выше всех, после королевских особ, стояли высшие придворные чины, фельдмаршалы, министр-президент Пруссии, кавалеры ордена Черного орла, кардиналы и медиатизированные князья (те, что потеряли свои земли после распада Священной Римской империи в 1806 году), затем шли генералы, министры, советники с титулом «эксцелленц» («ваше превосходительство»), потом старшие офицеры, пасторы, актеры императорских театров, профессора — и так далее, вплоть до лейтенантов, на которых список заканчивался. Сама по себе принадлежность к дворянскому сословию еще не означала автоматического включения в номенклатуру — из нее, безусловно, были исключены все депутаты рейхстага. Офицер независимо от звания считался принадлежащим к свите двора и в принципе мог появиться на любом приеме или балу, устраиваемом во дворце. Разумеется, было бы неверно говорить, что при Вильгельме II в армии преобладали дворяне, однако дискриминация была. Объектом ее были евреи. При дворе их, мягко говоря, не очень жаловали, между тем закрыть доступ туда еврею-офицеру было бы невозможно; выход был найден в том, чтобы не допускать евреев в офицерский корпус — по крайней мере в мирное время.