VI

В Берлине события развивались с ошеломляющей скоростью. Шейдеман вышел из состава правительства, Эберт потребовал предоставления социалистам поста канцлера. Макс Баденский предложил, чтобы тот явочным порядком объявил себя канцлером. Эберт не возражал: «Должность трудная, но я ее приму». Макс спросил его, готов ли он пойти на сохранение монархии, но получил уклончивый ответ: «Вчера я бы сказал безоговорочно „да“, но сегодня я должен узнать мнение моих друзей». Макс Баденский повторил мысль о возможности регентства. Эберт возразил: «Слишком поздно!» Столпившиеся за ним коллеги по партии дружным хором повторили «Слишком поздно, слишком поздно!»

Пока обсуждался вопрос о регентстве, Шейдеман из окна читального зала рейхстага провозгласил рождение германской республики. Он сделал это, чтобы предотвратить развитие ситуации по русскому образцу. Макс только в два часа дня получил телеграмму Вильгельма, где тот выражал пожелание сохранить титул короля Пруссии. Однако в официальном заявлении, распространенном двумя часами раньше, говорилось о том, что монарх отказывается от обоих титулов — и кайзеровского, и королевского. Эберт попытался предложить Максу Баденскому пост президента республики, но тот заявил, что он не сможет сработаться с независимыми социалистами. «Господин Эберт, — заявил он на прощание, — я вверяю Вам судьбу германского рейха». «Я уже отдал этому рейху двух своих сыновей», — отозвался Эберт.

В Доорне Вильгельм признал, что он в тот роковой день пребывал в растерянности, не зная, что делать. Принимая решение, он тотчас начинал сожалеть о нем. Никто не мог ему подсказать правильной линии поведения. По его словам, «во мне боролись разные мысли по поводу того, как избежать обвинения в трусости: может быть, надо остаться с теми солдатами и офицерами, которые сохраняют верность мне, пойти в бой и погибнуть вместе с ними?» Вопрос, не обдумывал ли кайзер — теперь уже бывший — всерьез мысль о самоубийстве, весьма спорен, но, во всяком случае, задним числом он об этом размышлял. Первый его аргумент «против» заключался в следующем: «Если бы я решил покончить счеты с жизнью, то не получилось ли бы так, что люди стали бы говорить: „Какой трус! Пытается уйти от ответственности?“» Вдобавок тогда некому было бы оспорить выводы парижских обвинителей по поводу ответственности за войну.

Позднее, в разговоре с американским автором Виреком, Вильгельм упомянул о другом мотиве своего отказа от идеи славной гибели в бою с врагом: «Даже если бы я решился на это, как это практически можно было осуществить? На пути к переднему краю полно воронок, надо несколько километров, даже миль пройти. Я мог бы ногу сломать по пути, а до противника так и не добраться…» Кроме того, были бы неизбежные жертвы. Между тем «монарх не имеет права посылать своих людей на смерть только ради удовлетворения своего тщеславия. Ради красивого жеста жертвовать жизнями других — вот что это значило бы».

Был другой вариант — остаться с армией и вместе с ней вернуться на германскую территорию. Вильгельм в ретроспективе рассматривал и этот вариант, но отверг его. Рассуждения по этому поводу выдают некоторую неуверенность в мыслях: «Если бы я остался, немецкий народ принудили бы пойти на постыдную вещь — подчиниться требованию союзников о моей выдаче. Я готов ответить перед Богом, перед своей страной, но не перед ее врагами… Я был поставлен перед выбором: принести в жертву себя самого или свою страну. Я выбрал первое. Не моя вина, что жертва оказалась ненужной». Вероятно, он помнил о судьбе своего кузена — царя Николая. «Государственный переворот, совершенный Максом Баденским, не оставил мне иного выбора, чем тот, который я сделал».