Чудеса усердия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Чудеса усердия

Мы так привыкли сожалеть об отмене Нантского эдикта, что даже трудно представить себе большое количество людей, выражающих аплодисментами единодушное одобрение, которое эта отмена вызвала у французских католиков.

У инициаторов эдикта Фонтенбло, короля и его министров, уверенных в том, что Всевышний их благословил, не было даже угрызений совести. 16 октября Людовик XIV освободился от последних своих колебаний. «Я возношу хвалу Господу, — писал он Его Преосвященству де Арле, — за то, что в Гренобле в эти последние дни так много достойных людей отреклись от протестантизма; их Символ веры, согласно Тридентскому собору, снимает все сомнения, которые мог бы заронить акт обращения в католичество»{179}. А 7 ноября Людовик писал тому же де Арле: «Я убежден, что Господь присовокупит к своей славе тот труд, на который он меня вдохновил». Подготовка отмены Нантского эдикта была последним трудом и последней радостью канцлера Мишеля Летелье. «Господь предназначил ему, — запишет для нас Боссюэ, — завершить великое дело нашей религии; и, скрепляя своей подписью знаменитый акт об отмене Нантского эдикта, он сказал, что после этого торжества веры и такого прекрасного памятника набожности короля он может умереть спокойно»{14}.

До самого конца царствования, в течение тридцати лет, духовенство все время будет выказывать удовлетворение, исполненное восторга. «Во всех проповедях, — запишет в 1700 году Мадам принцесса Пфальцская, — король сильно восхваляется за то, что он преследовал бедных протестантов». В глазах Боссюэ Людовик XIV — это новый Константин, новый Феодосий Великий или новый Карл Великий. Ему можно приписать то, что все 630 отцов Халкидонского собора (451 г.) сказали императору Маркиану: «Вы укрепили веру, вы уничтожили еретиков: это достойное дело, совершенное в ваше царствование, это характерная и определяющая черта этого периода. Благодаря вам нет больше ереси: один лишь Господь мог совершить это чудо. Царь Небесный, сохрани царя земного — это желание всех церквей, это желание всех епископов».

Бурдалу считает, что эдикт Фонтенбло ставит Людовика XIV выше всех его предшественников; отмена Нантского эдикта венчает все замечательные дела короля, которому было предначертано совершить их. В конце своей проповеди, произнесенной при дворе в праздник Всех Святых в 1686 году, этот мастер церковного красноречия восклицает: «Я говорю с королем, особый характер которого заключается в том, что он сумел сделать для себя все возможным и даже легко достижимым, когда нужно было выполнять какие-то акты или трудиться во славу короны, во славу своей религии. Я разговариваю с королем, который, чтобы победить врагов государства, совершил чудеса храбрости, в которые не поверят потомки, потому что они больше похожи на правду, нежели правдоподобны, и этот король совершает чудеса усердия, чтобы одержать победу над врагами Церкви, они настолько превосходят все наши ожидания, что в них едва верится. Я разговариваю с королем, данным и избранным Господом для таких дел, о которых его королевские предки даже не осмеливались помышлять, потому что он единственный одновременно был инициатором и исполнителем этого. Это усердие во имя Господа и во имя настоящего служения Ему, Ваше Величество, это усердие освящает королей и должно венчать Ваше славное царствование»{16}.

Переписка маркизы де Севинье и Бюсси-Рабютена лучше всего показывает, как довольна была публика. «Вы, конечно, видели, — писала маркиза 28 октября 1685 года, — эдикт, которым король отменяет Нантский эдикт. Нет ничего лучше того, что там написано: «Никогда никакой король не совершил и не совершит ничего более памятного». Бюсси превзошел ее в восхвалении, оценивая событие во времени, он как бы рассматривает его не с тактической, а со стратегической точки зрения. «Я восхищаюсь, — говорит он, — действиями короля, направленными на разгром гугенотов. Войны, которые велись когда-то против них, и Варфоломеевская ночь усилили и увеличили эту секту. Его Величество мало-помалу подточил эту секту, а эдикт, который он только что издал, поддержанный драгунами и такими, как Бурдалу (sic — так), был сокрушающим ударом»{96}.

И не надо приводить в качестве возражения, что эти люди — дворяне и представляют мнение ограниченного круга. Чем ближе к слоям народным, тем четче видна радость католиков. В Париже, городе Лиги, отмена Нантского эдикта подняла чрезвычайно несколько померкшую популярность короля. Никогда это так не чувствовалось, как 30 января 1687 года. «Король, — повествует аббат Шуази, — достиг вершины славы человеческой, когда пришел на обед в ратушу после болезни: он увидел, что народ его любит; никогда еще не было выказано столько радости, приветственным возгласам не было конца. Он находился в своей карете с Монсеньором и с другими членами королевской семьи. Сто тысяч голосов кричали: “Да здравствует король!”»

В коллежах ордена иезуитов — от них нисколько не отставали конкуренты — эдикт Фонтенбло стал праздником с фейерверками, театральными представлениями, с парадами и кавалькадами. В Париже, на улице Сен-Жак, в коллеже Людовика Великого — название обязывает — прославляют это событие, выставив одиннадцать картин, посвященных Его Величеству (Ludovico Magno — Людовику Великому), с красиво выписанными на латинском языке гиперболично-хвалебными надписями. «Людовику Великому, — утверждала надпись IV, — который вернул в лоно религии предков детей, вырванных из лона ереси». «Людовику Великому, — гласила надпись VII, — который лишь одним звоном оружия усмирил упрямых еретиков и привел их к вере». «Людовику Великому, — провозглашала надпись IX, — который так же, как и набожный Константин, прибавил авторитета и важности религии»{272}.

Искусство и литература состязаются в вознесении хвалы: скульпторы (как, например, Куазевокс), композиторы, граверы соперничают, создавая свои произведения, чтобы отметить вновь обретенное христианское единство. Кто бы мог в это поверить? Фонтенель получает от академии поэтическую премию. Здесь разгромленный кальвинизм представлен «задушенной гидрой»; там «Аполлон побеждает Питона». Жан де Лабрюйер восхваляет короля за то, что он изгнал из Франции «ложную подозрительную религию, враждебную для суверенности», за то, что он довел до конца проект кардинала Ришелье о «вытеснении ереси» (1691). И тут каждому на память приходит пролог Расина из «Эсфири» (1689):

Тепло от усердия, ради Тебя (Господи), охватывает

И переполняет его с утра до ночи…

Он один, воодушевленный

Твоей славой, среди такого множества королей

Сражается за Твое дело и за Твои права.

За несколько месяцев до этого умёр соперник Расина — Филипп Кино, оставив незаконченной поэму «Уничтоженная ересь». Вновь обретенное христианское и национальное единство явилось в те времена во Франции таким благом, что каждый смог служить ему, не идя наперекор своим убеждениям.