Мать детей цезаря вне подозрений

Мать детей цезаря вне подозрений

При первых же слухах, распространившихся о прекрасной Атенаис, Людовик XIV запретил использовать книги записей при ведении допросов. Пришлось записывать на отдельных листках. Затем он попросил, чтобы «чрезвычайная комиссия, проводившая дознание с помощью пыток огнем», занималась бы только лицами, в деле которых не фигурирует имя мадам де Монтеспан. Настоящие судьи — тогда таковых было много — не могли согласиться с таким подходом к делу. А так как королю, со своей стороны, нельзя было допустить, чтобы чернили имя его узаконенных детей, оставалось только прервать деятельность комиссии Арсенала, прибегнуть к королевским указам о заточении без суда и следствия и разбросать оставшихся обвиняемых по разным замкам; благодаря этой мере некоторые жизни были спасены, в частности, избежали сожжения на костре три главных обвинителя маркизы: Лесаж, аббат Гибур и Мария-Маргарита Вуазен, дочь отравительницы. Эти презренные существа ничего, следовательно, не потеряли, а, наоборот, извлекли максимальную пользу от своего чрезмерного злословия. Is fecit cui prodest (Сделал тот, кому это выгодно).

В своих ответах лейтенанту полиции Лесаж сделал, как бы невзначай, некоторые намеки, компрометирующие фаворитку. По заявлению этого субъекта, Вуазен якобы несколько раз встречалась при дворе с двумя женщинами, пришедшими от маркизы де Монтеспан: с горничной Като и с девицей Дезейе. Этим он хотел намекнуть, что на тех встречах происходила передача ядов. Сама Вуазен отрицала много раз этот факт. Зато Ларейни выудил множество волнующих подробностей у мамаши Филастр (30 сентября и 1 октября 1680 года), у аббата Гибура, у дочери мамаши Вуазен. Из всего этого вытекало, что с 1667 по 1679 год мадам де Монтеспан общалась лично или через посланцев с мамашей Вуазен, получая от нее или от ее сообщниц различные колдовские средства. В 1667 году прекрасная Атенаис купила якобы заговоры на разлуку, чтобы добиться отстранения Лавальер, зелья, которые позволили бы ей приворожить Людовика XIV. На следующий год она якобы прибегла к весьма подозрительному ритуалу, который совершал аббат Мариетт и который был направлен на усиление любви короля. За этим последовали странные встречи, в частности, такие, при которых были переданы возбуждающие напитки. Эти зловещие секреты могут еще сойти за нечто правдоподобное. Мадам де Монтеспан, конечно, напрасно общалась, хотя и украдкой, с мамашей Вуазен и с Дюбюиссоном; она проявила большую неосторожность. Она, набожная женщина, скомпрометировала себя, согласившись участвовать в пародиях культа. Что касается гороскопов, всяких банальных чар, «приворотного зелья», то это все были пустяки, совершенно обычные занятия в те времена.

Но у свидетелей, которые почувствовали интерес Ларейни к этим разоблачениям, появилось коварное желание приукрашивать, привирать, сообщать вымышленные подробности о новых преступлениях. В результате Лувуа стал посещать Лесажа в Венсеннской тюрьме, и это он делал, естественно, не для того, чтобы заставить его держать язык за зубами. Мамаша Филастр стала уверять, что она давала мадам де Монтеспан порошки с целью заколдовывания на смерть, а потом, по высказываниям самого Ларейни, «впадала в бесконечные противоречия и импровизации», и все кончалось тем, что она отрицала то, что утверждала под пыткой. А Маргарита Вуазен утверждала с видом простушки, что маркиза хотела отравить короля и мадемуазель де Фонтанж в конце 1678 года. Между тем известно, что в это время мадам де Монтеспан еще не знала о благосклонности короля к своей сопернице; да и к тому же зачем ей было убивать Людовика XIV, который был ее покровителем, любовником, отцом ее детей? Кольберу не нужно было проявлять особое красноречие, чтобы убедить короля в абсурдности обвинения.

Но вершиной подлости были «разоблачения» аббата Гибура. Согласно его показаниям, черные мессы якобы служились с активным участием фаворитки в 1667, 1668, 1675 и 1677 годах с целью усилить или вернуть любовь короля. Де Ларейни комментирует эти малоправдоподобные обвинения следующим наивным образом: «Морально невозможно предположить, чтобы Гибур мог обмануть, давая свое показание, и чтобы он что-либо мог придумать, рассказывая о сговоре, то есть заклинании, произнесенном во время служения месс на животе. Он не обладает достаточно сильным и последовательным умом, чтобы быть в состоянии мыслить так, как это нужно было бы делать, чтобы придумать и рассказать то, что он рассказал по этому делу»^{207}. Было бы немилосердно долго останавливаться на слабости суждений и непроницательности человека, которого часто представляют как родоначальника современной полиции. Множество веских аргументов показывает, что намеки этого недостойного священника носят явно клеветнический характер. Показания девицы Дезейе полностью снимают все подозрения в причастности ее госпожи к преступлению: они столь же четкие и ясные, сколь бессвязны, противоречивы и малоправдоподобны обвинения противоположной стороны. Во-вторых, набожность Атенаис лучше всего свидетельствует о ее невиновности. Возможно, конечно, что аббат Мариетт в какой-то день пропел молитву Veni Creator, переделанную на дьявольский лад, над ее головой; но невозможно поверить, чтобы эта красивая, гордая, набожная женщина могла раздеться перед священником-колдуном и приобщиться к его дьявольщине. Следует добавить еще, что король приставил к маркизе в качестве непосредственной охраны четырех телохранителей, в задачу которых также входило деликатно следить за ее деятельностью^{217}. Трудно представить, чтобы маркиза могла часто отлучаться для участия в довольно продолжительных сеансах колдовства и делать это так, чтобы король об этом не был тотчас же осведомлен. Наконец, ни в «Мемуарах» Сен-Симона, ни в «Веке Людовика XIV» Вольтера ничего не написано в разделах, касающихся отравлений, о возможной причастности к ним маркизы де Монтеспан.

И все же очевидно, что маркиз де Лувуа и, особенно, де Ларейни причинили непоправимое зло. Вместо того чтобы искать настоящие доказательства, они ограничивались собиранием намеков и толкали короля делать то же самое, тем самым внедрив в его душу неизгладимые подозрения, за которые в конечном счете расплатится Атенаис. Бурная встреча двух любовников в середине августа 1680 года вызвала новую горечь. Людовик может думать, что его прекрасная фаворитка согрешила по неосторожности, прибегая к безобидному колдовству и к приворотному зелью. Но он хранит в шкатулке личные карточки свидетелей, обвинителей дьявольского процесса (он их сожжет лишь в июле 1709 года). Можно, конечно, ни секунды не верить, что ваша любовница хотела вас убить, но не исключено, что у вас могут возникнуть сомнения, жуткие сомнения в ночные часы бессонницы. Можно отбросить мысль, что одна из рода Мортемар, почти таких же благородных кровей, как Бурбоны, французские короли, могла участвовать в святотатских преступных сеансах магии, но вместе с тем невозможно полностью избавиться от этого картинного представления; и образ такой Атенаис, особенно после тринадцати лет любовных отношений, приходит как навязчивая мысль и больно ранит душу.

Если бы Людовик действительно поверил в виновность своей любовницы — в ее намерение совершить убийство и в ее участие в черных мессах, — он не ждал бы целых одиннадцать лет (с 1680 по 1691 год), чтобы подтолкнуть ее покинуть двор. Он не закрепил бы за ней в Версале Банные апартаменты, которые были в два раза больше апартаментов королевы. Он не оскорблял бы чувство мадам де Ментенон позже, нанося визит каждый день — обычно после мессы, средь бела дня — матери герцога дю Мена и графа Тулузского. Немилость, не бросающаяся в глаза, осуществленная столь деликатным образом, позволяющая опальной сохранить видимость расположения короля (хотя и поубавившегося) является самым верным прекращением этого трудного «Дела».

Преступлением маркизы де Монтеспан было не убийство и не грех против Святого Духа. Ее преступление, следствие неосторожного поступка, не имевшего последствия, заключалось в том, что она как бы соединила имя короля и его потомства с всплеском коллективного безумия: это была больше политическая, чем моральная ошибка. «Человеческий род был бы слишком несчастным, — пишет Вольтер, — если бы было так же просто совершать жестокие поступки, как просто в них поверить». В конечном счете, именно соединение вины и невиновности маркизы де Монтеспан определит выбор королевского наказания: «Ей сохранят всю видимость уважения и дружбы, которая не могла ее утешить»^{112}.

И снова у Вольтера, у которого тесно связаны здравый смысл и тонкая проницательность, мы можем позаимствовать самые подходящие слова, чтобы закончить главу о любовных связях короля. «Надо сказать к чести Людовика XIV, — пишет он, — что никакие интриги никогда не повлияли на важные политические дела и что его любовные дела, которые волновали двор, ни разу не внесли ни малейшей сумятицы в государственные дела. Нет лучшего доказательства, как мне кажется, что у Людовика XIV была душа столь же великая, сколь и чувствительная». И тут же Вольтер добавляет: «Я подумал бы даже, что эти придворные интриги, чуждые государству, не должны были бы войти в историю, если бы великий век Людовика XIV не делал интересным все и если бы над всеми этими тайнами не был приподнят край завесы столькими историками, большая часть которых попросту исказила эти тайны»^{112}.