Почитание, пропаганда и патриотизм

Почитание, пропаганда и патриотизм

Пусть эти дифирамбы не удивляют. Двадцатый век был свидетелем гораздо более странных и непомерных восхвалений, адресованных главам государств, которые не стоили Людовика XIV. Кстати, наши предки не возводили это в некую философию. Диккенс как-то хорошо сказал, что большинство из них были еще наделены «органом почитания». С точки зрения того, кого восхваляют, последующие поколения слишком часто ошибочно думали, что непомерное восхваление монарха связано с непомерным его тщеславием. Мадам (Елизавета-Шарлотта Пфальцская), интересовавшаяся этим вопросом, подтверждает — как бы обращаясь к нам — то, что умные люди всегда умели это распознать. Фимиам в данном случае — чисто пропагандистское средство, его задача — поддерживать лояльность подданных, стимулировать их рвение. «Я спросила однажды у одного умного человека, — писала в 1701 году эта принцесса, — почему во всех этих писаниях всегда хвалят короля. Мне ответили, что печатникам был специально дан приказ, чтобы они печатали только те книги, в которых возносили хвалу монарху, и это делалось не для него, а для воспитания его подданных. Французы обычно много читают, а поскольку в провинции читают все, что приходит из Парижа, восхваление короля внушает им уважение к нему. Вот почему это делается, и не из-за короля, который об этом ничего и не знает, и не слышит с тех пор, как не ходит в оперу»^{87}.

Фимиам — средство национальной, а не только королевской пропаганды. Восхвалять правление Людовика XIV — это одновременно и возвеличивать государство. Воспевать победы Марса — это славить армию Его Величества и всех его храбрых воинов. Аплодировать монарху-законодателю — это поднимать закон на высший пьедестал. Курить фимиам новому Аполлону — то же, что возносить хвалу Гюйгенсу и Кассини, Перро и Мансару, Ленотру и Жану Расину. Вот почему новые члены Французской академии могли без зазрения совести написать и произнести похвальное слово королю, которое стало с 1672 года обязательной составной частью всякой вступительной речи.

Поскольку Людовик XIV был большим знатоком, состязания в произнесении хвалебных речей, как и состязания в церковном красноречии, интересуют и подзадоривают любителей, как и состязания в церковном красноречии. Похвальное слово королю должно всегда оставаться, каким бы льстивым оно ни показалось, в определенных разумных рамках. В XVII веке настоящая риторика — это не заранее подготовленное выступление в духе барокко, как мы порой воображаем. У нее есть свои нормы и законы. Но в 1686 году большинство авторов забыли это золотое правило: они хотели перещеголять друг друга, обыгрывая тему хирургической операции, которой подвергли короля, чтоб избавить его от фистулы. Вот почему Расин, человек тонкий, тактичный, пришпиливает эпиграммой самых посредственных из этих подхалимов. Они виновны — даже перед королем — в том, что похвала не удалась.

О поздравлениях, полученных королем по поводу его выздоровления

Великий Боже! Спаси и сохрани нашего славного короля,

Которого вернул ты нам, вняв нашим жалобным мольбам.

Навеки продли его бесценные дни:

И избавь его от горя черного,

От слабостей и неприятностей,

От злых болезней и бездельников,

А главное — от стихов академиков^{90}.

Но даже тактичная манера возносить хвалу, свойственная Расину (он проявил себя в этой области теоретиком и практиком), показалась Людовику XIV чрезмерной. Об этом весь двор был поставлен в известность в начале 1675 года. На следующий же день после Нового года автор «Федры» — снова он — принимал в академию Тома Корнеля. Для него это был превосходный случай, чтобы произнести похвальное слово в адрес Пьера Корнеля. Но, как нас уверяет Луи Расин, сын великого поэта, «ему удалось это успешно сделать потому, что пришлось хвалить то, чем он действительно восхищался, по этой же причине он успешно произнес и похвальное слово в адрес Людовика XIV». Он показал, каким легким искусством становится дипломатия, когда министрам короля остается только «думать о том, как передать достойно иностранным дворам то, что король им мудро продиктовал». Затем Расин описал, как монарх за несколько часов до своего отъезда в армию написал в своем кабинете шесть сжатых строк, в результате чего иностранные государства «не смогли отступить ни на шаг от узкого круга, который был обозначен этими шестью строками», попав в то же положение, что и царь Антиох, запертый в круг, который нарисовал вокруг него посол Рима. Эту речь так хвалили, что Людовик попросил Расина ему ее почитать. Король прослушал одно и другое похвальные слова — старому Корнелю и его королевским дипломатическим талантам, — а затем сказал своему верному историографу: «Я очень доволен; но я вас похвалил бы еще больше, если бы вы меня хвалили меньше»^{90}.

Эти слова быстро распространились среди всего добропорядочного люда, дошли до провинций и вселили надежду в Бюсси-Рабютена, находящегося в то время в своей бургундской ссылке. Каждый подумал, как и граф де Бюсси, что, выступая против излишней похвалы, настоящий герой показывает, что он этой похвалы достоин^{96}. И хотя говорят, ссылаясь на поговорку, что неблагодарность — свойство, необходимое королям, эта поговорка здесь полностью опровергается: Король-Солнце не только награждает поэтов, воспевающих его, но и заранее осыпает их благодеяниями.