Придворная культура    

Придворная культура    

Ришер оставил нам отчет, причем, возможно, стенографический, об одном диспуте, который Герберт вел с ученым Отрихом в присутствии Оттона II. Речь шла о том, чтобы решить, являются ли математика и физика равными по значимости дисциплинами или вторая подчинена первой, как вид — роду. Этот вопрос отнюдь не был праздным, поскольку астрономию, которая была частью физики, нельзя было изучать без математики. Этот вопрос актуален и сейчас. Однако суждение затерялось в таком бесконечном числе отступлений, что Оттон своей властью положил ему конец, «ибо на него ушел почти весь день и его непрерывная длительность начала утомлять слушателей».    

Ни одна новая философская концепция не могла возникнуть на основе этих умствований, не приспособленных для того, чтобы выделять главное, и выводивших свои аргументы только из изученных сочинений старых учителей, мнение которых считалось безошибочным и решающим. Единственным результатом была необычайно изощренная форма мышления, скорее опасная, нежели полезная. Мы видим, что она не замыкалась в пределах школ, а давала ученым мужам возможность блистать при дворах. Таким образом, и миряне были в состоянии получать удовольствие от этих изощрений ума. Сказанное относится не только к ближайшему окружению Оттона, который, похоже, более всех других властителей своей эпохи преуспел в восстановлении культуры, но также, видимо, и ко двору короля Франции.    

Роберт Благочестивый, ученик Герберта, прославился благодаря своему биографу Эльго, ученику Аббона, как человек, умевший петь у аналоя не хуже монаха хора. Естественно, что в Реймсе он научился и многому другому. Если бы это было не так, то Асцелин в своей уже многократно цитировавшейся нами поэме не изобразил бы свой диспут с ним следующим образом:    

«Король. Вполне ясно, что твоя побелевшая голова может соперничать в белизне с лебедиными перьями. Ясно, что именно твоя натура старца заставляет тебя говорить таким языком; именно она заставляет тебя говорить вздор.    

Епископ. Другая натура вдохновляет меня сейчас, и эту натуру старость не ослабляет.    

Король. Скажи мне, сколько натур у человека?    

Епископ. Думаю, их две. Однако ты знаешь, что у этих двух натур, при всем том, много аспектов.    

Король. Которая из двух говорит в тебе? От которой исходят твои слова?

Епископ. Я всего лишь простой книжник, а не изощренный диалектик.

Король. Так попытайся собрать воедино остатки твоих прошлых знаний.

Епископ. Как бы мало ни осталось в памяти, всего все равно не забудешь.

Король. Это твоя старость не позволяет тебе сейчас определить, которая натура вдохновляет тебя?

Епископ. Ты дразнишь меня, король <...> Философы не ограничивают натуру строгой дефиницией. Некоторые мудрецы заявляют, что ее творит огонь. Для других натура есть независимая воля Бога. Однако натура Бога есть сам Бог, а для человека это не так. Если Бог действительно существует, то Он неизменен: Его собственная суть не может изменяться. <…> Но любая сотворенная вещь обретает натуру в то мгновение, когда она обретает существование…»

Далее епископ развивает свою мысль на протяжении нескольких десятков стихов. «В человеке, за счет двойственности его натуры, имеется два вида субстанции. <…> Одна привязана к одной натуре, другая — к другой…» И так далее.    

Очевидно, Асцелин рассчитывал, что его труд прочтет не только Роберт. И потому никто не запрещает представить себе, что многие «благородные молодые люди», обучавшиеся, как и король, в Реймсе, оставались при его дворе и позволяли этому двору блистать не хуже императорского. В конце концов, диалектика могла пригодиться хотя бы для этого.