Ереси

Ереси

Это то, что теологи называют ересями. Наиболее известная из них была обнаружена в 1022 или 1023 году в Орлеане, столице королевства Капетингов. Если верить Раулю Глаберу, ее принесла «некая женщина, приехавшая из Италии», которая, похоже, по дороге оттуда создала целую школу. Легче всех попались на удочку наиболее ученые. Два орлеанских священника, Эрбер и Лизуа, пользовавшиеся уважением и восхищением знатных сеньоров и самого короля за свои знания и благочестие, стали ее учениками, а затем последователями. В тайне они сделали адептами новой религии «всех тех, чьи души не были достаточно укреплены любовью к всеобщей вере». Набравшись смелости, они послали человека с увещеваниями к святому проповеднику в Руан, и тот поспешил открыть эту тайну герцогу Нормандии Ричарду II. Сразу же предупрежденный своим вассалом, король Роберт поспешил в Орлеан и открыл следствие, на которое созвал большое число епископов, аббатов, духовных и светских лиц. Городские священники подверглись подробному допросу на тему о том, как каждый из них «понимает и верует в истины, которые католическая вера хранит и проповедует непоколебимо и согласно учению апостолов». Загнанные в угол, Эрбер и Лизуа сбросили маски. Вслед за ними «многие» публично признали, что тоже принадлежат к секте.

Король и епископы, судя по всему, хотели не смерти, а обращения этих грешников. Было бы куда поучительнее вернуть в истинную веру, а не наказать таких людей, как Лизуа, который в монастыре Святого Креста отличался несравненным милосердием, или Эрбер, который был ведущим учителем школы при церкви Сен-Пьер-ле-Пуэлье. На них оказывали давление, приводили аргументы, увещевали. Ничто не помогло. Они даже с уверенностью заявили, что их учение скоро победит «среди всех народов». Роберт решил попробовать припугнуть их: он приказал разжечь недалеко от города большой костер. Напрасный труд. В результате Эрбер и Лизуа и одиннадцать их последователей, столь же непоколебимые, как они, «по приказу короля и единодушному решению народа» положили начало длинной веренице еретиков, сожженных на костре на протяжении последующих веков.

В чем же состояла их истина, ради которой они пожертвовали своими жизнями? Мы знаем о ней только то, что написали их преследователи, а это могли быть клеветнические обвинения. Согласно Раулю, они неверно трактовали догматы, выводимые    Церковью из Ветхого и Нового Заветов, в особенности же догмат о Троице. Они говорили, что Вселенная несотворима и вечна. Вслед за эпикурейцами считали разврат естественным и невинным явлением. Наконец, они считали «все христианские труды благочестия и праведности», иначе говоря, внедрение норм поведения, вдохновленных евангельскими примерами, «поверхностными усилиями».

Адемар из Шабанна сообщает, что они поклонялись дьяволу, «каждодневно жертвовали ему много серебра» и «предавались во тьме таким ужасам и преступлениям, даже рассказ о которых был бы грехом». Но он называет их также «манихейцами». Это проливает некоторый свет на рассказанное Раулем и лучше объясняет их героическое поведение. Учение Мани[105] было возвышенным и представляло собой соблазн в прямом смысле слова. Всем известно, что оно провозглашает особого рода равенство сил между добрым и злым началами. Менее известно, что Мани призывал своих последователей освобождаться от зла, то есть материального, посредством усердного созерцания духовного, и путем к этому считал молитву и пост.

На основе написанного Раулем в первую очередь можно распознать идею о том, что материальный мир, мир зла, не был создан благим Богом, а существовал всегда. Затем следует отрицание реальности событий, приводимых в Писании, поскольку они, в особенности идея Искупления, считаются чистыми символами. И наконец отказ от запретов и предписаний морали: поскольку повседневная жизнь полностью погружена в мир зла, ею управляет только зло и бороться с ним невозможно, ибо избежать его можно, только следуя духовным путем. Однако избежавших слишком мало: это — «совершенные», а другие: ученики, «слушатели», собирающиеся войти в число первых, считались не виновными в зле, которое они не могли не совершить.

Итак, мы видим, что это просто-напросто ересь катаров[106], которая вспыхнула два века спустя, прежде всего на юго-западе Франции, где ее адептов называли альбигойцами. Кстати, Адемар пишет, что «манихейцы были также обнаружены и уничтожены в Тулузе». Должно быть, их уничтожили не всех. Это высокоинтеллектуальное учение, доступное только образованным священникам, получившим образование под сенью соборов, то есть в городах, спустя 6 и 7 поколений стало религией целого народа: крестьян, ремесленников, сеньоров. Надо думать, со времен доброго короля Роберта ее апостолы, которые умели говорить с простыми людьми, добились многого. Под покровом католической веры, проповедуемой и поддерживаемой великим Гильомом V, графом Тулузы, уже можно угадать тайное развитие этих взглядов, последователи которых отдают должное невидимому и приветствуют Добро, но, за исключением нескольких героев-искупителей, без угрызений совести отказываются бороться против ощутимых прелестей Зла. Действительно, все Средние века и все века нашей эпохи показывают, что недостаточно верить в Христа, чтобы жить в соответствии с христианскими добродетелями. И как не вообразить в этих южных землях, где солнце слишком сильно подогревает кровь, возможность повседневной жизни без таких добродетелей?

Учение катаров также является религией. В источниках мы находим упоминание и о других «ересях», менее изощренных, но, впрочем, и менее распространенных.

В Равенне некто по имени Вильгард «с необычайной страстью посвятил себя искусству грамматики». Слово «грамматика» в ту эпоху означало литературу; ее изучали по мирским текстам латинской античности. Рауль отмечает, что в Италии такую грамматику предпочитали всем другим «искусствам». Однажды ночью Вильгарду явились Вергилий, Гораций и Ювенал[107]; на самом деле, это были демоны, принявшие их облик. Они поблагодарили его за усердное изучение их трудов и служение их славе и предрекли ему такую же славу. С той поры Вильгард потерял голову. Его священным писанием стала не Библия, а труды любимых поэтов. По словам Рауля, он проповедовал, «учил» (может быть, он создал школу), что в этих книгах заключена истина. В дело вмешался архиепископ Равенны, он осудил Вильгарда как еретика. В связи с этим по всей Италии были обнаружены «сектанты, следовавшие этому пагубному учению». Их истребили «железом и огнем». Из Сардинии, где они тоже были обнаружены, нескольким удалось бежать «в Испанию» — без сомнения, в северную Испанию, поскольку остальная ее территория находилась под властью мусульман. Они совратили там «часть народа», после чего были физически истреблены «католиками».

Итак, греко-латинское язычество, в течение многих веков бывшее национальной религией итальянцев, еще не было полностью уничтожено христианством. Возможно, кое-где на полуострове еще сохранились одна-две небольшие «школы риторики», известные еще в античности и, не осмеливаясь открыто выступать против принятой религии, потихоньку учившие совсем другому. Усиление ностальгии, недосмотр местного духовенства, больше занятого доходами с церковного имущества, нежели наставлениями в вере, — и вот они уже рискуют выйти на поверхность, пытаются отвоевать свое, пробуждают в «части народа» плохо забытые верования предков. В те времена христианская вера, имевшая за плечами уже шесть веков истории, все еще нуждалась в постоянной и безжалостной бдительности, для того чтобы поддержать себя.

В Галлии римское многобожие было в свое время принято в качестве официальной религии, однако оно не пустило корней. Поэтому грамматик, проповедующий народу веру в Юпитера, Марса или Венеру, наверняка потерпел бы фиаско. В связи с этим некто Леутард, живший в деревне Вертю в Шампани, набирал себе учеников по-другому. Он был простым крестьянином. Однажды находясь в поле, утомленный «какой-то сельскохозяйственной работой», как с пренебрежением интеллектуала пишет Рауль, он прилег и заснул. Он увидел странный и достаточно неприятный сон: пчелиный рой, вопреки обычному движению пищи в человеческом теле, вошел в его тело снизу и вновь вышел через рот, ужасающе жужжа и покрывая его укусами. В конце концов пчелы заговорили и приказали ему «совершать над людьми всякого рода невозможные вещи». То, что он сделал проснувшись, не было невозможным, однако требовало большой самоуверенности. Он сразу же вернулся домой и выставил за дверь жену, «имея намерение развестись в соответствии с евангельскими правилами». Затем он вышел «как бы для того, чтобы помолиться, вошел в церковь, схватил распятие и разбил образ Спасителя». Свидетели этого святотатства были глубоко возмущены. Его сочли сумасшедшим. Однако у него, без сомнения, был хорошо подвешен язык: «слабые деревенские головы» попались на его удочку. К тому же, не объяснил ли он им, что «платить десятину — это бесполезный и лишенный смысла обычай»? В такие вещи поверить нетрудно. Он сдобрил это соблазнительное учение несколькими рассуждениями в отношении речений пророков, из которых, по его мнению, одних стоит принять, а другие не заслуживают никакой веры. Таким образом, он прослыл человеком более знающим, чем отцы Церкви, и, во всяком случае, «человеком, полным здравого смысла и благочестия», и эта слава за короткое время завоевала для него поддержку «значительной части народа».

В это время в Шалоне-на-Марне был епископом старый и мудрый Жебуан, который умер в 991 году. Он приказал привести Леутарда к нему, расспросил его, доказал всем присутствующим несостоятельность его псевдотеологических рассуждений. «Частично соблазненный народ» вернулся «полностью к католической вере». Несчастному деревенскому еретику не оставалось ничего другого, как признать свое поражение и ошибочность своей «честолюбивой демагогии». Надо понимать, что добрый Жебуан ограничился этим уроком; однако Леутард, освобожденный из-под стражи, вернулся к себе и утопился в колодце. Должно быть, повседневная жизнь уже не казалась ему достойной того, чтобы ее дожить.

Разумеется, ереси в каждом случае истреблялись в зародыше или в младенческом возрасте. Несмотря на это, они каждый раз находили доверчивых слушателей и души, готовые пренебречь тем, что проповедовали епископы, священники и монахи. Ведь эти «ереси» были не тем, что обычно понимают под этим словом. Речь идет не о христианах, которые спорили по конкретным вопросам действующей теологии; эти манихейцы, эти грамматики, благоговеющие перед Олимпом, были не христианами, а приверженцами другой религии. Правда, в случае Леутарда, его притворное знание Писаний может создать иллюзию ереси. Но могли ли его слушатели, чуть ли не ученики, принять за христианина человека, который начал свои проповеди с того, что разбил распятие?