II

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

II

Имелась одна веская причина, объясняющая, почему Вильгельм проявлял крайнюю осторожность в своих высказываниях по поводу нового режима, установившегося в Германии: после визита Геринга нацистское правительство согласилось выплачивать бывшему кайзеру ежегодную субсидию. «Закон Доорна» стал соблюдаться особенно жестко. Будущий биограф Вильгельма, писавший под псевдонимом Кюренберг (подробнее о нем — позднее), приводит показательный эпизод: когда какая-то заезжая графиня заговорила о политике нацистов, Вильгельм усадил к себе на колени «генеральшу», неторопливо потянулся за карточкой с меню и произнес: «Так что у нас там на обед? Утка? Надеюсь, не из нашего пруда?» Тема, поднятая гостьей, была таким образом благополучно закрыта.

26 сентября 1933 года министр двора Доммес получил аудиенцию у секретаря Гитлера, Ганса Ламмерса, во время которой изложил тому целый ряд жалоб и претензий: по поводу высказываний Дарре насчет трусости кайзера, вывешивания свастик на его замках, участившихся обвинений по адресу Вильгельма в принадлежности его к масонам и в симпатиях к евреям. Ламмерс заявил в ответ, что речь идет о «заслуживающих сожаления инцидентах», которым, впрочем, не стоит придавать большого значения. Доммес осведомился, не найдется ли какого-либо применения на государственной службе для сыновей и внуков Вильгельма. Ответ был вежлив, но категоричен: «К сожалению, нет». Доммес выразил пожелание получить аудиенцию у самого Гитлера. Его просьба была удовлетворена: ему было сказано, что фюрер примет его 24 октября.

Доммес начал беседу с лавины комплиментов фюреру, а затем осторожно затронул проблему того, как тот думает решить вопрос о своем преемнике. Гитлер ответил длинным монологом, который чем дальше, тем больше принимал форму обычной антиеврейской проповеди. Как докладывал позднее эмиссар Вильгельма своему шефу, «у меня создалось впечатление, что Гитлер косвенным образом обвиняет Ваше Величество в потворстве евреям; я прервал его и зачитал ему слова, которые Ваше Величество изволили произнести после обеда с адмиралом Холльманом в 1911 году, а именно: „Долг суверена — использовать все наличные силы нации. Если мы закрываем евреям доступ в армию и на государственную службу, мы тем более должны дать им возможность использовать свой интеллект и свое богатство там, где это может пойти на пользу народу, — в науке, искусстве, благотворительности“». На Гитлера, судя по всему, эта цитата не произвела ни малейшего впечатления, и он продолжил свои инвективы по адресу евреев. Выговорившись, он дал понять, что аудиенция окончена.

Доммес решил предпринять еще одну попытку. Поводом послужило очередное высказывание Вальтера Дарре. На сей раз этот питомец Уимблдона бросил Вильгельму обвинение в том, что он предал интересы немецкого крестьянства. Доммес поначалу даже заговорил о дуэли, правда, в довольно своеобразном контексте. «Как старый солдат я сожалею, что не могу поднять шпагу в защиту оскорбленной чести моего господина». Все кончилось новой встречей с фюрером, которая состоялась 27 апреля 1934 года. Гитлер, судя по всему, заранее подготовил свою аргументацию. Он начал с того, что не он совершил Ноябрьскую революцию и его отношение к ней хорошо известно; однако революция сделала одно хорошее дело — избавила Германию от владетельных князей. Они всегда с презрением относились к нему самому и к возглавляемому им движению. Что касается современного момента, то «у него своя миссия, которую он должен исполнить, и он не желает, чтобы ему кто-либо создавал помехи; это относится и к бывшим германским монархам. Он не имеет ничего против кайзера; тот, конечно, наделал ошибок, но кто не ошибается?» Гитлер закончил недвусмысленным тезисом. «Если Германии когда-нибудь в будущем суждено снова стать монархией, то она должна будет вырасти из национальных корней, должна будет родиться в недрах партии, поскольку партия и воплощает собой нацию».

Вильгельм сделал естественный вывод, что надеяться ему больше не на что, пока Гитлер остается у власти, и в Доорне все вернулось к обычной рутине. В свое ежедневное расписание он ввел двухчасовые послеполуденные прогулки и усиленно убеждал придворных последовать его примеру: получив заряд бодрости, говорил он, вы перестанете клевать носом и всхрапывать во время вечерней читки отрывков из книг и газет (как уже говорилось, он с удовольствием предавался такого рода просветительской деятельности среди обитателей Доорна). Регулярными стали киносеансы. Ежегодно супруги выезжали в Зандвоорт, на море. Места на голландском побережье, конечно, сильно уступали «Ахиллейону»… В Зандвоорте Вильгельм завел новые знакомства — в частности, с бароном ван дер Хейдтом, известным коллекционером японских гравюр, которые весьма заинтересовали экс-кайзера.

О «ночи длинных ножей» — расправе Гитлера со своими соперниками из числа штурмовиков и старых консервативных политиков 30 июня 1934 года, Вильгельм узнал из радиопередачи. Поначалу он считал, что жертвами этой кровавой бойни были исключительно гомосексуалисты. На ум тотчас пришел вопрос: что сказали бы о нем, если бы он в свое время устроил что-либо подобное? Лишь постепенно до него доходили факты о подлинном размахе репрессий. Особенно потрясла его история убийства супруги бывшего канцлера Шлейхера: ее вместе с мужем пристрелили как бродячих собак на пороге их особняка в Нейбабельсберге. Ильземан записал в своем дневнике следующее высказывание Вильгельма по поводу событий 30 июня. «Правовые нормы отныне ничего не значат, каждый теперь должен быть готов к тому, что в дом в любой момент могут ворваться наци и поставить всю семью к стенке!»

«Ночь длинных ножей» произвела отрезвляющее воздействие и на кронпринца. Эрмо заняла несколько более двусмысленную позицию, заявив, что жертв могло бы быть и больше. Кронпринц и Ауви подверглись допросу в гестапо, а бывший адъютант принца, майор Людвиг Мюльдер фон Мюльнхейм, был арестован.

В том же, 1934 году вышла сочиненная Вильгельмом книга «Китайские монады. История и толкование», основанная на докладе, зачитанном им 27 октября предыдущего года в присутствии профессоров Ломмеля, Наумана, Отто, Рейнхардта, Зарре и Фольграфа. Предметом исследования в книге была символика, отражающая понятия жизни и божества. Вильгельм попытался доказать принципиальное единство этой символики — от японских инь и ян, китайских монад до арийской свастики. Киприоты, приводил он пример, используют свастику для обозначения солнца. Разумеется, в докладе и книге упоминалась Медуза-Горгона с острова Корфу — по мнению автора, это было «древнейшее изображение головы бога». Что касается свастики, то она, в интерпретации Вильгельма, означала прежде всего понятие движения. Если ее линии направлены вправо, по движению солнца, то это символизирует солнечный свет, лето, грядущую славу, удачу, богатство. Если линии направлены налево, то речь идет о «сауастике» — предвестнице ночи, несчастий и гибели.

Тема была довольно щекотливая и вызывала разного рода аллюзии: всем было известно, что свастика — это официальная эмблема нацистов. Неудивительно, что Вильгельм заговорил языком иносказательным и трудно поддающимся расшифровке: в тексте речь идет о некоей «движущей силе всех космических и земных процессов»; как можно понять, автор считает, что через свастику божество — в виде той же Медузы-Горгоны — реализует свой план мирового движения. «Закон Доорна» сказывался и здесь — Вильгельм намеренно не выражался ясно. Тем не менее современникам был понятен намек на «ужасающей силы импульсы, исходящие от головы божества: они внушают не столько почтение, сколько страх; им неизвестны такие понятия, как любовь к Богу, искупление грехов…».

5 мая 1935 года в Доорн в четвертый — и последний — раз приехал бригадный генерал Уотерс. Старый солдат уже потерял былую резвость и не смог увернуться от нападения со стороны овчарки Арно. Не удалось ему избежать и неприятной обязанности выслушать очередную порцию антисемитских выпадов со стороны хозяина. Тот поведал ему о своем новейшем открытии: «Я обнаружил, что этот Ли, который написал биографию Эдуарда VII и напичкал ее лживыми вымыслами насчет меня, на самом деле — еврей. Его настоящая фамилия — Лазарус, он втихую поменял ее на Ли!» Впрочем, порой Вильгельм переходил на тон смиренного послушника — пешки в руках Господа. Как записал Уотерс, «он считает, что его нынешние тяжкие испытания ниспосланы на него свыше с какой-то неведомой нам, смертным, целью».

15 ноября 1935 года в Доорне впервые объявился бывший офицер гвардии и дипломат Иоахим фон Рейхель. Он сообщил Вильгельму, что намерен написать его биографию, причем не под своей фамилией, а под псевдонимом Кюренберг. Вильгельм подарил ему свое фото, написав в углу: «Неужели все было неверно?» Эти слова и стали названием будущей книги. В ходе разговора обсудили опубликованные труды, в которых так или иначе затрагивалась личность бывшего кайзера. Вильгельм не скрывал своего неудовольствия: «До сих пор я не встретил ни одной более или менее объективной оценки. Все, что обо мне написано, — это извращение фактов, прямая ложь и всякие глупости; многие авторы черпают сведения просто из разных сатирических листков». Самой нелепой поделкой он считал книгу Эмиля Людвига «Последний Гогенцоллерн». Автор «со мной никогда не встречался и не беседовал, что не помешало ему вылить на меня ведра грязи; теперь этот парень живет в благословенной Швейцарии; бравым конфедератам можно только посочувствовать!» — говорил Вильгельм.

Рейхель из общения с экс-кайзером вынес впечатление, что тот изменился — стал более склонен к всепрощению, учету мнения других, менее резок, чем раньше, хотя некоторая горечь в мыслях и словах его осталась. Она отразилась и в последнем замечании насчет Швейцарии: Вильгельм сам много раз выражал желание именно там провести остаток своих дней. Беседы между Вильгельмом и его будущим биографом проходили в кабинете. Порой к ним присоединялась Эрмина. Часто вспыхивали споры и даже конфликты, кончавшиеся холодным прощанием; правда, охлаждение длилось недолго, и Рейхель получал вежливое приглашение отобедать или прогуляться и продолжить диалог. После выхода книги Рейхеля (она была издана в Швейцарии) Вильгельм отозвался о ней положительно, хотя и без особого восторга, — как о непредвзятой попытке изобразить его жизненный путь в контексте времени и обстоятельств, которые люди сами не выбирают.

Рейхель узнал от Вильгельма немного нового. Бывший кайзер по-прежнему плохо отзывался о Бисмарке и его семействе: померанская деревенщина, слуги открывали бутылки, зажав их между коленями, хозяин дома кормил псов со своей тарелки, они дожевывали свои куски прямо на ковре. «Подумать только, назавтра мне могли подать еду на этой же самой тарелке!» Он заступился за Эйленбурга — несколько более открыто, чем осмеливался на это раньше: «Одна из самых симпатичных фигур, которые я когда-либо встречал… Не герой, не гений, но, признавая это, я совсем не хочу создать впечатления, что я как-то отстраняюсь от него. Он был моим другом и таковым навсегда останется в моей памяти!» Вильгельм занял уклончивую позицию при обсуждении щекотливой темы постигших Эйленбурга злоключений: «Верны или неверны некоторые из выдвинутых против него обвинений — не мне решать». Порой он позволял себе быть более откровенным. 2 сентября 1927 он прямо заявил, что его друг Фили «пал жертвой судебной расправы, которую учинили над ним Гольштейн, Гарден и международное еврейство, — это был первый удар по монархии, увертюра к революции».

Тон его высказываний о Максе Баденском стал более умеренным, но суть их не изменилась. По его мнению, канцлер вел циничную игру: убеждал Вильгельма, что преисполнен решимости сохранить рейх, и в то же время все больше отстранял его от процесса принятия политических решений. Санкционированная им отмена цензуры фактически бросила Вильгельма на съедение шакалам пера. Когда же речь пошла об отречении, он не поддержал Вильгельма и, напротив, упорно требовал от него добровольно сложить корону. В целом он охарактеризовал своего последнего канцлера как пешку в руках Шейдемана, который превратил его в «могильщика империи».

Со временем Вильгельм стал менее словоохотливым, но в целом он сохранил живой темперамент, и его нетрудно было «завести». Гостей он принимал, как правило, за чашкой чая, к которому подавалось скромное угощение — вишневый джем и тосты. Лишь немногие избранные удостаивались приглашения отобедать или побеседовать один на один в кабинете. Меню снова было урезано: первое, второе и десерт, белое и красное вино на выбор. Кофе можно было выпить уже после окончания трапезы, не за столом. Одевался Вильгельм всегда одинаково: серый костюм с золотой заколкой в галстуке и миниатюрной копией ордена «За заслуги» в петлице.

Регулярный характер приняла публикация его «научных докладов». В 1936 году немецкий читатель получил возможность прочесть нечто новое все о той же Медузе-Горгоне. Эта «антитеза прекрасному облику греческого божества» сохраняла для него какую-то странную притягательную силу. Он упомянул о том, что его адъютанты в свое время изготовили гигантский трехметровый макет этой самой Горгоны, но предпочел умолчать о том, что они с этим макетом сотворили (как мы помним, они предали его огню, отпраздновав таким образом конец занудных дискуссий на темы древней истории).

В мае 1938 года в Доорне состоялось бракосочетание официального наследника престола — Людвига Фердинанда, Лулу, с российской великой княгиней. На церемонию собралось всего сорок четыре высоких гостя. Нацистские правители Германии давно уж прекратили обхаживать бывшего кайзера и его родственников; в июне принц Эйтель получил отказ на свою просьбу организовать празднества по случаю 250-летия Первого пехотного полка. В апреле 1939 года в своем поместье был арестован сын Эрмины Фердинанд — за непочтительные слова, сказанные по поводу «движения». Только один Ауви оставался верным своим нацистским убеждениям.

Между тем вышла в свет книга Джорджа Вирека «Кайзер перед судом». Она была написана в форме протокола воображаемого процесса над Вильгельмом II. Подсудимый успешно опровергал выдвинутые против него обвинения. Большая проблема для Вирека состояла в том, чтобы найти достаточно солидную личность, которая написала бы предисловие к его крайне апологетическому сочинению. Он обратился к Ллойд-Джорджу, который из ярого германофоба, призывавшего «повесить кайзера», превратился в сторонника политики умиротворения нацистской Германии; тот, однако, отказался от такой чести. Следующей кандидатурой стал бывший американский посол в Берлине Джерард, который заявил как-то, что с кайзером «обошлись несправедливо». И здесь не сложилось. В конце концов эту миссию взял на себя известный драматург Джордж Бернард Шоу. Самому Вильгельму, кстати, книга Вирека не особенно понравилась — пролистав несколько страниц, он передал ее супруге. Во время последней беседы с Рейхелем он охарактеризовал ее как «забавную» — не более того.

Шоу оценил ее содержание куда как выше, выразив попутно полное согласие с основными тезисами этого труда. По его словам, «в целом образ Вильгельма выглядит вполне неплохо, если учесть, что речь идет о человеке, который по прихоти природы был обречен на то, чтобы играть роль не только крайне трудную, но и во многих отношениях иллюзорную, роль, которую вообще никто на его месте не смог бы сыграть». Шоу выразил мнение, что Вильгельм вполне может претендовать на признание в качестве «самого разумного деятеля из всех тех, кто сидел в правительственных кабинетах в 1914 году». Вильгельма должна была, без сомнения, порадовать характеристика, данная в этом предисловии ненавистному ему министру иностранных дел Великобритании: «В любой стране, населенной здравомыслящими гражданами, Грею не доверили бы никакой, даже самой незначительной должности на государственной службе — после его потворства и одобрения зверской расправы в Деншаваи, после того, как много раз доказал, что органически неспособен сказать ни слова правды по какому-либо политическому вопросу, поскольку просто не знал, в чем она, эта правда, состоит. Он был круглым невеждой в политике; возможно, его мозги годились, чтобы стать естествоиспытателем, но никак не для того, чтобы быть государственным деятелем».

Что касается оценки личности самого Вильгельма, то тут великий драматург переходил на весьма и весьма комплиментарный тон: «Императора, которого ранее превратили в идола, столь же легко сделали козлом отпущения… По поводу отъезда в Голландию ему нет нужды оправдываться — он поступил ничуть не хуже, чем Луи Наполеон, удалившийся в Чизлхерст… Он проявил прекрасный образец здравого смысла, и это был счастливый конец для монарха, который отнюдь не заслужил иного, менее счастливого конца».

Сам Вильгельм в том же, 1938 году опубликовал очередное свое сочинение под названием «Монархия в древней Месопотамии». Тема выросла из дискуссий в «Доорнском исследовательском обществе», однако в ее раскрытие Вильгельм высказал несколько мыслей, которые могли интерпретироваться как уроки истории для современности. Правители Месопотамии, констатировал автор, считали себя «слугами бога», однако капитализм и коррупция обрекли Шумер на гибель. Роковую роль сыграли в этом семиты Аккада, которые ставили авторитет власти выше авторитета права. Хаммурапи он сравнил с Фридрихом Вильгельмом I. С приходом индогерманских ариев, утверждал Вильгельм, возникло понятие Верховного главнокомандующего. Он провел смелую аналогию между мировой империей месопотамских правителей и теократическим государством Карла Великого. В судьбе последнего роковую роль, по его мнению, сыграли папы: они отняли у императора Священной Римской империи функции ее духовного руководителя. Все возродилось при прусских королях; особая заслуга принадлежит в этом отношении отцу Фридриха Великого: у него было чувство ответственности, он был за правовое государство.

События «хрустальной ночи» с 10 на 11 ноября 1938 года вызвали в Доорне настоящий взрыв. Ильземан записал следующие слова, произнесенные потрясенным экс-кайзером: «То, что происходит там, у нас дома, — это, конечно, скандальные вещи. Теперь самое время, чтобы армия подала свой голос; она и так уже на многое закрывала глаза… офицеры, кто постарше, да и вообще все приличные немцы должны выразить свой протест». Среди тех, кто и не подумал протестовать, оказался Ауви. По поводу поведения своего сына Вильгельм в разговоре с Ильземаном выразился очень жестко: «Я только что высказал Ауви все, что я об этом думаю, — в присутствии его братьев. У него хватило наглости заявить, что он одобряет еврейские погромы и понимает, почему они произошли. Когда я сказал ему, что каждый приличный человек не может расценить эти акции иначе как чистый гангстеризм, он никак не отреагировал. Он отныне чужой для нашей семьи».

Есть основания предположить, что после «хрустальной ночи» фигура Вильгельма привлекла к себе внимание со стороны германской оппозиции. Во всяком случае, в номере «Таймс» от 8 декабря он предстал в виде открытого критика нацизма, в доказательство чего приводилось якобы исходящее от него высказывание о Гитлере как создателе «государства-паразита, полностью попирающего принципы человеческого достоинства и противоречащего историческим традициям нашей расы». Более того, в уста бывшего кайзера английские редакторы вложили что-то вроде слов покаяния: «В течение нескольких месяцев я был склонен считать, что национал-социализм — это нечто вроде легкой лихорадки, которой необходимо переболеть. Однако он (Гитлер) либо отодвинул в сторону, либо физически уничтожил самых мудрых и выдающихся немцев из тех, кто в свое время примкнул к нему, — Папена, Шлейхера, Нейрата, даже Бломберга. При нем не осталось никого, кроме кучки коричневорубашечных гангстеров».

Ежедневные прогулки и рубка дров хорошо сказывались на самочувствии и внешнем виде нашего героя. Правда, к концу жизни он убрал седло, которое обычно использовал в качестве сиденья, заменив его мягким креслом. Все чаще он предпочитал вообще читать и писать полулежа в своей постели.

На его восьмидесятилетний юбилей собралось пятьдесят гостей в основном члены семьи и бывшие германские монархи. По сравнению с семидесятилетием все было значительно скромнее. Ему доставил удовольствие приезд старого верного вояки — фельдмаршала Макензена. Присутствие кронпринца Рупрехта Баварского было явным признаком примирения двух династий. Отношение Вильгельма к Макензену не испортил тот факт, что фельдмаршал пошел на службу к нацистам и получал немалые подачки из их партийной кассы. Должно быть, он посчитал это поведение вполне простительным. Германская пресса обошла юбилей полным молчанием — таков был приказ сверху.

В августе 1939 года, когда в воздухе уже чувствовалось приближение военного пожара, Вильгельма в последний раз посетил Локкарт. С ним вместе приехал историк Джон Уилер-Беннет, который как раз запланировал написать биографию кайзера — в дополнение к уже написанной биографии Гинденбурга. Это была первая и последняя встреча Уилер-Беннета с Вильгельмом. Историк вынес два основных впечатления — одно ложное, другое отражающее истину. Первое заключалось в том, что окружение бывшего кайзера состоит в основном из отъявленных нацистов. Это было далеко не так. Второе, что хозяин Доорна «преисполнен жалости к самому себе» и что он «жуткий эгоцентрист». В остальном Вильгельм показался ему «безобидным и вежливым старым господином с неплохим чувством юмора». Особенно его поразила беглая английская речь Вильгельма, которую портили только слегка гортанное произношение и несколько странные добавления слов, усиливающих тот или иной эпитет — нечто вроде «чертовски сильно хороший парень». Вильгельм в присутствии историка нелицеприятно высказался о Бюлове и Гинденбурге, но выразил сожаление в том, что уволил Бисмарка. Так что жизнь его чему-то все-таки научила. В целом, по мнению Уилер-Беннета, личность изгнанника внушала к себе некоторое почтение.

У Брюса Локкарта от этого визита остались только беглые заметки:

«Очень простой обед — только два блюда — говядина, картофель, красная капуста, земляничный пирог (горячий), красное или белое вино. В холле — большая карта Дальнего Востока с флажками, обозначающими линию фронта. Чай с императрицей в 4.15. Снова с кайзером с 5.30 до 7 вечера. Переодевание к ужину. Ужин с кайзером с 8.45 до 10.15. Тяжелый день для него и для нас. Временами, особенно во второй половине дня, он кажется усталым, делает паузы, но охотно смеется — очень приятная улыбка. Весь в религии — говорит о Провидении, не о Боге. Сказал, что „ему восемьдесят — в следующем году; наверное, мне пора“».

Прощаясь с гостями, Вильгельм напутствовал их словами: «Приезжайте еще — на следующее лето, если сможете. Но вряд ли вы сможете; машину уже не остановить, не будет ни его, ни меня».