IV

IV

21 августа — еще до того, как исход битвы на Марне обнаружил провал плана Шлиффена, — кайзер, сидя на скамеечке, задал окружавшим, притом совершенно серьезно, неожиданный вопрос: «Неужели вы все меня так презираете, что никто даже рядом не хочет сесть?» Это лишь одна из иллюстраций к тезису о глубокой депрессии, охватившей Вильгельма в те дни. Иногда он даже не мог заставить себя подняться с постели. Но кайзера недаром называли Вильгельмом Переменчивым. На следующий день прибывший в Кобленц секретарь Бетман-Гольвега Курт Рицлер обнаружил, что кайзер, восседавший за столом в компании баварского короля и гросс-адмирала Тирпица, выглядит свежо и импозантно.

Тирпиц, который от Рицлера удостоился характеристики «кондотьера-иезуита», считал, что Вильгельм по природе своей неспособен был нести «бремя ответственности». По мнению адмирала, чем старше становился кайзер, тем более полагался на мнение окружавших его лиц.

Между тем утешительные новости стали поступать с Восточного фронта. После первоначальных неудач, когда русские войска совершили опустошительное вторжение в Восточную Пруссию, престарелый Гинденбург, только что принявший командование войсками после долгого пребывания в запасе, сумел переломить ход событий. 23 августа он захватил в плен 8 тысяч русских под Гумбиненом. В период между 26 и 30 августа развернулось крупное сражение, которое принесло немцам первую значительную победу в войне. Битва получила название Танненбергской, что должно было придать ей некую историческую символику: под Танненбергом в 1410 году поляки нанесли решающее поражение тевтонским рыцарям. Теперь можно было бы вроде говорить о реванше. Символика, правда, была ущербной, хотя бы потому, что поле сражения 1410 года было совсем в другом месте. Как бы то ни было, через несколько дней последовала еще одна победа — в битве под Ликом, и Гинденбург, возведенный в звание генерал-полковника, стал вторым обладателем ордена «За заслуги».

Мольтке принял единоличное решение модифицировать план Шлиффена, который касался Западного фронта. Первоначально предполагалось, что германские армии вторгнутся не только в Бельгию, но и в Голландию, а французам будет позволено развернуть наступательную операцию на территории Германии. Голландию Мольтке решил не трогать, чтобы она не выступила на стороне Антанты. Кроме того, он отказался усилить свой правый фланг за счет левого, в результате чего охватывающий удар получился гораздо слабее, и вообще весь стратегический замысел (под названием «вращающаяся дверь») рухнул, когда 25 августа Мольтке начал наступление в Лотарингии, не предусмотренное планом. Идеи Шлиффена парадоксальным образом воплотились в действиях Гинденбурга и Людендорфа на Восточном фронте.

30 августа ставка Вильгельма перебазировалась в столицу оккупированного Люксембурга. На протяжении следующего месяца его жилищем стала бывшая резиденция германского генконсула. 31 августа кайзер отправился в Лонгви: осмотреть место битвы, где отличился его сын. Впервые со студенческих времен он оказался на французской земле. Там он пробыл два дня, ночуя в доме французского генерала — почему-то не в спальне, а в гостиной. В расположенном внизу помещении, где прежний владелец хранил свои архивы, велась обычная штабная работа. Было довольно тесновато. Стены были завешаны картами.

Этими сведениями мы обязаны шведскому ученому Свену Гедину, который посетил кайзера в импровизированной штаб-квартире. В окружении Вильгельма визитер выделил генералов Плессена и Гонтарда и шефа военно-морского кабинета кайзера, Мюллера, который поразил его своим знанием шведского языка. Ученый называл имена еще нескольких офицеров из окружения кайзера — там были Карл фон Трейтлер, генерал Ульрих фон Маршалль, Максимилиан фон Муциус, доктор Фридрих фон Ильберг, Плесс, Арним. Вильгельм спустился из своих покоев в час дня. Обед был самый простой: суп, мясо, овощи, пудинг, белое и красное вино. «Я редко бывал таким голодным, как после того, как встал из-за стола Его Величества», — замечает Гедин. Причина недоедания состояла лишь в том, что ученый не смог позволить себе жевать: «Когда император говорит, я слушаю, а потом заказываю себе сандвич в отеле». В Лонгви Вильгельм посетил лагерь для французских военнопленных и в разговоре с ними выразил сожаление, что приходится воевать с Францией.

Между тем приближалась развязка — битва на Марне. Германским войскам оставалось пройти до Парижа всего 30 миль, и казалось, что повторится история 1870 года, но этого не случилось. 9 сентября германским войскам был отдан приказ отойти и закрепиться на новых позициях. В тот день принц Иоахим был легко ранен разрывом шрапнели. Когда 25 сентября кайзера вновь посетил Гедин, тот был преисполнен чувством отцовской гордости. «Вот и кровь Гогенцоллернов оросила поле боя!» — так высокопарно выразился он в разговоре с гостем, продемонстрировав вдобавок письмо от какого-то сержанта, где содержались подробности героического поведения его сына. Семьи других германских монархов несли потери: в списках погибших числились два представителя династии Липпе и два — из династии Мейнингенов.

Мольтке всю вину за исход сражения на Марне возложил на… дипломатов: они не смогли предотвратить вступление Англии в войну, в этом и первопричина всех бед. У начальника Генштаба случилась самая настоящая истерика — оказалось, что у него нервы ничуть не крепче, чем у кайзера. Тот узнал о прекращении наступления в своей ставке в Люксембурге. Как вспоминает Мольтке, «упреков не было, но у меня сложилось впечатление, что он не вполне был убежден в необходимости отступления». 14 сентября место Мольтке занял военный министр генерал Фалькенгайн. Правда, Вильгельм не решился просто выгнать своего старого приятеля Юлиуса, и на какое-то время тот сохранил титул начальника Генерального штаба. Фалькенгайн вполне определенно дал понять, что не нуждается в услугах своего обанкротившегося предшественника. На Западном фронте войска принялись окапываться. Начиналась позиционная война, а именно ее Мольтке и хотел избежать.

Многие и раньше понимали, что разбить Францию за шесть недель — за пределами возможного. Такого мнения придерживались, в частности, шефы личных кабинетов кайзера Валентини и Мюллер, Тирпиц, Поль, Фалькенгайн, Баллин, Гвиннер и Гельферих. Главным фактором, который обусловил провал плана Шлиффена, было прибытие во Францию британского экспедиционного корпуса. Немцы, конечно, недоучли роль Англии; они обычно отзывались пренебрежительно о британской армии: ничтожная величина, которую и в расчет не стоит принимать. Тем сильнее было потрясение, когда они столкнулись с ее мощью. В ситуации, когда война приняла застойный характер, немецкая сторона решила разыграть пропагандистскую карту: появился тезис о «зверствах» противника. Вильгельм получил несколько донесений об обстреле медицинского персонала и применении разрывных пуль дум-дум и выступил с официальным протестом, апеллируя к президенту США Вильсону.

Фалькенгайн не верил в победу; он считал, что самое большее, чего можно добиться, — избежать поражения. Его программа включала в себя три элемента: массированное наступление на Западном фронте (воплощением этой идеи стал Верден), подводная война с целью подрыва английской торговли, сепаратный мир на Востоке. Он имел сильную поддержку в лице Тирпица и кайзера с его окружением; противостояли Гинденбург и Людендорф, два генерала, на счету которых были самые громкие победы германского оружия. Они намеревались реализовать план Шлиффена «наоборот»: вначале разгромить русских, а затем приняться за французов. Фалькенгайн проявил себя неплохим военачальником (если не считать верденского фиаско). Однако по популярности он значительно уступал паре Гинденбург — Людендорф. В 1915 году немецкие армии под их командованием продвинулись на 250 миль, тогда как Западный фронт застыл на месте.

В сентябре Вильгельма в его люксембургской ставке посетил кронпринц. Он завел старую песню: Бетман-Гольвега надо отправить в отставку, Фалькенгайна, который держит Восточный фронт на голодном пайке, — заменить Гинденбургом. То же самое внушала Вильгельму и Дона. По мнению кронпринца, на пост канцлера лучше всего подошли бы Тирпиц или Бюлов. Встреча с отцом оставила у Вилли Маленького не лучшие впечатления: как это формулирует один из его биографов, «он с пугающей ясностью осознал, что кайзер не способен выполнять обязанностей Верховного главнокомандующего».

В команде кайзера продолжались конфликты. У Бетман-Гольвега сразу не сложились отношения с Фалькенгайном. Канцлер считал, что генерал метит на его место, и с начала 1915 года начал подыскивать средства, чтобы его убрать. Позиция канцлера была весьма противоречива: он симпатизировал аннексионистам, но, нуждаясь в поддержке социалистов в рейхстаге, предпочитал молчать.

28 сентября ставка Вильгельма переехала вновь. Вильгельм обосновался в трехэтажной вилле богатого промышленника в городке Шарлевилль. Здание было окружено железным забором с ажурными решетками, над подъездом нависал большой козырек. Специальные кабинеты были выделены Плессену и дежурному адъютанту, слуги расположились в мансарде. Вильгельм обрадовался большому саду — он мог делать утренний моцион. Шарлевилль превратился в прусский военный городок — «малый Берлин» или «малый Потсдам». Недостроенное здание казармы использовали как часовню для воскресных молебнов. Хелиус взял на себя обязанности органиста. Вопреки частым утверждениям кайзер не имел никаких бытовых излишеств. Все было очень просто, включая пищу. Меню становилось несколько более изысканным, только когда приезжали высокие гости, в обычные дни на стол подавали гороховый суп, сосиски, на десерт фрукты, белое и красное вино в графинах. После обеда офицеры устраивали перекур. Такса Сента не отходила от хозяина, вероятно, в надежде отправиться с ним на охоту — был сезон. Вильгельм плохо спал, часто глотал успокоительное.

Побывали на месте битвы при Седане. Вильгельм посетил дом, где его дед в свое время беседовал с пленным Наполеоном III, дал пожилой хозяйке денег на реставрацию здания. Там же он позировал для очередного портрета и раздал очередную порцию Железных крестов. Таким образом, экскурсия превратилась в исполнение важной государственной миссии.

4 октября в ставку прибыл Тирпиц. Он был зол на всех и вся. К тому времени флот успел потерять два крейсера — «Кёльн» и «Майнц», а также торпедный катер у побережья Гельголанда. Хвастаться было нечем. Кроме того, гросс-адмирал был недоволен главами личных кабинетов кайзера — по его мнению, их единственная функция заключалась в том, чтобы не портить ему настроение. Он дал волю своим антибританским эмоциям:

«Эта война — величайшая глупость, когда-либо совершенная людьми белой расы. Мы, обитатели континента, истребляем друг друга на благо Англии, причем англичане сумели убедить весь мир, что это мы, немцы, во всем виноваты. Так можно утратить веру во все хорошее. Конечно, доля вины за нами есть. Особенно это относится к высшему руководству…»

Настроение у кайзера, как обычно, быстро менялось. 8 октября, по мнению Тирпица, он был близок к нервному расстройству. На следующий день пришло известие о взятии Антверпена, и Вильгельм «расцвел». И позволил себе оптимистическое высказывание: «Моим родственникам по ту сторону Канала — лишний повод для расстройства; ничего, все еще только начинается!» Он распорядился, чтобы были приняты меры для сохранения в целости и сохранности исторического центра города. Его особенно порадовало известие, что при взятии Антверпена отличился его сын Эйтель. «В этом он весь — просто и здорово», — сказал любящий отец. Прогуливаясь по Шарлевиллю, Вильгельм остановил какого-то француза, по виду буржуа, и затеял с ним длинный разговор. Тирпицу, который стал невольным слушателем этого диалога, такое чуть ли не заискивающее поведение кайзера пришлось не по душе: «Только представить себе его деда в такой ситуации! Узнавать новости с фронта от неприятеля!»

На следующий день Вильгельм все еще находился в приподнятом настроении. Впервые с начала войны он велел подать шампанского. Кайзер произнес тост в честь Мольтке, который составил план операции, и генерала фон Безелера, который его реализовал. Затем он обратился к присутствовавшим Бетман-Гольвегу и Ягову: они, дипломаты, не должны растерять то, что добыто немецким мечом. Как вспоминает Дениц, те отреагировали «смущенными улыбками». Мрачное настроение у гросс-адмирала не проходило. От кайзера он так и не услышал никаких конструктивных идей, и в результате, как он пишет в мемуарах, «меня охватило отчаяние, которое не оставляет меня и поныне: вся наша политика последних лет была бессмысленной, все наше имперское руководство — в данном случае я не имею в виду Его Величество — полностью обанкротилось».

Кризис у Вильгельма явно прошел. По мнению Рицлера, он почувствовал бы себя еще лучше, если бы перенес свою ставку на Восточный фронт:

«Там идет обычная старомодная война. Здесь, в центре современной машины массового уничтожения, перед лицом неустранимой ненависти населения, вызванной казнями бельгийских граждан и душераздирающими рассказами о них, — для него самое неподходящее место. Варшава, где немцев считают освободителями, была бы в этом отношении гораздо лучше».

Бетман-Гольвег отправился в Брюссель расследовать обвинения в зверствах, которые пресса Антанты выдвинула против немецкой армии, и которые она по максимуму использовала в своей пропаганде. По возвращении он доверительно сообщил своему секретарю, что Вильгельм представляет собой ущербную личность: утратив привычные атрибуты мирной жизни, он нашел выход в воспевании военных добродетелей нации.

25 октября при награждении одного из офицеров Вильгельм как бы случайно обронил: жаль, что он сам не имеет той награды, которую прикрепляет к его груди. Кайзеру было обидно: кронпринц и эрцгерцог Карл уже получили Железные кресты. Баварский король поспешил исправить эту досадную оплошность. 19 ноября он своей властью наградил кайзера Железным крестом сразу обеих степеней — «учитывая его заслуги в качестве главнокомандующего Союзными армиями». Вильгельм был счастлив. Кстати, Тирпиц, получивший этот орден двумя днями раньше, отнесся к награде иначе. Он позволил себе каламбур («Меня вздернули на крест») — и отказался носить орден.

В штаб-квартире баварского кронпринца Вильгельм вновь столкнулся со Свеном Гедином. Он приветствовал шведского визитера громким восклицанием: «Добрый день, мой дорогой Гедин! Вам, кажется, понравилось в моей армии?» Гедин вновь отметил изменчивость поведения кайзера и свойственные Вильгельму переходы от приступов бешенства к приливам добродушия: «…он может очень сильно выразиться по поводу неподобающего поведения противника, но тучи быстро рассеиваются, и вот он уже заразительно смеется из-за какой-нибудь забавной истории».

Примерно в это же время Вильгельм в сопровождении Фалькенгайна и Геде посетил Вогезы. На перроне вокзала в Страсбурге его приветствовал статс-секретарь граф Редерн. Кайзер сразу же дал ему несколько ценных указаний: всех местных нотаблей надо депортировать, а еще лучше — расстрелять. «Это — единственное, что сработает. Эти узколицые эльзасцы куда хуже лотарингцев». Те же идеи он продолжал развивать во время обеда, предложив, в частности, повесить на колокольне главного викария Меца. Подкрепившись, он обобщил свои рекомендации: «Итак, вешать и расстреливать, да побольше; священников и депутатов не щадить!» Никто не принял всерьез высказывания кайзера, за исключением Редерна. Обеспокоенный наместник осведомился у Валентини, правильно ли он понял, что его величество недоволен тем, как он управляет Эльзасом, Тот отмахнулся: «Ах, не берите в голову, кайзер опять решил подурачиться перед своими генералами».