2. КАРАТЕЛЬНАЯ ЦЕНЗУРА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2. КАРАТЕЛЬНАЯ ЦЕНЗУРА

Давно известная всем дура — Неугомонная цензура кой-как питает нашу плоть — Благослови её Господь!

Ф. И. Тютчев

Не секрет, что цензура и свобода печати при Александре III вошли в острое противоборство. Молодой император, находясь под влиянием К. П. Победоносцева, полностью разделял его взгляды на то, что Россия не готова к демократии, конституции, свободе слова и печати. Полновластный правитель государства, так же, как и его предшественники, не желал, чтобы «неуместная гласность шла наперекор» и мешала его планам и делам, и, конечно, стремился к безукоризненному послушанию печати.

Как мы знаем, уже 8 марта 1881 г. на заседании Совета министров С. Г. Строганов, П. А. Валуев и К. П. Победоносцев призвали к ограничению свободы журналистики. «Злоупотребления печатным словом, — говорил Валуев, — могут иметь гибельные последствия для государства». Обер-прокурор Синода назвал журналистику «самой ужасной говорильней, которая во все концы необъятной русской земли разносит хулу и порицание на власть… разжигает страсти, побуждает к самым вопиющим беззакониям» (381, 1925, т. 1 (8), с. 141-142). Подобное мнение о журналистике было широко распространено не только в консервативных кругах. Даже любимый ученик Т. Н. Грановского, известный профессор Московского университета Б. Н. Чичерин в записке «Задачи нового царствования» трактовал свободу печати как предрассудок: «Свобода печати, главным образом, периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь: без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество… В России периодическая печать в огромном большинстве своих представителей явилась элементом разлагающим; она принесла русскому обществу не свет, а тьму» (217, с. 56—57). Неслучайно Александр III видел в оппозиционной журналистике источник неких зловредных сил. 21 апреля 1881 г., в день правительственного совещания в Гатчине, Александр III писал Победоносцеву: «Странно слушать умных людей, которые могут серьёзно говорить о представительном начале в России, точно заученные фразы, вычитанные ими из нашей паршивой журналистики и бюрократического либерализма» (217, с. 80). Полностью разделяя взгляды царя, Победоносцев через два дня в той же тональности отвечал ему: «Главная причина, — я убеждён в том, — газеты и журналы наши, и не могу надивиться слепоте и равнодушию тех государственных людей, которые не хотят признать этого и не решаются на меры к ограничению печати. Я был всегда того мнения, что с этого следует начать, но никто не хочет согласиться со мной» (211, т. 1, с. 324).

Протащив на пост министра внутренних дел Н. П. Игнатьева, Победоносцев непрестанно воздействует на него. «… Невозможно ничему положить доброго начала, — пишет «русский папа» ему 21 мая, — покуда не будут обузданы газеты (367, 1924, кн. 27—28, с. 54). Перед отъездом Игнатьева в июне 1881 г. вместе с императором в Москву, Победоносцев настойчиво рекомендует ему не допускать к Александру III представителей прессы. «Сделайте милость, — наставляет он, — не пускайте к нему там журналистов, кроме Каткова. Он один достойный уважения и преданный разумный человек. Все остальные — сволочи или полоумные» (там же, с. 57). Узнав о запрещении на полгода либеральной газеты «Голос», Константин Петрович 26 июля радостно пишет Игнатьеву: «… Наконец я вижу, что остановили «Голос». Обнимаю Вас сердечно, гр. Николай Павлович, только ради бога не спускайте…» (там же). «Тайного властителя России» до глубины души возмущало открытие новых газет. Например, по поводу предполагаемого издания А. С. Сувориным «Русского дела» он раздражённо вопрошает 14 февраля 1882 г. у Игнатьева: «Или мало ещё лжи и разврата распространяется у нас существующими журналами и газетами? К чему, как не к усилению этого зла, может послужить открытие новых?.. Между тем беспрестанно читаем о разрешении новых газет» (там же, с. 71).

Под влиянием этих мнений о прессе Н. П. Игнатьев весной 1882 г. разработал проект нового закона о печати. Проект стал основой «Временных правил о печати», представленных в августе 1882 г. в Комитет министров уже новым министром внутренних дел Д. А. Толстым. 27 августа того же года Александр III утвердил этот документ (220, т. II. 1072). «Временные правила», действовавшие, однако, четверть века, внесли существенные изменения в цензурный режим страны. По ним было образовано Совещание четырёх министров: внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Синода, а также руководителя ведомства, возбудившего рассматриваемый вопрос. Совещанию были переданы дела, изъятые из компетенции Сената об окончательном запрещении периодических изданий или их приостановке.

Газеты и журналы, выходившие без предварительной цензуры, обязывались сообщать по требованию Министерства внутренних дел фамилии авторов публикаций, помещённых под псевдонимами. Приостановление того или иного издания осуществлялось административным путём, без всякого вмешательства судебных инстанций. В связи с этим публицист и юрист К. К. Арсеньев писал в «Вестнике Европы», что «Временные правила» «останавливают мысль в самом её зародыше, искажают, обрезывают или совершенно подавляют её выражение, понижают общий уровень печати… усиливают влияние мнений, процветающих во мраке, опирающихся на молчание» (368, 1882, кн. 10, с. 792). На первых порах, как справедливо замечает исследователь В. Л. Степанов, Толстой был настроен применять «Временные правила» очень осторожно, опасаясь излишнего возбуждения общества, которому, как он считал, нужно дать время успокоиться после разгула террора и «конституционных» инициатив Лорис-Меликова и Игнатьева. В письме к Победоносцеву граф пишет: «Затруднение состоит в том, что почти вся наша пресса отвратительна, многие газеты желательно было бы прекратить, но не благоразумнее ли действовать потише, постепенно» (215, т. 1; полутом 1, с. 265). О Дмитрии Андреевиче стали распространяться невероятные слухи, что подобным поведением он хочет загладить своё «реакционное» прошлое. «Толстой облёкся в овечью шкурку и припрятал свой лисий хвост и волчий зуб, — язвил внимательный наблюдатель, критик и историк литературы П. В. Анненков в письме редактору «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу, — посмотрим долго ли он будет разгуливать в этом наряде (292, т. 4, СПб, с. 234). Линия поведения министра навлекла на него «критические стрелы» со стороны его приверженцев. Адъютант великого князя Константина Николаевича генерал А. А. Киреев отметил в своём дневнике: «Феоктистов говорит, что Толстой очень мягок…, но ведь взяли-то его именно за то, что он зол и резок, за его дурные стороны, а не за хорошие, которые он вдруг выказывает» (46а, карт. 10, л. 152). Из Москвы за пассивность на Толстого начал роптать его адепт Катков. Толстой быстро «пробудился» и вскоре последовали ограничительные указания и циркуляры. С 1 января 1883 г. с подачи Победоносцева на должность начальника Главного управления по делам печати вместо «благодушного и достаточно либерального для такого поста» князя Вяземского назначается 54-летний Е. М. Феоктистов. Последний был известен как одарённый профессиональный журналист, человек тонкого ума, имеющий трезвые суждения о правительственном режиме и его носителях. Окончив в 1851 г. юридический факультет Московского университета, Феоктистов сотрудничал в «Современнике» и «Московских ведомостях». В 1871-1882 гг. редактировал «Журнал Министерства народного просвещения». Небезынтересно знать, что в начале 1860-х гг., состоя членом комиссии по выработке законов о печати, Феоктистов решительно высказывался против предоставления администрации прав налагать взыскания на печать. Но по мере продвижения по служебной лестнице он помаленьку, потихоньку меняет свою окраску. И к тому времени, когда он стал во главе цензуры, в нём произошла удивительная метаморфоза, от увлечений молодости не осталось и следа. Неслучайно время его управления цензурной политикой с 1883 по 1896 г. относится к числу довольно тяжёлых периодов в истории русского слова. Являясь правой рукой министра внутренних дел Д. А. Толстого по надзору за печатью, Евгений Михайлович вёл своё дело под неослабевающим идейным руководством К. П. Победоносцева и под ощутимым влиянием М. Н. Каткова. «Печать, — отмечает Феоктистов, — великое благо, но оно может служить и источником великого зла, особенно у нас» (327, с. 239). Видимо, исходя из этого и понимая положение Победоносцева в государстве, Феоктистов поддерживает самые тесные отношения с ним, просит указаний, сообщает о своих решениях по «обузданию» печати и нередко предоставляет проекты постановлений по тому или иному изданию с обещанием, что «всякое указание будет принято с величайшей благодарностью». В свою очередь, как заметил историк А. Е. Пресняков, «Победоносцев и не скупился на «указания», директивы и упрёки за послабления и недосмотры в деле цензурного наблюдения за печатью» (там же, с. XIII). «Этот бледный, физически истощённый, крайне болезненный фанатик, враг всякого движения вперёд, — помечает в своих записках о Победоносцеве журналист и историк М. И. Семевский, — начинает каждый свой день чтением массы ныне крайне бледных русских газет. Ему мерещатся разные призраки в статьях этих газет, и он шлёт свои вопли, отмечая многие из статей, министру внутренних дел» (129, с. 266). Сам Феоктистов пишет, что он всегда изумлялся, как у Победоносцева «хватало времени читать не только распространённые, но и самые ничтожные газеты, следить в них не только за передовыми статьями или корреспонденциями, но даже (говорю без преувеличения) за объявлениями, подмечать такие мелочи, которые не заслуживали бы ни малейшего внимания. Беспрерывно я получал от него указания на распущенность нашей прессы, жалобы, что не принимается против неё достаточно энергичных мер» (327, с. 221—222). Помимо Победоносцева на Феоктистова серьёзное влияние оказывал и Катков, с которым его связывали многолетние личные отношения. По выражению М. Е. Салтыкова-Щедрина Феотистов был «холопом Каткова». Он регулярно информировал Михаила Никифоровича о правительственных делах и проектах постановлений, был исправным посредником между ним и бюрократическим олимпом. В то же время нельзя приуменьшать роль и самого Феоктистова, который являлся последовательным и инициативным защитником интересов правящих кругов российского самодержавия и ощущал постоянную поддержку со стороны своего шефа. «Лично я, — признавался энергичный руководитель цензуры, — не могу жаловаться на графа Толстого. Он предоставлял мне полную свободу, одобряя все меры, которые я считал необходимыми, во всём соглашался со мною; он был, видимо, доволен, что нашёлся человек, который поставил себе задачей действовать твёрдо и последовательно» (327, с. 241).

Первой крутой и свирепой мерой Феоктистова явилось прекращение в 1883 г. издания трёх наиболее влиятельных либеральных газет: «Московского телеграфа», «Голоса» и «Страны», придерживавшихся «вредного направления» и изображавших «в самом ненавистном свете теперешнее положение дел». По этому поводу тогда же М. И. Семевский писал в своих записках: «И вот в короткое время, шесть недель, запрещены газеты «Страна», «Голос», «Московский телеграф». Объявлены угрозы литературным журналам, каковы: «Отечественные записки», «Наблюдатель». Косвенно послана угроза «Вестнику Европы», короче сказать, над литературою русскою нависла мрачная туча, напоминающая время 1848 и 1849 гг.» (129, с. 287). В 1884 г. были закрыты либеральная газета «Русский курьер» и популярный журнал «Отечественные записки». Журналу инкриминировалось то, что вокруг него «группировались лица, состоявшие в близкой связи с революционной организацией» (имелись в виду Н. К. Михайловский и С. Е. Кривенко). Ответственный редактор журнала М. Е. Салтыков-Щедрин обвинялся в том, что его статьи, не пропущенные цензурой, «появлялись в подпольных изданиях у нас и в изданиях, принадлежащих эмиграции» (202б, т. 2, с. 250). «Это был, — характеризовал «Отечественные записки» Михайловский, — почти единственный орган русской печати, в котором сквозь дым и копоть цензуры светилась искра понимания задач русской жизни во всём объёме. За то он и должен был погибнуть — и погиб» (190б, т. 10, с. 46).

Всего при Александре III по цензурным соображениям было закрыто 15 газет и журналов (239а, с. 193—226). Под гонения подпали даже невинные в социально-политическом отношении органы сатиры и юмора — «Будильник», «Осколки» и «Стрекоза».

Император, как правило, не вмешивался в дела аппарата цензуры, выражая своё мнение по тому или иному изданию короткими ремарками на полях документов. «Жаль, что разрешена была снова эта дрянная газета» (по поводу «Московского телеграфа» в 1882 г.). В 1883 г. — «И поделом этому скоту», — узнав о третьем предупреждении «Голосу». О «Русском курьере» в 1889 г. пометил: «Совершенно одобряю. Желательно было бы совершенно прекратить издание этой поганой газеты». В том же году о «Русском деле» он написал: «Действительно, дрянная газета» и т. д. и т. п. (129, с. 284—286, 296—297).

Надо отметить также, что цензурный надзор осуществлялся и за изданиями книг. Всего за время с 1881 по 1894 г. было запрещено 72 книги. За предшествующие 14 лет, с 1867 по 1880 г. запрещению подверглись 86 книг (см. 115а). В числе запрещённых изданий при Александре III оказались произведения В. А. Бильбасова, С. А. Венгерова, В. А. Гиляровского, Н. С. Лескова, Л. Н. Толстого, сочинения зарубежных авторов — В. Гюго, Э. Ренана, Г. Ибсена. На особый учёт из старых именитых писателей были взяты Лев Толстой и М. Е. Салтыков-Щедрин, из начинающих — А. П. Чехов, В. М. Гаршин и В. Г. Короленко. Больше всего вызывали раздражение у цензуры произведения Л. Толстого. По словам Феоктистова, «громадным своим талантом приобрёл он высокое положение в литературе, а между тем никто не производил столь растлевающего влияния на молодые умы проповедью, направленной против церкви и государства, против всех основ общественного устройства» (327, с. 242). В 1886 г. министр внутренних дел Д. А. Толстой обратился к Александру III с просьбой заточить своего великого однофамильца в Суздальский монастырь. Император отклонил это предложение после заступничества тётки писателя фрейлины А. А. Толстой. В 1890 г. Александр III сначала запретил издание «Крейцеровой сонаты», но затем после обращения к нему графини Софьи Андреевны Толстой, он разрешил включить повесть в собрание сочинений, заявив при этом, «что он сам будет просматривать сочинения её мужа» (129, с. 300).

Активно действовала и театральная цензура, внимательно отслеживая содержание спектаклей. За время с 1882 по 1891 г. было запрещено к представлению 33% русских пьес, 4,5% немецких и около 0,5% французских (129, с. 302). Цензурное ведомство, как никогда ранее, повысило наблюдение за библиотеками, усматривая в них рассадники крамольных идей. По высочайшему повелению 5 января 1884 г. Главное управление по делам печати, заботясь о нравственном воспитании читающего общества, составило алфавитный указатель произведений, запрещённых к обращению в публичных и общественных читальнях. Как здесь не вспомнить пророческие слова Жан-Жака Руссо: «Цензура может быть полезна для сохранения нравов, но никогда — для их восстановления».