Близкие друзья короля
Близкие друзья короля
В Версале (до того как он стал большим Версалем) в течение первых двадцати лет личного правления Людовик XIV не был недоступным, и это факт. По крайней мере, он оставляет для многих открытыми некоторые пути доступа к себе. Можно не слишком приближать знать (король, как пишет в 1668 году маркиз де Сен-Морис, «не выказывает никакой особенной готовности принять кого-либо, и лицо его всегда остается серьезным, даже во время развлечений и забав… Король решил пользоваться таким приемом, чтобы поддерживать в своих придворных уважение к себе»{93}), но не рвать полностью с народом.
Начиная с 1661 года Людовик XIV регламентировал, способствовал введению прошений, адресованных королю; так действовали в древние времена прямые суды (например, суд Людовика Святого, сидящего под своим дубом), и они служили замечательным средством управления. Он объясняет это для наследника: «Я дал понять, что в каких бы то ни было делах надо было только у меня просить милости», при возможности обращаясь ко мне лично, особенно путем подачи прошений. «Я детально знакомился с состоянием моих подданных; они видели, что я думаю о них, и ничто так сильно не притягивало ко мне их сердца»{63}. Позже в Версале устраивали каждый понедельник большой стол, предназначенный для прошений королю о помиловании, и выставляли его в зале охраны. До 1683 года маркиз де Лувуа, потом Куртанво, его сын, принимали прошения. В конце недели Лувуа, которому его занятия позволяли с легкостью выполнять дополнительную работу, приносил эти прошения в совет. Оттуда их направляли к соответствующим государственным секретарям. Еще через неделю каждый ответственный за свой департамент представлял доклад, и только тогда Людовик XIV разбирал эти прошения по очереди одно за другим. Использовали три пометки: «нет» — для отказов, «да» — в случае приема и «король учтет». Двусмысленность этой последней формулировки необязательно означала отказ, но об отказе и подумал в мае 1685 года несчастный де Сен-Женьез, капитан гренадеров, который пытался покончить жизнь самоубийством, когда получил обратно свое прошение с такой пометкой{97}.
Когда король открывает к себе доступ, дистанции уменьшаются. Придворные (я имею в виду профессиональных угодников двора) этим изумлены. «Толстого Лувуа» (так его называет Бюсси-Рабютен) Людовик XIV сделает вскоре «идолом этого суда», в то время как с принцем де Конде «считаются меньше, чем с покойником»{265}. Вард и Рабютен мучаются в изгнании; а Люлли может все сказать и все себе позволить. «Трудно привести более яркий пример близости и взаимопонимания, чем то, что существовало между Людовиком XIV и Жан-Батистом Люлли, который в молодости был скоморохом и шутом, а стал суперинтендантом музыки и важной персоной в лучшие годы правления Людовика XIV»{122}. «Люлли бесконечно развлекал короля своей музыкой, своей игрой и своими остротами», — напишет Титон дю Тийе. Буало называет Люлли «подлым мошенником», а Лафонтен разоблачает его как «распутника», завсегдатая кабаков, который охотно устраивает оргии с шевалье Лотарингским и герцогом Вандомским, но Его Величество всегда Люлли прощает и всегда ему покровительствует. Ему прощается вызывающее богатство; забываются его пороки, терпеливо сносится его меняющееся настроение.
Верность Людовика XIV Мольеру вызывает удивление и у придворных, и у парижан. Король не только много раз приглашает ко двору автора «Мещанина во дворянстве», спасает его от банкротства, способствует росту его авторитета среди актеров и публики, но смело встает на его защиту перед общественным мнением. То, что Пьер Гаксотт называет «войной Тартюфа», длится не меньше пяти лет (1664–1669){191}. Против Мольера королева-мать, первый президент, доктора Сорбонны, Общество Святых Даров, архиепископ Парижа, благочестивый люд всех сословий; за него — Месье, брат короля, первая Мадам, супруга Месье, принц Конде. Без поддержки короля он потерял бы свой авторитет, свою труппу, все средства к существованию. Но Людовик XIV, как в случае с Люлли — гением-конкурентом и его собратом, — пренебрегает общественным мнением. В Мольере он видит не позорно отлученного от Церкви проповедниками и не фигляра, а глубокого, остроумного, тонкого, очень плодовитого, с богатым воображением автора, разделяющего с ним трапезу, умеющего исправлять нравы, не морализируя, всегда готового выполнить неожиданные приказы короля. Если и не во всех проявлениях, то, по крайней мере, по своему мировоззрению Жан-Батист Поклен кажется королю необычным случаем и прототипом — несколько исключительным — благовоспитанного человека. Выказывая Мольеру непринужденность в общении, Людовик XIV не выходит из своей роли. Творчество Мольера, если оно разоблачает смешные стороны некоторых персонажей двора, не убивает критикой двор. Напротив, оно способствует, как творчество Мере или Грасиана, тому, чтобы изобразить или позволить увидеть идеальные стороны двора. Таким образом, его творчество является союзником или помощником королевской политики.
Мы можем лишь догадываться, какое король получил удовольствие от «Благодарственного слова», которое Мольер поставил перед «Экспромтом Версаля» (октябрь 1663 года): представляя себе, что его Муза присутствует при утреннем выходе Его Величества в Лувре, Мольер насмехается над пошлыми придворными, вкладывая в уста Музы такие слова:
Надо сегодня утром без промедления
Идти на церемонию утреннего выхода короля.
Вы знаете, что надо делать, чтобы выглядеть как маркиз:
Примите важный вид, наденьте соответствующий наряд,
Водрузите шляпу, украшенную тремя десятками перьев,
На дорогой парик;
Пусть брыжи будут самыми пышными,
А камзол самым маленьким.
Пройдите через весь зал охраны
И, галантно причесавшись,
Внезапно бросьте взгляд по сторонам;
И с теми, кого вы сможете узнать,
Не преминете громко поздороваться, обращаясь по имени,
Какого бы ранга они ни были,
Поскребите гребнем по двери
Спальни короля
…
И крикните, не останавливаясь,
Совершенно естественным голосом:
— Господин привратник, доложите о таком-то маркизе!{74}
«Мы живем при короле — враге мошенничества, — заявляет жандарм в пятом акте пересмотренного, исправленного, дополненного, современного Тартюфа (жандарм — не символ ли он господина де Ларейни и совсем нового института управления полиции?). Этот король также не любит желчных людей («Мизантроп» ему напоминает удары тростью господина де Монтозье), непорядочных карьеристов без присущих им талантов (он не может смотреть пьесу «Мещанин во дворянстве», не разражаясь громким смехом), ханжей (и поэтому он приложил так много усилий, чтобы выиграть дело «Тартюфа»), бездельников-маркизов и жеманниц (каковых мы видим в «Докучных» и в «Смешных жеманницах»). Слишком много говорили, что Мольер восхвалял идеального буржуа. Этот Мольер, друг и свой человек в окружении Великого короля, — достаточно благовоспитанный человек (знаток придворных людей и всего, что касается двора), выбравший для себя благовоспитанного человека в качестве постоянного образца. Если мы в нем находим простонародные черты, то потому, что мы не принимаем во внимание постоянную связь, которая существует между двором и Парижем. Он похож на буржуа рядом с героями Корнеля и Расина, его современниками. Но двор Людовика XIV скорее населен Дамисами и Леандрами, чем Полидевками и Пиррами.