Слабость оппозиции

Слабость оппозиции

Если и достойно сожаления, что Людовик XIV не сумел направить общественное мнение в нужное русло и подключить его к проведению своих реформ, то все же не следует преувеличивать масштабы, продолжительность и вес оппозиции.

Оппозиция, если она есть, подпитывается преимущественно религиозными аргументами: политика ее занимает не в первую очередь. Еще до отмены Нантского эдикта протестанты — уже потенциальные оппозиционеры. Король их не любит и обращается с ними не лучшим образом. Протестанты относятся к пресвитерианской ветви, которая редко бывает настроена пророялистски. После отмены Нантского эдикта им нужно было набраться изрядной доли святости, чтобы проявить лояльность и большое гражданское рвение. Августинцы, после того как Мазарини их потеснил и Людовик XIV стал беспокоить, а потом и преследовать, становятся янсенистами, потому что их упорно называют таковыми, и они начинают скатываться к ереси, поскольку с ними обращаются как с еретиками. Они представляют собой среду (если исключить период Церковного мира), способную породить мощную оппозицию. Является ли их независимость мышления политической? Опасна ли их тяга к свободе совести для абсолютной монархии? Антуан Арно, Жан Расин, мадам де Севинье и даже отец Кенель были и будут большими поклонниками Людовика XIV. Все янсенисты, вместе взятые, никогда не создадут контрсилу, которую можно было бы сравнить с камарильей герцога Бургундского (Бовилье, Шеврез, Фенелон и Сен-Симон).

При чтении различных литературоведческих анализов может создаться впечатление, что существует мощная клика, даже партия «свободомыслящих», то есть светских остряков, агностиков или полуагностиков, открыто подготавливающих наступление эпохи Просвещения, в ущерб эпохе правления Людовика Великого. Никому, однако, не удалось доказать, что какой-нибудь Ламотт Левейе был агностиком; и надо полагать, что мы так же ошибаемся в наших суждениях о «вольнодумстве», как ошибались еще двадцать пять лет тому назад, пытаясь разобраться в суждениях какого-нибудь Пьера Бейля[65]. Аббат Госсо, вероятно, лучше понимал своих современников, чем модная сегодня историография. Автор «Размышлений о разных характерах людей» дает такую оценку своему веку: «Свободомыслие людей не доходит до отрицания существования религии, а ведет к отказу жить по ее заповедям и законам. Люди знают, во что нужно верить, знают, что нужно делать, но на этом все кончается; они довольствуются тем, что верят и продолжают откладывать на потом то, что следует делать сегодня». (Словом, моральное вольнодумство, которое считается плотским грехом, очень распространено; а вот философское вольнодумство, которое рассматривается христианством как грех против духа, — явление весьма редкое в те времена.) Преподобный отец Камаре высказывается приблизительно в том же духе. Давая свою оценку XVII веку во Франции, он утверждает: «Скажем правду без прикрас: Иисусу Христу не везде повинуются с той преданностью, которую мы обязаны ему выказывать. Но, несмотря на это, Он везде — Господь»^{145}.

Однако если во Франции в конце Великого века и была дюжина дюжин вольнодумцев, то еще не доказано, что они занимались подрывной деятельностью в области политики. Даже Филипп Орлеанский, будущий регент, вольнодумец в мыслях, но в действиях, — не настоящий оппозиционер. В Испании у него, возможно, и будет желание в какой-то момент ступить на неправильный путь в угоду амбициям. Во Франции же его положение потенциального наследника и все увеличивающиеся шансы взойти на престол заставят его, наоборот, быть более сдержанным; и эта необходимость вырабатывает в герцоге такое качество, как необыкновенная ловкость.

Настоящие оппозиционеры относятся преимущественно к разным группам благочестивых людей. Сен-Симон сочувствует янсенизму, Бовилье, Шеврез и Фенелон — ультрамонтаны. Все четверо — адепты некоего «политического августинизма». И создается впечатление, что все они начинают подготавливать наступление нового царствования. А это надо было делать с чрезвычайной осторожностью, ибо если Фенелон живет уединенно в своей епархии, а Сен-Симон находится под наблюдением короля, который не испытывает к нему большой симпатии, то Шеврез — официозное лицо, а Бовилье — министр, к которому очень прислушиваются.

Эти группы или лица не связаны между собой ни общими идеями, ни общими программами. В этих кругах проявляются откровенно критические тенденции, а порой наблюдается и безразличное отношение, среди них есть республиканцы (из «вновь обращенных»), но большинство все же — роялисты. Сен-Симон и Фенелон будут критиковать абсолютную монархию, но дворянская утопия, которой они грезят, призвана, как они думают, укрепить королевство и заложить для него прочный фундамент. Принадлежность всех этих людей к возвышенной социальной среде и их высокий уровень образования были единственной настоящей их точкой соприкосновения. Они принадлежали к той прослойке, которую назовут позже «интеллигенцией». Таким образом, можно себе представить, какой огромный резонанс имели их суждения уже при царствовании Людовика XIV, и уже тогда было видно, что им суждено быть прославленными post mortem (после смерти) обширнейшей историографией. А также было ясно, что в количественном отношении они мало что собой представляли. Их ничего не связывало с провинцией, у них не было связи с населением, да и с французской глубинкой.

Но эта связь появилась во второй половине царствования благодаря образованию провинциальных академий. Они появляются в Вильфранше (1679), Ниме (1682), Анже (1685), Арле (1689), Тулузе (в 1694 году путем трансформации «Литературных турниров»), Лионе (1700), Кане (1705), Монпелье (1706), Бордо (1713). Это значит, что Версаль и Париж не душат королевство, не выкачивают из него любознательных людей, ученых, дворян. Но эти сообщества еще далеко не имеют того философского направления, которое у них появится в XVIII веке. Они являются «благонамеренными», верноподданными. Сам Людовик XIV, кстати, им жалует грамоты, разные привилегии, всячески их поощряет, показывая тем самым, что даже во времена отца де Лашеза, мадам де Ментенон и отца Летелье этот монарх вовсе не был мракобесом.

Что касается народа, то он был более чем лоялен. Он все переносит с терпением, которое показывает степень его любви к своему королю. Да и в деревне прекратились открытые мятежи с тех пор, как кончились бунты из-за гербовой бумаги (1675). (Камизарская война — это явление не политическое и не социальное, а религиозное; это война пророческая или фанатическая, смотря под каким углом ее рассматривать.) Деревенский люд объединен католичеством, которое окончательно цементирует французский патриотизм; а отмена Нантского эдикта в 1685 году значительно усилит этот процесс. Епископы, кюре, служители культа и викарии будут делать все, что пожелает король, ни в чем не будут ему отказывать. Когда он выигрывает сражение, вся Франция поет «Те Deum». Когда на фронте дела идут плохо, народ мобилизуют (городских жителей тоже), чтобы молиться, поклоняться Святым Дарам, устраивать во время бедствий молебны^{173}. В подобных условиях политическая, военная, дипломатическая информация от короля доходит до самого скромного его подданного, живущего в горах, меньше чем за три недели (при Людовике XIV житель глубинной Франции лучше осведомлен о делах в стране, чем его потомок во времена конституционной монархии). При таком общественном устройстве победа ободряет и приводит в восторг, а поражение вызывает волнение. Нашествие будет восприниматься как конкретная угроза, когда союзники прорвут «железный пояс». Франция будет спасена, в частности, в период с 1709 по 1712 год на северной границе благодаря мобилизации, которой потребовал король, но которая будет осуществлена, потому что духовенство, имеющее огромное влияние на народ, ее поддержит и направит в нужное русло.

После долгих лет войны, после таких суровых зим, после стольких эпидемий и человеческих жертв, после неизбежного роста налогов, после принудительных наборов в милицию в условиях неизменного режима и после того, как король в большой степени утратил кредит в прямом и переносном смысле, популярность режима измеряется не несколькими спорадическими движениями (как, к примеру, маленький мятеж «Тугодумов» в 1707 году в Керси), а совершенно удивительной преданностью и долготерпением народов. Именно по этой добродетели судят о королевстве и о короле.